– Алисон, что мне делать завтра?
– Напиши, что согласен.
– А ты хочешь, чтобы я согласился?
– Опять двадцать пять.
Мы лежали на спине, ее глаза были открыты. Фонарь отбрасывал на потолок дрожащую тень листвы.
– Если б ты знала, как я к тебе отношусь…
– Знаю, знаю.
И опять осуждающее молчание.
Я дотронулся до ее голого плеча. Она отвела мою руку, но не отпустила.
– Ты ко мне, я к тебе – что за разговор? Не я и не ты, а мы. Я отношусь к тебе так же, как ты ко мне.. Я ведь женщина.
В панике я сформулировал вопрос:
– Ты выйдешь за меня, если я сделаю тебе предложение?
– Так об этом не спрашивают.
– Да я б завтра женился на тебе, если б был уверен, что ты сама этого хочешь.
– Ох, Нико, Нико. – Ливень хлестнул в оконные стекла. Она шлепнула меня по руке. Воцарилось молчание.
– Я должен уехать из этой страны, понимаешь?
Она не ответила, но, помедлив, заговорила:
– На следующей неделе Пит возвращается.
– И что он намерен делать?
– Не бойся. Он знает.
– Откуда ты знаешь, что знает?
– Я написала ему.
– Что он ответил?
– Без обид, – выдохнула она.
– Хочешь снова быть с ним?
Она оперлась на локоть, повернула мое лицо к себе, наклонилась.
– Скажи: «Выходи за меня замуж».
– Выходи за меня замуж.
– Не выйду. – И отвернулась.
– Зачем ты это сделала?
– Так проще. Я стану стюардессой, ты уедешь в Грецию. Ты свободен.
– И ты.
– Ну хорошо, и я. Доволен?
Быстрыми, длинными волнами дождь гулял по вершинам деревьев, бил по крыше и окнам – неурочный, весенний. Казалось, спальня полна невысказанных фраз, молчаливых укоров; тревожная тишина, как на мосту, который вот-вот рухнет. Мы лежали рядом, не касаясь друг друга, барельефы на разоренной могиле кровати, до тошноты боясь облечь свои мысли в слова. Наконец она заговорила, пытаясь справиться с неожиданно охрипшим голосом:
– Я не хочу делать тебе больно, а чем больше я лезу к тебе тем тебе больнее. И не хочу, чтобы ты делал мне больно, а чем больше ты меня отталкиваешь, тем больнее мне. – Ненадолго встала. Снова залезла в постель. – Ну как, решено?
– Похоже, да.
Больше мы не разговаривали. Скоро – по-моему, слишком скоро – она уснула.
Все утро она натужно веселилась. Я позвонил в Совет. Выслушал поздравления и напутствия мисс Спенсер-Хейг и второй раз – дай бог, последний! – пригласил ее позавтракать.
5
Алисон так и не узнала – да и сам я вряд ли отдавал себе отчет, – что в конце сентября я изменил ей с другой. Этой другой была Греция. Я поехал бы туда, даже провалив собеседование. В школе нам греческий не преподавали; все мои знания о новой Греции сводились к смерти Байрона в Миссолунги. Но в то утро в Британском совете семя упало на благодатную почву. Будто мне указали на выход из тупика, которого я до той поры не замечал. Греция… почему эта идея сразу не пришла мне в голову? Я еду в Грецию – звучит! Никто из моих знакомых там не был – современные мидяне, туристы, хлынули позже. Я проштудировал все книги об этой стране, какие смог достать. Меня поразило, как мало я знаю. Я читал запоем; и, словно, средневековый король, влюбился в изображение, еще не видя оригинала.
Словом, теперь я бежал в определенном направлении, а не куда глаза глядят, И Алисон воспринимал только в связи с поездкой в Грецию. Когда любил ее, мечтал, что мы будем там вместе; когда охладевал – что там, наконец, избавлюсь от нее. Сама по себе она ничего не значила.
