Перед самым Сентервилем на нас обрушилась буря, налетевшая с севера, — дождь со снежной крупой, и эта непроглядная метель сопровождала нас неотлучно до самого Вашингтона. Дул ураганный ветер, и ледяное крошево так хлестало нас по лицам, что мне казалось, будто я уже истекаю кровью. Тем не менее мы продолжали скакать к Ферфаксу, отвоевывая каждую милю и в душе начиная сомневаться, сумеем ли мы вообще доехать до Вашингтона из-за сильного снегопада. Добравшись до Ферфакса, мы получили назад коней, на которых начали поездку, и никогда в жизни я не испытывал такого облегчения, как когда услышал от ординарца, что Ларри и Росуэлл вполне пригодны к дороге и не захромали из-за прогулки по ухабам. На любых других конях мы вряд ли смогли бы благополучно добраться до Вашингтона — если бы вообще добрались.Мы выехали из Ферфакса в кромешной темноте и практически всю дорогу до Фоллс-Черч ехали шагом. Президент от самого Сентервиля ехал вслепую — на очках у него намерз лед, и он ничего не мог перед собой увидеть. Он просто доверился Росуэллу. Я задавал аллюр, он ехал за мной, а замыкали шествие Грегсон и адмирал Рикси.Я не осмеливался переходить в галоп, потому что мы были слишком близко от цели, чтобы напрашиваться на несчастный случай. Один раз, когда я поехал рысью, конь президента ступил в канаву, но сумел, по счастью, быстро выправиться, не причинив никаких увечий ни себе, ни своему седоку. От Фоллс-Черч мы перешли на рысь — дороги здесь были получше, и, как ни странно это звучит, ехали мы, ориентируясь на огни Вашингтона, светившиеся в девяти милях впереди. Снега нападало столько, что дороги стали гораздо безопасней, так что мы скакали рысью до самого акведука. Повернув на освещенный подъезд к мосту, мы увидели экипаж, который прислали из Белого дома — это я, прежде чем мы выехали в Ферфакс, приказал дожидаться нас здесь. Однако когда заговорили о том, насколько асфальт безопасен для лошадиных копыт, президент разом прекратил дискуссию. «Богом клянусь, — сказал он, — мы доедем на наших конях до Белого дома, даже если придется вести их под уздцы». И мы выехали на мост.Миссис Рузвельт высматривала нас из окна комнаты мисс Этель, и когда мы спешились, она уже стояла в дверях, встречая нас. Мы все были покрыты ледяной коркой, а уж президент в своей черной куртке для верховой езды с меховым воротником, в черной широкополой шляпе выглядел сущим Санта-Клаусом. Миссис Рузвельт ввела нас в дом и приготовила нам джулеп напиток из коньяка или виски с водой, сахаром, льдом и мятой

— для всех нас это была первая капля спиртного за всю поездку.На следующий день у меня одеревенело все тело, и мне отчаянно не хотелось вставать с постели. Однако я вышел из дому в обычное время и в десять часов уже явился к президенту. Я не смог удержаться от соблазна по пути заглянуть в свой клуб и показаться знакомым, потому что знал: они уверены, что эта прогулка надолго уложит нас в постель. Мы проехали верхом сто сорок миль.Мы сидели в многолюдном фешенебельном ресторане, и минуту-две я молчал, не в силах произнести ни слова. Я думал об американских президентах — размышлял о том, какие они все разные. И о том, что президентам былых времен было доступно нечто такое, о чем их нынешние преемники не имеют ни малейшего понятия. Так или иначе, если правда то, что здесь, в 1912 году, причины Первой мировой войны еще незначительны, еще поддаются изменениям и могут быть изменены и войну еще можно предотвратить, быть может, именно этот рослый, симпатичный, знающий и благородный человек и два президента, которым он служил и служит, — именно они и сумеют справиться с этой задачей.— Почти половина одиннадцатого, — сказал Арчи. — Надо поспешить, если мы хотим успеть на вечеринку на «Мавритании». 24 Со скоростью около двадцати миль в час наше такси выехало на Седьмую авеню и по Западной Четырнадцатой улице двинулось к берегу Гудзона; и тут мы все застыли с открытым ртом, оборвав болтовню и смех, — на нас обрушился оглушительный, вибрирующий, незабываемый рев, от которого волосы вставали дыбом, и я узнал пароходный гудок. Он ревел и ревел, безостановочно сотрясая воздух, и казалось, никогда не прервется этот басистый рев, проникающий в каждую клеточку тела. Затем гудок все же смолк, но его эхо продолжало рычать и перекатываться внутри меня; мы повернули на Уэст-стрит и ехали теперь совсем рядом с рекой, рассеченной причалами. И в этот миг, совершенно неожиданно, несколькими причалами дальше возникли перед нами, возвышаясь над всем прочим, подсвеченные снизу лучами прожекторов, четыре гигантские трубы «Мавритании», выкрашенные в красный цвет, как на всех пароходах компании «Кунард Лайн», обведенные сверху широкой черной каймой, а под ними сверкали ослепительной белизной палубные надстройки лайнера. Вновь басисто взревел гудок и почти сразу смолк, заполнив наши мысли и чувства своим эхом и волнующей реальностью этих поразительных труб, которые так величественно вздымались над ночной набережной. Снова почти сразу раскатился могучий рык гудка, и я понял, что отдал бы все блага мира, только бы отплыть на этом стоявшем у причала корабле.