— Я не потерплю слежки! Я никогда не вернусь в этот дом. Украли мое письмо. Почему я не могу жить, как все люди? Почему я не могу жить, как мне хочется?
Я повторил ровным голосом:
— Мисс Белл, я здесь представляю здравый смысл. Я хочу избавить вас и мистера Джонса от больших унижений в будущем.
К мистеру Джонсу вернулся голос:
— Диана, ты не та девушка, которую я знал в больнице.
Она приложила ладонь к его красной щеке.
— Ну, Хилари, неужели ты не понимаешь, какую чепуху он несет? Он нас опутывает; он пытается нам помешать.
Я продолжал:
— Переправа займет примерно полчаса. Вы позволите нам с мистером Джонсом подняться на верхнюю палубу и обсудить этот вопрос спокойно?
Он сказал:
— В любом случае я хочу, чтобы мисс Белл присутствовала при нашем разговоре. Диана, я еще раз тебя спрашиваю: ты согласна его выслушать?
— Ну так пошли наверх, — безнадежно сказала она.
Большой салон наверху выглядел как дешевая танцплощадка, брошенная десять лет назад. Там был буфет, но сезон еще не начался, и буфет пустовал. Столы и стулья были покрыты ржавчиной и грязью. Лампы горели сине-стальным светом, подходящим разве что для фотографирования преступников. Даже Диана и Хилари — красивые люди — выглядели жутко.
— Может быть, начнете вы, мисс Белл?
— Как вы могли взяться за такое грязное дело, мистер Норт? Мне вас в казино показали дети. Они говорили, что любят вас.
— Все, что вас интересует, я расскажу о себе потом. Я хочу, чтоб сначала вы сказали о себе.
— Я познакомилась с Хилари в больнице — я там помогаю на добровольных началах. Он сидел у кровати своей дочери. Это удивительно, как они разговаривали. Я в него влюбилась, просто глядя на них. Отцы обычно приносят коробку конфет или куклу и ведут себя так, как будто мечтают оказаться подальше отсюда. Я люблю тебя, Хилари, и прости, что я ударила тебя по лицу. Это больше никогда не повторится. — Он накрыл ладонью ее руку. — Мистер Норт, я иногда теряю власть над собой. Вся моя жизнь — сплошная путаница и ошибки. Меня выгнали из трех школ. Если вы — и отец — утащите меня обратно в Ньюпорт, я покончу с собой, как тетя Дженнина. Ноги моей не будет в этом Ньюпорте. Двоюродный брат Хилари в Мэриленде, где мы хотим пожениться, говорит, что там полно школ и колледжей и он сможет получить работу. У меня есть немного денег — мне их завещала тетя Дженнина. И мы сможем заплатить за операции, которые понадобятся дочери Хилари в будущем году. А теперь, мистер Норт, что на это скажет здравый смысл, которым вы все время хвастаете?
Наступило молчание.
— Благодарю вас, мисс Белл. Теперь, может быть, выскажетесь вы, мистер Джонс?
— Вы, наверное, не знаете, что я разведен. Моя жена итальянка. Адвокат посоветовал ей сказать судье, что мы не сошлись характерами, но я по-прежнему считаю ее прекрасным человеком… Сейчас она работает в банке и… говорит, что счастлива. Мы оба из наших заработков вносим за лечение Линды. Когда я увидел Диану, на ней был халат в голубую полоску. Я увидел, как она наклонилась над кроватью Линды, и подумал, что более прекрасной женщины я не встречал. Я не знал, что она из богатой семьи. Мы встречались за вторым завтраком в Шотландской кондитерской… Я хотел прийти к ее отцу и матери, как принято, но Диана решила, что толку от этого не будет… и поступить надо так, как мы сегодня поступили.
Молчание. Теперь моя очередь.