Из подкомиссии пришла телеграмма, подтверждающая мое назначение, а потом – контракт, который я должен был подписать, и любезное письмо на ломаном английском от директора школы. Мисс Спенсер-Хейг разыскала адрес человека, работавшего там в прошлом году – теперь он жил в Нортамберленде. Его нанимали не через Британский совет, и она о нем ничего не знала, кроме имени. Я написал ему, но ответа не получил. До отъезда оставалось десять дней.
Алисон вела себя ужасно. Квартиру на Рассел-сквер пришлось освободить, и мы три дня метались в поисках нового жилья. Наконец наткнулись на большую комнату-мастерскую окнами на Бейкер-стрит. Сборы и переезд издергали нас обоих. Я уезжал только 2 октября, а Алисон уже начала работать, и невозможно было смириться с необходимостью рано вставать и жить по расписанию. Дважды мы крепко поругались. В первый раз затеяла ссору она, постепенно дошла до белого каления, кляла мужской пол вообще и меня в особенности. Пижон, свинья, гнусный юбочник и все в таком роде. На следующий день (за завтраком она гордо молчала) я заехал за ней на службу, зря прождал битый час и вернулся домой. Там ее тоже не было. Позвонил: нет, никого из стажерок сегодня не задержали. Злобно ждал до одиннадцати. Наконец явилась. Не говоря ни слова, сняла пальто в ванной, намазалась на ночь молочком.
– Где тебя черти носили?
– Я с тобой не разговариваю.
Склонилась над плитой в закутке, который служил нам кухней. Это она настояла: жилье должно быть дешевым. А меня с души воротило от того, что приходится есть и спать в одном и том же помещении, делить с соседями ванную, шептаться и шикать, чтобы тебя не подслушали.
– Я знаю, где ты была.
– Ну и знай себе.
– Ты была у Пита.
– Так точно. У Пита. – Мутный от бешенства взгляд.
– и что дальше?
– Могла бы подождать до четверга.
– А зачем ждать?
Тут я взорвался. Припомнил ей все грехи, действительные и мнимые. Не отвечая, она разделась, легла, отвернулась к стенке. Заплакала. В воцарившейся тишине я с огромным облегчением подумал, что скоро избавлюсь от всего этого. Не то чтобы я и вправду считал ее виноватой – просто не мог простить, что довела меня до беспочвенных упреков. Остыв, я сел рядом – смотреть, как слезы сочатся из-под набухших век.
– Я ждал тебя весь вечер.
– Я была в кино. А не у Пита.
– И зачем соврала?
– Потому что ты мне не доверяешь. Думаешь, что я в самом деле могу к нему пойти.
– Неужели напоследок обязательно надо все испортить?
– Я хотела покончить с собой. Если б не струсила, бросилась бы под поезд. Стояла на платформе и собиралась прыгнуть.
– Хочешь виски? – Я принес ей бокал. – Мне кажется, тебе нельзя оставаться одной. Может, кто-нибудь из стюардесс…
– Никогда больше не буду жить рядом с женщинами.
– Вернешься к Питу?
Нахмурилась.
– А ты собираешься просить, чтоб не возвращалась?
– Нет.
Вытянулась, уставилась в стену. Впервые за вечер слабо улыбнулась: виски подействовало.
– Как у Хогарта. «Любовь в новом стиле. Пять недель спустя».
– Мир?
– Вряд ли он когда-нибудь наступит.
– Думаешь, я стал бы весь вечер дожидаться кого-нибудь, кроме тебя?
– Думаешь, я вернулась бы сегодня к кому-нибудь, кроме тебя?
Протянула бокал: еще. Я поцеловал ее запястье, пошел за бутылкой.
– Знаешь, о чем я думала? – спросила она вдогонку
– Нет.
– Если б я покончила с собой, ты бы только обрадовался. Растрезвонил бы, что я умерла от любви к тебе. Поэтому я никогда не наложу на себя руки. Чтобы не удружить какому-нибудь говну вроде тебя.
– Тебе не стыдно?
