Ему казалось, что никто из них и не смотрел особенно на пришельца, покуда они не услышали его имя. Но когда услышали, впечатление было такое, словно имя намекает, чего от него ждать, словно он сам нес роковое предупреждение о себе -- как цветок несет свой запах, как гремучая змея -- гремушку. Только ни у кого из них не хватило ума понять намек. Они просто решили, что он иностранец, и весь остаток пятницы, наблюдая за тем, как он работает в своем галстуке, в своей соломенной шляпе и глаженых брюках, рассуждали между собой, что так, должно быть, работают у него на родине; некоторые, правда, сомневались и говорили: "Он переоденется. Завтра утром он не придет на работу в этом воскресном наряде".
Наступило субботнее утро. Последние, явившиеся к самому гудку, еще на ходу спрашивали: "Ну что он?.. Где?.." Остальные показывали. Новенький стоял один у кучи опилок. Рядом валялась его лопата, а он стоял во всем вчерашнем, в той же наглой шляпе, и курил сигарету. "Когда мы пришли, он был тут, -объясняли первые. -- Вот так вот стоял, и все. Словно и спать не ложился".
Он ни с кем не заговаривал. И с ним никто не пытался заговорить. Но все помнили о его присутствии, об уверенной его спине (он работал очень неплохо, с сумрачным и сдержанным усердием) и руках. Наступил полдень. Все, кроме Байрона, пришли сегодня без обеда и начали собирать свои вещи, чтобы уйти уже до понедельника. Байрон один отправился в насосную, где обычно ели, и сел. Вдруг что-то заставило его поднять глаза. Невдалеке, прислонясь к столбу, курил незнакомец. Байрон понял, что он пришел раньше и не потрудился отойти. Или еще того хуже: вошел сюда нарочно, не обращая на Байрона внимания, как на столб. "Что же, не пошабашил еще?" -- спросил Байрон.
Тот выпустил дым. Потом посмотрел на Байрона. Лицо у него было худое, ужасающе ровного пергаментного тона. Не кожа -- само лицо, насквозь, словно голова была отформована с холодной, страшной правильностью и потом обожжена в раскаленной печи. "Сколько здесь платят сверхурочных? -- спросил он. И тут Байрон понял. Понял, почему тот работает в выходном костюме, почему вчера и сегодня приходил без обеда, почему не кончил в полдень, как все другие. Понял так же ясно, что вот уже два или три дня он, судя по всему, живет на одних сигаретах. И, не успев подумать, уже протягивал свой котелок -движением таким же непроизвольным, как сама мысль. Ибо прежде, чем оно завершилось, тот, не изменив своего ленивого презрительного выражения, повернул голову и взглянул на предложенный котелок сквозь стелющийся дым сигареты. "Не хочу. Убери свой корм".
Наступило утро понедельника, и догадка Байрона подтвердилась. Тот пришел в новом комбинезоне, с завтраком в пакете. Но в полдень он не ел с остальными, сидя на корточках в насосной, и на лице его было все то же выражение. "Пускай его, -- сказал мастер. -- Симе не костюм его нанимал -но и не морду ведь".
И язык его Симе не нанимал, -- подумал Байрон. По крайней мере, так, видимо, полагал Кристмас -- так себя вел. Говорить ему было не с кем и не о чем, даже после полугода работы. Никто не знал, чем он занимается от смены до смены. Случалось, кто-нибудь из товарищей по работе встречал его после ужина на центральной площади, и Кристмас вел себя так, будто видел его впервые. Тут он ходил в новой шляпе и глаженых брюках, с сигаретой в углу рта, и дым сигареты змеился возле его лица. Никто не знал, где он живет, где ночует, и только время от времени кто-нибудь видел его на лесной тропинке у окраины города -- как будто он жил в той стороне.
Сейчас Байрон знает не только это. Это он знал тогда -- слышал, наблюдал, узнавая постепенно. А тогда никто из них не знал, где живет Кристмас, чем он на самом деле занимается -- за ширмой, завесой своей черной работы на фабрике. Может быть, никто бы так и не узнал, если бы не еще один новенький, Браун. А когда Браун все рассказал, человек десять сразу же признались, что третий год покупают у Кристмаса виски -- встречаясь с ним ночью, один на один, за старым, колониальных времен, плантаторским домом в двух милях от города, где жила в одиночестве старая дева по фамилии Берден. Но и покупавшие виски не знали, что Кристмас живет в негритянской развалюхе на участке мисс Берден, и живет уже больше двух лет.
И вот однажды, с полгода назад, на фабрике появился еще один незнакомец, искавший работы, как некогда Кристмас. Он был тоже молодой, рослый, пришел уже в комбинезоне, который, судя по всему, довольно давно не снимал, и тоже имел вид путешествующего налегке. У него было живое, миловидно-безвольное лицо с белым шрамиком у рта, выглядевшего так, словно на него подолгу любовались в зеркало и привычка вскидывать голову и косить через плечо -- как мул, когда его догоняет машина, думал Байрон. Но это была не просто оглядка, опаска; она еще, думалось Байрону, отдавала самонадеянностью, нахальством, словно он без конца показывал и доказывал, что не боится никакой опасности, которая грозила, или могла бы грозить, ему сзади. И когда мастер, Муни, увидел нового работника, Байрон подумал, что мастеру пришла в голову та же мысль.
