Оба долго не произносили ни слова.— Боже мой! — наконец воскликнул он прочувствованно и повторил: — Боже мой!Теперь, когда главное сказано, в голове у нее прояснилось, и она успокоилась. Тривиальные слова, которыми он описал свою душевную боль, она выслушала с суровой холодностью, которой сама удивилась. Почти безотчетно она понимала, что этот крик не выражает глубоких чувств; миллионы и миллионы Мэннингов при положениях, воспринимаемых столь же поверхностно, с таким же пустым пафосом, восклицают: «Боже мой! Боже мой!» Это чрезвычайно успокоило ее совесть. Он оперся лбом на руку, приняв позу, выражавшую величественный трагизм.— Но почему вы не сказали об этом сразу? — спросил он прерывающимся голосом, как человек, испытывающий душевные муки, и посмотрел на нее, болезненно наморщив лоб.— Я не знала… Я думала, что смогу подавить это в себе.— И вы не можете?— Мне кажется, я не должна…— А я так мечтал и надеялся!— Мне ужасно жаль…— Но… это как гром среди ясного неба! Боже мой! Вы не понимаете, Анна-Вероника! Ведь… ведь рушится мир!Она пыталась вызвать в себе жалость к нему, но мешало ясное, отчетливое сознание его удивительного эгоцентризма.Он продолжал с упорством и настойчивостью:— Зачем вы позволили мне любить себя? Зачем приоткрыли передо мною ворота рая? О боже мой! Я все еще не могу опомниться. Мне кажется, это только слова! Мне кажется, это дурной сон! Скажите мне, что я ослышался! Что вы пошутили!Он говорил почти шепотом, придав своему голосу проникновенность и пристально глядя на нее.Она стиснула руки.— Это не шутка, — заявила она. — Я кажусь себе подлой, бесчестной… Я и думать не должна была об этом. О вас, я хотела сказать…Он снова откинулся назад с видом безграничного отчаяния.— Боже мой! — повторил он снова.Тут они заметили официантку, остановившуюся возле них с книжечкой и карандашом, чтобы написать счет.— Ах, до счета ли! — трагическим тоном сказал Мэннинг; он встал, сунул удивленной кельнерше четырехшиллинговую монету и повернулся к ней своей широкой спиной. — Давайте хотя бы погуляем по парку, — обратился он к Анне-Веронике. — У меня это просто не укладывается в голове… Я ведь сказал вам, мне не до счета. Оставьте себе! Оставьте себе!
В тот день они очень долго гуляли. Они прошли через парк в западном направлении, повернули обратно и обогнули Королевские ботанические сады, потом пошли к Ватерлоо, к югу. Весь этот утомительный путь они говорили, и Мэннинг с усилием, как он выразился, «переваривал» услышанное.Разговор был нудный, бессмысленный, постыдный, но избежать его было нельзя. Анна-Вероника чувствовала себя виноватой до глубины души. Это не мешало ей, однако, несказанно радоваться принятому решению, тому, что она исправила свою ошибку. Остается только немного потерпеть, насколько возможно, утешить Мэннинга, постараться наложить хоть какой-нибудь пластырь на его раны, а потом она будет свободна и вольна довериться своей судьбе. Она что-то доказывала, приносила какие-то извинения по поводу того, что дала согласие, что-то неуверенно пыталась объяснить, но он не следил за ее словами, не вслушивался в их значение. Тогда она поняла, что должна предоставить Мэннингу вести разговор: пусть объясняет создавшееся положение, как ему удобнее. Именно так она и поступила. Однако в отношении своего неведомого соперника он проявил весьма настойчивое любопытство.Он заставил Анну-Веронику рассказать о своих затруднениях.— Я не могу его назвать, — ответила Анна-Вероника, — но он женат… Нет! Я не знаю даже, интересуется ли он мною. Бесполезно вдаваться в подробности. Я знаю одно: меня просто влечет к нему и никто другой мне не нужен. И незачем обсуждать такого рода вещи.— Но вы же допускали, что сможете забыть его?— Видимо, допускала. Я не понимала. Теперь я поняла.— Господи боже мой! — произнес Мэннинг, выжав все, что было можно, из слова «бог». — Наверное, это рок. Рок! Вы так правдивы, так изумительны!— Я отношусь к случившемуся спокойно потому, — продолжал он чуть ли не виноватым тоном, — что оно оглушило меня…— Скажите мне! Этот человек… Он осмелился приставать к вам? — вдруг спросил Мэннинг.Анна-Вероника пережила ужасную минуту.— Если бы это было так! — ответила она.— Но…Долгий, несуразный разговор начал действовать ей на нервы.— Если чего-нибудь хочешь больше всего на свете, — заявила она с жестокой искренностью, — естественно, что к этому стремишься.Ее ответ потряс его. Она разрушила здание, которое он возвел в своем воображении, — преданный влюбленный при первой возможности спасает ее от безнадежного и пагубного увлечения.