Наше такси съехало по пологому спуску к стоянке у кромки тротуара и остановилось позади доброй дюжины других такси и автомобилей, из которых выгружались вещи; и мы втроем вышли из такси в этот оазис света, шума, болтовни, смеха и восклицаний — оазис, окруженный темнотой казавшегося совсем безлюдным Нижнего Манхэттена. Отсюда виден был лишь нос лайнера, едва не утыкающийся в тротуар — на нем было начертано волшебное слово «Мавритания», — да четыре исполинские трубы, возвышающиеся над уродливым, дощатым, похожим на сарай причалом, который заслонял все остальное; крытая дранкой кровля причала поднималась над нашими головами. За причалом, в пустоте, лежала черная гладь Гудзона, и отражение луны рассыпалось желтыми бликами по мелкой водной ряби. Это был волшебный, колдовской миг, и не только для меня, но, видимо, и для Джотты, потому что, пока мы стояли у такси и Арчи, нагнувшись к открытой дверце, расплачивался с шофером, Джотта молча взяла меня под руку.Из автомобилей, припаркованных у кромки тротуара, выходили люди — одни шли уверенно, другие опасливо озирались, явно беспокоясь, что лайнер может вдруг, безо всякого предупреждения отойти от причала. Но все вели себя шумно, особенно шестеро молодых людей в вечерних костюмах, которые выскочили из такси, оглашая воздух хмельными возгласами.У одних был багаж, прикрепленный к раскладным багажным рамам позади автомобилей или к плоским решеткам на крышах машин; другие шли налегке — либо просто гости, либо опытные путешественники, которые еще днем отослали свои вещи на борт.Полицейский, стоявший у обочины, жестами приказывал всем автомобилям, едва разгрузившись, тотчас же отъезжать, и когда наше такси выехало на Уэст-стрит, появился огромный серый лимузин, всего лишь на дюйм короче грузовика, бесшумно следовавшего за ним. Рука полицейского почтительно взлетела к козырьку, и двое репортеров в котелках — я мог бы побиться об заклад, что это именно репортеры, — бегом сорвались с места, а третий уже бежал рядом с серым автомобилем.Арчи, Джотта и я наблюдали, как лимузин, сверкая, затормозил под уличным фонарем. На открытом переднем сиденье восседали шофер в фуражке и лакей в шелковом цилиндре — оба в темно-зеленых ливреях. Лакей выскочил на тротуар еще до того, как автомобиль окончательно остановился, подбежал к задней дверце и взялся за большую никелированную ручку. Он распахнул дверцу, а шофер поставил машину на тормоз — послышался протяжный скрежет, — выпрыгнул наружу и, обойдя лимузин, направился к открытому тупорылому грузовичку с надписью «Лэдлок: перевозка грузов», который подъехал сзади. Едва лакей распахнул дверцу машины, как один из репортеров нагнулся, кивая и улыбаясь тем, кто сидел в лимузине.Две женщины грациозно выбрались из автомобиля, опираясь на руки шофера и лакея; первая, помоложе, ступила ногой, затянутой в шелковый чулок, на широкую подножку, даже не наклонив головы — крыша машины была достаточно высокой. За ней осторожно спустилась женщина постарше, приняв символическую помощь шофера. Молодая женщина огляделась; выглядела она так великолепно, что Джотта тихонько прошептала:— Ух ты!На ней было длинное пальто, то ли синего, то ли черного цвета — я не сумел разобрать — с горностаевым воротником. Руки она прятала в горностаевую муфту, и на голове у нее был черный тюрбан с алыми крылышками по бокам — самыми настоящими птичьими крыльями; выглядело это просто фантастически. Репортер, стоявший рядом с ней, сказал что-то, она обернулась, чтобы ответить, и свет фонаря вспыхнул на нитке бриллиантов, тронул изящный овальный кулон, брызнувший искрами, точно маленький фейерверк.— Настоящие, — прошептала Джотта рядом со мной. — Бог ты мой, настоящие…Свет фонаря упал на профиль женщины, и я увидел, что она… не то чтобы красавица, но и просто миленькой назвать ее было невозможно. Приметное, характерное лицо, выражавшее абсолютную уверенность в себе. Она твердо сознавала, кто она такая — важная персона, и всегда была таковой. Женщина постарше, одетая просто, но не в форменное платье, хотя с первого взгляда было ясно, что это служанка, подошла к грузовичку; водитель, стоявший в кузове, подтаскивал багаж к откинутому заднему борту, а там его подхватывали за ремни и с натугой опускали вниз шофер лимузина и лакей.