-- Н-да, -- сказал Муни, -- тут уж Симе надежно ничего не нанял -когда брал этого молодца. Путевой пары штанов -- и то не нанял.
-- Вот-вот, -- подхватил Байрон. -- Он мне на ум приводит машину -- она по улице едет, а в ней радио. И чего там радио в машине лопочет -- не понять, и машина-то едет абы куда, а как поближе посмотришь -- так она, оказывается, еще и пустая.
-- Да, -- сказал Муни -- Мне он на ум приводит жеребца. Не норовистого. А как бы сказать никчемного. На выгоне он -- лучше некуда, а только к воротам с уздечкой подходишь -- он уже еле на ногах стоит. Бегает вроде резво, а как запрягать -- обязательно у него копыто больное.
-- Однако кобылам он, видно, нравится, -- заметил Байрон.
-- Ну да, -- отозвался Муни. -- Он и кобыле небось не может основательно навредить.
Новый работник приступил к уборке опилок с Кристмасом. С большим шумом приступил, рассказывая всем и каждому, кто он и откуда, самим тоном и манерой изобличая свою суть -- такой от них разило лживостью и морокой. Такой, что его рассказам о себе веришь не больше, чем имени, которым он назвался, думал Байрон. Не было никаких оснований сомневаться, что его зовут Джо Браун. Но, глядя на него, человек понимал, что в какуюто минуту жизни глупость у такого достигает предела и он решает сменить имя и меняет его на Джо Браун, восторгаясь и ликуя так, словно он первый его изобрел. Все дело в том, что имя ему вообще было ни к чему. Никого оно не интересовало -- точно так же, думал Байрон, как никого (по крайней мере, из тех, кто носит брюки) не интересовало, откуда он прибыл, куда он отбудет и надолго ли здесь задержится. Ибо откуда бы он ни прибыл, где бы ни обретался раньше, всякому было ясно, что живет он на подножном корму, как пешая саранча. И занимается этим, казалось, так давно, что весь раструсился, высыпался, и ничего от него не осталось, кроме прозрачной легковесной оболочки, мотающейся бесцельно и бездумно по воле ветра.
Впрочем, он и работал -- на свой манер. Его не хватало даже на то, думал Байрон, чтобы как следует, по-хитрому отлынивать. Желать этого хотя бы, -- потому что искусство увиливать от дела дается лишь человеку недюжинному -- как искусство в любом деле, даже в воровстве или убийстве. Нужно стремиться к определенной цели, добиваться ее. А он видел, что у Брауна и этого нет. Они узнали, как в первый же субботний вечер Браун просадил в кости весь свой недельный заработок. Байрон сказал Муни:
-- Я удивляюсь. Я думал, он хоть кости умеет кидать как следует.
-- Он-то? -- сказал Муни. -- С чего ты взял, будто он на какую-нибудь шкоду способен, если он не способен даже опилки кидать? Будто он может кого-нибудь обмануть в такой хитрой штуке, как кости, если с такой простой, как лопата, -- и то не может. Потом он добавил: -- Только, думаю, нет такого жалкого человека, чтобы не мог перещеголять другого хоть в одном каком-нибудь деле. А этот Кристмаса перещеголяет, по крайней мере, в безделье.
-- Ну да, -- сказал Байрон. -- Я думаю, быть хорошим -- самое легкое для лентяя.
-- Ну, думаю, он бы живо испортился, -- возразил Муни, -- если бы кто его научил.
-- Ну, учителя он себе найдет -- не нынче, так завтра, -- сказал Байрон Оба повернулись и посмотрели на кучу опилок, где трудились Браун и Кристмас, один -- с угрюмым, злым усердием, другой -- с холостой и суматошливой ретивостью, которая не могла бы обмануть даже самое себя.
-- Да, пожалуй, что так, -- согласился Муни. -- Только если бы я дурное замышлял -- упаси меня Бог от такого напарничка.
Как и Кристмас, Браун явился на работу в чем был.
Но, в отличие от Кристмаса, он не сразу сменил одежду.
-- Как-нибудь в субботу выиграет в кости столько, сколько нужно на новый костюм, и чтобы в кармане бренчало полдоллара мелочью, -- сказал Муни. -- И в понедельник мы его не увидим.
Браун, однако, продолжал ходить на работу -- в том же комбинезоне и в той же рубахе, в которых явился в Джефферсон, -- так же проигрывать в кости недельный заработок по субботам, -- а может, выигрывать понемногу, приветствуя и то и другое одинаково бессмысленным Гоготом, -- балагурить и зубоскалить с теми же людьми, которые, по всей видимости, регулярно его обирали. Както раз прошел слух, что он выиграл шестьдесят долларов. "Ну, можете с ним попрощаться", -- сказал кто-то.