— Мистер Мэннинг, я предостерегала вас, чтобы вы не идеализировали меня. Мужчины не должны идеализировать женщину. Мы не стоим этого. Не заслуживаем. И это нас стесняет. Вы не представляете себе, о чем мы думаем, что способны сделать и сказать. У вас нет сестер; вы никогда не слышали разговоров, которые обычно ведутся в женских пансионах.— О! Но вы изумительная, правдивая, бесстрашная! Разве я возражаю? Что они значат, все эти мелочи? Ничего! Ровным счетом ничего! Вы не можете запятнать себя! Не можете! Скажу вам честно, пусть вы отказываете мне… Я себя считаю, как и раньше, помолвленным с вами, все равно считаю себя вашим. А что касается этого слепого увлечения… Оно вроде какой-то навязчивой идеи, какого-то наваждения. Это не вы, нисколько. Это нечто такое, что стряслось с вами. Это как несчастный случай. Я не придаю ему значения. В некотором роде не придаю значения. Он ничего не меняет… И все-таки я хотел бы удушить того человека! Сильный, первобытный человек во мне жаждет этого…— Я бы, наверное, не сдерживала его, если чувствовала бы в себе такого человека.— Знаете, мне это не кажется концом, — продолжал он. — Я человек настойчивый. Я вроде собаки: ее прогонишь из комнаты, а она ляжет на коврик за дверью. И я не томящийся от любви юнец. Я мужчина и знаю, чего хочу. Удар, конечно, страшный… но он меня не убил. И в какое я поставлен положение! В какое положение!Таким был Мэннинг, самовлюбленный, непоследовательный, далекий от жизни. Анна-Вероника шла с ним рядом, стараясь смягчить свое сердце мыслью о том, насколько дурно она поступила с ним; но, по мере того как уставали ее ноги и мозг, она все больше радовалась, что ценою этой бесконечной прогулки избежала… — чего она избежала? — перспективы находиться в обществе Мэннинга «десять тысяч дней и десять тысяч ночей». Что бы ни случилось, она никогда не воспользуется такой возможностью.— Для меня это не конец, — провозгласил Мэннинг. — В каком-то смысле ничего не изменилось. Я буду по-прежнему носить ваши цвета, даже если они ворованные, запретные, носить на моем шлеме… Я буду по-прежнему верить в вас. Доверять вам.Он несколько раз повторил, что будет ей доверять, но при чем тут доверие, так и осталось неясным.— Послушайте, — вдруг воскликнул Мэннинг, которого осенила догадка, — сегодня днем, когда мы встретились, вы ведь не имели намерения порвать со мной?Анна-Вероника замялась, ее испугала мысль, что ведь он прав.— Нет, — неохотно призналась она.— Прекрасно, — подхватил Мэннинг, — посему я и не считаю ваше решение окончательным. Именно так. Я чем-то наскучил вам или… Вы думаете, что любите того человека! Конечно, вы любите его. Но пока вы не…Мэннинг жестом оратора простер руку, загадочно, пророческим тоном произнес:— Я заставлю вас полюбить меня. А его вы забудете… забудете.У Ватерлоо он посадил ее в поезд и стоял — высокий, массивный, держа шляпу в поднятой руке, — пока его не заслонили медленно двигавшиеся вагоны. Анна-Вероника села, откинулась назад, облегченно вздохнула. Пусть Мэннинг идеализирует ее теперь сколько его душе угодно. Ее это больше не касается. Пусть воображает себя верным возлюбленным, пока ему не надоест. Она навсегда покончила с веком рыцарства, она больше не будет приспосабливаться к отжившим традициям, не пойдет ни на какие компромиссы. Она опять честный человек.Но когда мысли ее вернулись к Морнингсайд-парку, она поняла, что в ее жизнь, подобную запутанному клубку, романтические домогательства Мэннинга внесут новые осложнения. 14. Раскаявшийся грешник Весна в этом году задержалась до начала мая, а затем пришла стремительно, вместе с летом. Через два дня после разговора Анны-Вероники с Мэннингом Кейпс появился в лаборатории во время перерыва и застал ее одну; она стояла у окна и даже не притворялась, будто чем-то занята. Он вошел, засунув руки в карманы брюк, и казался подавленным. Теперь он почти с одинаковой силой ненавидел и Мэннинга и самого себя. Увидев ее, он просиял и подошел к ней.— Что вы делаете? — спросил он.— Ничего, — ответила Анна-Вероника, глядя в окно через плечо.— И я тоже… Устали?— Вероятно.— А я не могу работать.— И я, — ответила Анна-Вероника.Они помолчали.— Это весна, — сказал он. — Все прогревается, светает рано, все приходит в движение, и хочется делать что-то новое. Противно работать; мечтаешь о каникулах. В этом году мне трудно. Хочется уехать. Мне еще никогда так сильно не хотелось уехать.— Куда же вы собираетесь?— В Альпы.— Совершать восхождения?— Да.— Что ж, это чудесный отдых!Несколько секунд он не отвечал ей.— Да, — произнес он, — я хочу уехать. Минутами мне кажется, я просто готов удрать… Правда, глупо? Недисциплинированно.Он подошел к окну и стал нервно мять занавеску, глядя на видневшиеся из-за домов верхушки деревьев Риджент-парка. Вдруг он резко обернулся к ней и увидел, что она стоит неподвижно и смотрит на него.