– Потом я решила, что сперва надо написать записку и все объяснить. – Она еще смотрела враждебно. – В сумочке. Блокнот. – Я вытащил его. – Там, в конце.
Две последние странички были исписаны ее детским почерком.
– Когда ты это писала?
– Читай.
Не хочу больше жить. Давно не хочу. Мне хорошо только тут, на курсах, где я думаю о деле, или когда читаю, или в кино. Или в постели. Хорошо, только когда я забываю о себе. Когда есть лишь глаза, или уши, или кожа. За два-три последних года не помню ни одной счастливой минуты. С тех пор, как сделала аборт. Помню только, как иногда заставляла себя быть счастливой: посмотришь в зеркало, и кажется, что счастлива.
Две заключительные фразы жирно зачеркнуты. Я заглянул в ее серые глаза.
– Ты все выдумываешь.
– Я написала это сегодня, за кофе. Убила бы себя прямо в буфете, без лишнего шума, если б нашла чем.
– Истерика какая-то.
– А я и есть истеричка! – Почти крик.
– И симулянтка. Специально писала, чтоб я прочел.
Долгая пауза. Она зажмурилась.
– Только прочел?
И снова расплакалась, уже в моих объятиях. Я попытался се успокоить. Обещал отложить поездку, отказаться от места – и наконец она сделала вид, что приняла эти потоки вранья за чистую монету.
Утром я уговорил ее позвонить на курсы и сказаться больной; весь день мы провели за городом.
Назавтра – до отъезда оставалось три дня – пришла открытка с нортамберлендским штемпелем. Митфорд, человек, работавший на Фраксосс, сообщал, что вот-вот будет в Лондоне и мы сможем встретиться.
В среду я позвонил ему в офицерский клуб и пригласил выпить. Оказалось, он на два-три года старше, загорелый, с выпуклыми голубыми глазами на узком лице. То и дело поглаживал темные подполковничьи усики, одет был в темно-синий пиджак с военным галстуком. От него за версту разило солдафоном; между нами сразу завязалась партизанская война самолюбий. Он десантировался в оккупированную немцами Грецию и всех знаменитых кондотьеров тех лет называл запросто, по именам: Ксан, Падди. Соответствовать триединому стандарту истинного филэллина (джентльмен, исследователь, головорез) ему мешали ненатуральный выговор и шаткий, косноязычный жаргон приготовишки в стиле виконта Монтгомери. Догматизм, нетерпимость. Весь мир расчерчен окопами. Захмелев, я полез на рожон: заявил, что в войсках два года жил только страстным предвкушением дембеля. Глупее не придумаешь. Я хотел получить от него информацию, а вызвал неприязнь; в конце концов я признался, что мой отец был офицером регулярной армии, и спросил об острове.
Кивком он указал на застекленную стойку с закусками.
– Вот это остров. – И, тыча сигаретой: – Его местные называют… – Греческое слово. – То бишь пирог. На вид – один к одному, понял, старик? Водораздел. По одну сторону, вот тут, школа и деревня. Больше ни на северной стороне, ни на другой, южной, ничего нет. Вот такой расклад.
– А школа?
– Лучшая в стране, без балды.
– Дисциплина?
Он вскинул руку жестом каратиста.
– Работа тяжелая?
– Средней паршивости. – Глядя в зеркало за стойкой, он подкрутил усы и пробормотал названия двух или трех учебников.
Я спросил, куда пойти вечером.
– Некуда. Остров красивый, гуляй, если нравится. Птички, пчелки, жу-жу.
– А деревня?
Он мрачно усмехнулся:
– Ты что, старик, решил, что в Греции деревни такие же, как у нас? Общество – полный ноль. Учительские жены. Полдюжины чиновников. Наездом – поп с попадьей.
– Вскинул подбородок, словно воротничок слишком жал. Нервный жест, скрывающий минутное колебание. – Несколько вилл. Но они десять месяцев в году заколочены.
– Да, умеешь ты утешить.