Полицейский ринулся к женщине, точно кусок железа, притянутый магнитом, и она одарила его приятной, хотя и не слишком широкой улыбкой.— Они скоро управятся, — сказала она, и полицейский поспешно отдал честь, падая к ее ногам, дабы облобызать туфельки — конечно, он этого не сделал, но явно был не прочь.Снедаемый любопытством, я подошел ближе к кромке тротуара, Джотта двинулась за мной, а Арчи отошел подальше, явно не желая подслушивать чужие разговоры. Делая вид, что высматриваем на улице кого-то, кто еще не прибыл, мы услышали, как репортер — уже с блокнотом и карандашом в руках — спросил:— Могу ли я сообщить нашим читателям, что вы с удовольствием погостили в нашей стране?— О, разумеется! Как всегда. Я люблю Америку. — Она повернула голову, чтобы взглянуть, как идет разгрузка багажа — на тротуаре стояло уже восемь чемоданов.— И вы по-прежнему полагаете, что суфражистки победят в борьбе за избирательные права?— Конечно же победят, и здесь и в Англии. Так и должно быть.— И вы по-прежнему остаетесь социалисткой?— Разумеется, я социалистка. И надеюсь и впредь оставаться ею.— В Нью-Йорке вы останавливались в отеле «Риц-Карлтон»?— Да, конечно, отчего бы и нет? — Она вновь оглянулась на грузовичок. — Джон, Руди, Элис! Все на месте? Проследите за тем, чтобы вещи благополучно переправили на борт.— Будет исполнено, мадам, — ответила служанка, и дама направилась к лестнице, которая вела к борту «Мавритании». Я спросил у репортера, который глядел ей вслед:— Кто это?— Графиня Уорвик.— И она действительно социалистка?— Так она всегда говорит, поэтому думаю, это правда.Все чемоданы были уже на тротуаре, и лакей жестом подозвал к ним отряд носильщиков в синих куртках, а я сосчитал чемоданы. Багаж графини составляли восемнадцать больших черных чемоданов с бронзовыми уголками, бронзовыми замками, толстыми ремнями; в центре каждого ремня желтой краской была проведена широкая полоса — видимо, чтобы чемоданы нельзя было спутать с чужим багажом. На крышке каждого чемодана была нарисована корона, а под ней буквы: «Ф.Э.У.». На всех чемоданах были свежие ярлыки с надписью "Пароходство «Кунард Лайн». Сбоку к этой горе багажа приткнулся большой плоский чемодан, почти целиком обклеенный ярлыками «Кунард Лайн», «Уайт Стар Лайн», «Гамбург-Америкэн» и отелей всех крупных городов Европы; я понял, что это чемодан служанки.Беспрерывно подъезжали все новые такси, автомобили, грузовички с багажом, и места у кромки тротуара заполнялись так же быстро, как освобождались; автомобиль графини отъехал прочь. Арчи, Джотта и я переглянулись, обменялись кивками и улыбками и направились к лестнице, которая вела на причал. Счастье переполняло меня; я был счастлив уже потому, что нахожусь здесь, что только что видел графиню, что спускаюсь по этой деревянной лестнице. И я готов был — с великой охотой — продать свою душу, не требуя сдачи, лишь за то, чтобы плыть на этом сияющем огнями гиганте.«Мавритания» высилась перед нами, длиной в несколько миль, с тремя бесконечными рядами светящихся иллюминаторов, сотнями и сотнями иллюминаторов, которые казались россыпью горящих точек. Я где-то читал, что океанский лайнер — самое огромное транспортное средство, но сейчас, глядя со ступенек деревянной лестницы на этого исполина, трудно было поверить, что это именно транспортное средство. Как можно было построить нечто столь длинное и огромное, как только эта громадина может плыть по морю?Мы спустились на грязные доски причала и поднялись по трапу — настоящей солидной лестнице с перилами и перекладинами, заполненной смеющимися, взволнованными людьми. Я оглянулся, странным образом оказавшись чуть выше города, который лежал справа от меня, а затем сделал шаг и вышел из знакомого и привычного мира.И оказался в мире, подобного которому никогда не встречал, — он говорил мне об этом всем своим видом, теплом, необычностью, даже запахом. Нас встречала шеренга улыбающихся мужчин и мальчиков в униформах посыльных, коридорных, или как там они звались в этом мире, в синих костюмах с ярко начищенными пуговицами. И все они были счастливы видеть нас и при этом ловко заставляли нас проходить дальше. И мы прошли — в большой зал, битком набитый пассажирами, гостями у взмокшими от пота стюардами. В зал, полный ловушек, которые представляли собой сумки с клюшками для гольфа, прислоненные к стенам, и высокие пузатые плетеные корзины с цветами, которые следовало разнести по каютам. В зал, где на полу у стен громоздились кипами свертки в коричневой бумаге, а на столиках грудами лежали гигантские коробки конфет, стопки телеграмм и радиограмм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44