-- Не знаю, -- сказал Муни. -- Шестьдесят долларов -- не та цифра. Вот если бы десять долларов или наоборот, пятьсот, тогда, я думаю, ты был бы прав. А шестьдесят -- нет. Теперь он как раз и решит, что хорошо здесь устроился -- если цапнул столько, сколько за неделю получает.
И в понедельник он действительно вышел на работу, в комбинезоне; их обоих, Брауна и Кристмаса, увидели возле кучи опилок. За парой наблюдали с того дня, как появился Браун. Кристмас всаживал лопату в опилки неторопливо и размеренно, с силой, словно крошил зарытую змею ("или человека", сказал Муни), а Браун, бывало, стоит, опершись на лопату, и, наверно, рассказывает ему какую-то историю, анекдот. Потому что немного погодя он разражается смехом, гогочет, закинув голову, а другой продолжает работать все с тем же молчаливым, неубывающим остервенением. Затем Браун тоже берется за дело и опять какое-то время работает не медленнее Кристмаса, но лопата его, летая по убывающей дуге, захватывает все меньше, меньше и, наконец, уже совсем не задевает опилок. Тогда он снова опирается на нее и, видимо, досказывает историю -- досказывает человеку, который, кажется, и голоса его не слышит. Словно этот -- в миле от него или говорит на непонятном языке, думал Байрон. Случалось, субботним вечером их видели в городе вместе: опрятного Кристмаса -- в неизменной и строгой диагонали с белой рубашкой, в соломенной шляпе, и Брауна -- в новом костюме (бежевом в красную клетку, под ним -- цветная рубашка, на голове соломенная шляпа, как у Кристмаса, но с цветной лентой), и Браун болтает, гогочет, и голос его разносится по всей площади и возвращается обратно эхом, вроде того как посторонний звук в церкви, кажется, идет отовсюду одновременно. Словно хочет всем показать, какие они с Кристмасом дружки, думал Байрон. А потом Кристмас поворачивался, и как бы ни было мало скопление народу, привлеченного пустым звоном Браунова голоса, бесстрастно и хмуро выходил вон, а Браун шел за ним следом, продолжая болтать и гоготать. И каждый раз остальные рабочие говорили: "Ну в понедельник он на работу не вернется". Но каждый понедельник он возвращался. Первым бросил Кристмас.
Он бросил работу в субботу вечером, без предупреждения, после трех без малого лет. И сообщил им об уходе Кристмаса не кто иной, как Браун. Среди рабочих были люди разного возраста, были семейные, были холостяки, образ жизни они вели самый пестрый, но в понедельник утром все выходили на работу степенно, почти торжественно. Были среди них молодые, и по субботам они пили, играли на деньги, случалось даже, ездили в Мемфис. Но в понедельник утром они выходили на работу серьезные и тихие, в чистых комбинезонах и чистых рубашках, тихо дожидались гудка и затем тихо приступали к работе, словно что-то сохранялось еще в атмосфере от воскресенья, утверждавшее как догмат, что человеку, как бы он этот праздник ни провел, надлежит и подобает являться в понедельник на работу чистым и тихим.
Вот чем всегда отличался Браун. В понедельник он, как правило, выходил в той же грязной одежде, что и на прошлой неделе, и в черной щетине, не тронутой бритвой. И бывал он еще более шумным, чем всегда, кричал и выкидывал штуки впору десятилетнему. Их, серьезных, это коробило. Для них это было все равно, как если бы он явился голым или пьяным. Поэтому и получилось, что именно он оповестил их в понедельник об уходе Кристмаса. Он опоздал, но не в этом дело. Он был небрит, но дело и не в этом. Он был тихий. Они не сразу и заметили, что он здесь, -- он, которого в другое время половина из них уже ругала бы последними словами, и кое-кто -- от души. Он появился с гудком, пошел прямо к куче опилок и принялся за работу, не сказав никому ни слова, хотя кто-то с ним даже заговорил. Тут-то они и увидели, что он один, что его напарника Кристмаса нет. Когда подошел мастер, кто-то сказал:
-- Ну, я вижу, одним заместителем истопника у тебя стало меньше.
Муни посмотрел на Брауна, разгребавшего опилки так, словно это были яйца. Он плюнул.
-- Да. Чересчур быстро разбогател. Не прельстишь его такой работенкой.
-- Разбогател? -- переспросил другой.
-- Кто-то из них -- да, -- сказал Муни, все еще наблюдая за Брауном. Вчера я их видел в новой машине. Он, -- Муни кивнул на Брауна, -- сидел за рулем. Этому я не удивляюсь. Я удивляюсь, что и один-то вышел сегодня на работу.
-- Ну, по нынешним временам, -- сказал тот, -- Симсу нетрудно будет найти ему замену.
-- Это нетрудно было бы в любое время, -- сказал Муни.
-- Да он словно бы неплохо управлялся.
-- А-а, -- сказал Муни. -- Понял. Ты про Кристмаса говоришь.
-- А ты про кого? Браун тоже сказал, что уходит?
-- Ты думал, он тут копать будет, когда приятель катается по городу на новой машине?
1 2 3 4 5 6 7 8 9