– Дыра. Что уж тут, дыра жуткая. Да и хозяева вилл тоже серятина. Кроме одного, но с ним ты вряд ли увидишься.
– Почему?
– Если честно, мы с ним поцапались, я ведь что думаю, то и режу в лицо.
– Да из-за чего?
– Мерзавец сотрудничал с немцами. Отсюда и поехало.
– Он выдохнул клуб дыма. – Так что придется тебе общаться с препсоставом.
– По-английски-то они говорят?
– В основном по-французски. Есть еще грек, второй учитель английского. Тот еще раздолбай. Я раз не выдержал, засветил ему.
– Я вижу, ты там времени не терял.
Он рассмеялся:
– Не целоваться же с ними. – Почувствовал, что вышел из роли. – Крестьяне, особенно критские – соль земли. Парни что надо. Уж поверь мне. Точно говорю.
Я спросил, почему он уехал.
– Если честно, книгу пишу. Воспоминания о войне, все такое. Издательские дела.
Было в нем что-то жалкое; одно дело – рыскать вдоль линии фронта подобно пакостному бойскауту, взрывать мосты и щеголять в живописно простреленном мундире; другое – мыкаться в пресном, благополучном мире, чувствуя себя ихтиозавром, выброшенным на берег.
– Без Англии начнешь загибаться, – частил он. – Тем более, ты греческого не знаешь. Запьешь. Все пьют. Поголовно. – И заговорил о рецине и арецинато, раки и узо, а там и о женщинах. – К афинским девушкам не суйся, если не хочешь заработать сифак.
– А на острове?
– Глухо, старик. Таких уродок во всем Эгейском море не сыщешь. И потом – сельская честь. До самой смерти будешь на аптеку работать. Так что не советую. Я еще до острова обжегся. – Он усмехнулся с видом тертого калача.
Я довез его до дверей клуба. Промозглый день клонился к вечеру, прохожие, машины, все вокруг приобретало тускло-серый оттенок. Я спросил, почему он ушел из армии.
– Слишком уж там все закостенело, старина. В мирное время это особенно чувствуется.
Я подумал, что на самом деле, похоже, его комиссовали вчистую; за казарменными замашками в нем сквозило беспокойство припадочного.
Мы прибыли.
– Как по-твоему, я справлюсь?
Он с сомнением оглядел меня.
– Держи их в черном теле. Иначе каюк. Не поддавайся. Тот, кто был там до меня, сломался. Я его не застал, но, видно, у него крыша поехала. Не смог совладать с учениками.
Он вылез из машины.
– Ну, ни пуха, старик. – Ухмылка. – И знаешь? – Он вцепился в дверцу. – Не ходи в зал ожидания.
И захлопнул дверцу, так ловко, словно заранее подготовился. Я быстро открыл ее и, высунувшись, крикнул ему вслед:
– Куда-куда?
Он обернулся, но не ответил, только махнул рукой. Толпа на Трафальгар-сквер поглотила его. Эта улыбка не шла у меня из головы. Она маскировала брешь, то, что он оставил при себе, финальную фразу, загадку. Зал ожидания, зал ожидания, зал ожидания; я повторял это снова и снова, пока не наступила ночь.
6
Я заехал за Алисон, и мы отправились в гараж, хозяин которого подрядился продать мою машину. Я-то собирался подарить машину ей, но она отказалась.
– Она будет напоминать мне о тебе.
– Тем лучше.
– Не хочу все время тебя помнить. И видеть никого на твоем сиденье не хочу.
– Может, хоть деньги заберешь? Много за нее не дадут.
– Чаевые?
– Чушь.
– Мне ничего не надо.
Но я-то знал, что она мечтает о мотороллере. Оставлю чек с надписью «На мотороллер», она должна его взять.
Последний вечер прошел на удивление спокойно; словно я уже уехал, и разговариваем не мы, а наши тени. Мы обсудили, что будем делать завтра. Она не хотела меня провожать (я уезжал поездом, с вокзала Виктория);
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14