— Это — действие весны, — сказал он.— Наверное.Она взглянула в окно на видневшиеся вдали деревья, покрытые буйной молодой зеленью, на цветущий миндаль. У нее созрело безумное решение, и, чтобы уже не отступать от него, она тут же решила его осуществить.— Я порвала со своим женихом, — сказала она бесстрастно, ощущая при этом, что сердце бьется где-то в горле. Он сделал легкое движение, и она, чуть задыхаясь, продолжала: — Конечно, это тяжело и неприятно, но, видите ли… — Высказать все сейчас было необходимо, ведь она уже не могла думать ни о чем другом. Ее голос звучал слабо и безжизненно: — Я влюбилась.Он не помог ей ни одним словом.— Я… я не любила человека, с которым была помолвлена, — сказала она.Быстро взглянув ему в глаза, она не смогла уловить их выражения. Его взгляд показался ей холодным и равнодушным.Сердце у нее упало, ее решимость исчезла. Она продолжала стоять, точно оцепенев, не в силах сделать хоть одно движение. Какое-то время, показавшееся ей вечностью, она не решалась взглянуть на него. Но она почувствовала, что вся его вялость исчезла и он стал каким-то жестким.Наконец зазвучал его голос, и ее тревога прошла.— Я думал, у вас не хватит характера. Вы… Это чудесно с вашей стороны, что вы доверились мне. И все же… — И тогда с неправдоподобной и явно напускной недогадливостью, голосом еще более безжизненным, чем у нее, он спросил: — А кто он?Анна-Вероника была взбешена собственной немотой и бессилием. Грацию, уверенность, даже способность двигаться — она как будто все утратила. Ее бросило в жар от стыда. Ужасные сомнения овладели ею. Она неловко и беспомощно опустилась на одну из стоявших у ее стола табуреток и закрыла лицо руками.— Неужели вы не понимаете? — проговорила она.
Не успел Кейпс ей ответить, как дверь в конце лаборатории с шумом открылась и на пороге показалась мисс Клегг. Она прошла к своему столу и села. При звуке распахнувшейся двери Анна-Вероника открыла лицо, на котором не было ни слезинки, и одним движением быстро приняла позу спокойно беседующего человека. Мгновение продолжалось неловкое молчание.— Видите, — сказала Анна-Вероника, глядя перед собой на оконный переплет, — вот какую форму приняла сейчас моя личная проблема.Кейпс не мог так быстро справиться с собой. Он стоял, засунув руки в карманы, и смотрел на спину мисс Клегг. Лицо его было бледно.— Да… Это трудный вопрос.Казалось, он онемел, мучительно что-то обдумывая. Затем неловко взял одну из табуреток, поставил ее в конце стола Анны-Вероники и сел. Снова взглянув на мисс Клегг, он заговорил торопливо, вполголоса, глядя прямо в лицо Анны-Вероники жадным взглядом.— У меня возникла смутная догадка, что дело обстоит именно так, как вы сказали, но случай с кольцом, с этим неожиданным кольцом смутил меня. Чтоб она провалилась… — Он кивнул в сторону мисс Клегг. — Хочется поговорить с вами об этом поскорее. Я мог бы проводить вас до вокзала, если вы не сочтете это нарушением приличий.— Я подожду вас, — все еще не глядя на него, сказала Анна-Вероника, — и мы пойдем в Риджент-парк. Нет, лучше проводите меня до Ватерлоо.— Согласен! — ответил он, немного замешкался, потом встал и удалился в препараторскую.
Некоторое время они шли молча глухими улицами, тянувшимися к югу от колледжа. На лице у Кейпса было написано бесконечное смущение.— Прежде всего я должен сказать вам, мисс Стэнли, — наконец произнес он, — все это очень неожиданно.— Это началось, как только я пришла в лабораторию.— Чего вы хотите? — спросил он прямо.— Вас! — ответила Анна-Вероника.Они чувствовали себя на людях, мимо них сновали прохожие, и поэтому оба не показывали своего волнения. И не было в них той театральности, которая требует жестов и мимики.— Вам, наверное, известно, что вы мне страшно нравитесь? — продолжал Кейпс.— Вы мне сказали об этом в зоологическом саду.Она чувствовала, что вся дрожит. Но держала себя так, что ни один прохожий не заметил ее волнения.— Я… — Казалось, ему трудно произнести эти слова. — Я люблю вас. В сущности, я вам это уже сказал. Но сейчас я могу назвать это чувство своим именем. Не сомневайтесь. Я говорю с вами так потому, что это дает нам опору…Некоторое время оба молчали.— Разве вы ничего не знаете обо мне? — произнес он наконец.— Кое-что. Немного.— Я женат. Но моя жена не хочет жить со мной по причинам, которые, как мне кажется, большинство женщин сочтут убедительными… Иначе я давно бы стал ухаживать за вами.Они опять помолчали.— Мне все равно, — сказала Анна-Вероника.— Но если бы вы знали…— Я знала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40