— Мисс Белл, я должен вам кое-что сказать. Я не хочу вас обидеть. И не собираюсь мешать вашему замужеству с мистером Джонсом. Я по-прежнему выступаю как представитель здравого смысла. Зачем вам бежать? Вы человек слишком заметный. Любой ваш поступок вызывает шум. Вы свою норму побегов с женихами израсходовали. Мне это неприятно говорить, но знаете ли вы, что у вас есть прозвище, известное миллионам семейств, читающих воскресные газетки?
Она глядела на меня с яростью.
— Какое?
— Я вам не скажу… Оно не грязное и не пошлое, просто неуважительное.
— Какое прозвище ?
— Прошу прощения, но я не намерен участвовать в пересудах дешевых журналистов.
Я лгал. Ну, может быть, наполовину. А кроме того — кому от этого хуже?
— Хилари, я пришла сюда не для того, чтобы меня оскорбляли!
Она встала. Она принялась ходить по залу. Она схватилась за горло, как будто у нее было удушье. Но суть до нее дошла. Она снова крикнула:
— Почему я не могу жить, как все люди? — Наконец она обернулась к столу и презрительно сказала: — Ну так что вы предлагаете, господин Проныра-Здравый-Смысл?
— Я предлагаю этими же паромами вернуться в Ньюпорт. Вы вернетесь домой, как будто просто катались вечером на машине. Позже я дам несколько советов, как вам с мистером Джонсом просто и достойно пожениться. Отец сам выдаст вас замуж, а мать, как полагается, будет плакать, сидя на церковной скамье. И детей, с которыми вы подружились, в церкви будет столько, сколько вместится. Тут же будут десятки спортивных команд мистера Джонса. Газеты напишут: «Любимица ньюпортской детворы вышла замуж за самого популярного ньюпортского учителя».
Было видно, что ее ослепила эта картина, — но она прожила трудную жизнь:
— Как этого добиться?
— Плохую рекламу вы кроете хорошей рекламой. У меня есть друзья-журналисты и здесь, и в Провиденсе, и в Нью-Бедфорде. Наш мир купается в рекламе. Появятся статьи о замечательном мистере Джонсе. Его выдвинут на «Лучшего учителя года в Род-Айленде». Мэру придется принять это к сведению. «КТО ДЕЛАЕТ БОЛЬШЕ ВСЕХ ДЛЯ БУДУЩЕГО НЬЮПОРТА?» Выпустят медаль. Кто больше всех достоин вручать эту медаль? Ну, конечно, мистер Огастас Белл, председатель совета директоров Ньюпортского казино. Бельвью авеню приятно думать, что это демократично, патриотично, филантропично и великодушно. Это растопит лед.
Я понимал, что все это сплошные фиоритуры, но мне надо было помочь Биллу Уэнтворту, и я понимал, что брак для них будет катастрофой. Моя подлая стратегия сработала.
Они поглядели друг на друга.
— Я не хочу, чтобы обо мне писали в газетах, — сказал Хилари Джонс.
Я поглядел Диане в глаза и сказал:
— Мистер Джонс не хочет, чтобы о нем писали в газетах.
Она поняла. Она поглядела мне в глаза и прошептала.
— Вы дьявол!
К Хилари вернулась уверенность.
— Диана, — сказал он, — ты не думаешь, что нам лучше вернуться?
— Как хочешь, Хилари, — ответила она и расплакалась.
На пристани мы узнали, что паром швартуется здесь на ночь. Если возвращаться в Ньюпорт, то нам надо проехать сорок миль до Провиденса, а оттуда тридцать миль до Ньюпорта. Мы с Хилари предложили ехать втроем в одной машине, а за другой послать утром. Диана все еще обливалась слезами
— жизнь казалась ей цепью злых неудач — и бормотала, что она не может вести машину, она не хочет вести машину. Они перенесли свой багаж ко мне. Я сел за руль. Она показала на меня: «Я не хочу быть рядом с этим человеком». Она села у окна и уснула или сделала вид, что спит.
Хилари не только руководил подготовкой школьных команд, но и был инспектором всех государственных школ. Я спросил его о перспективах команд перед решающими играми года. Он оживился.
— Пожалуйста, зовите меня Хиллом.
— Хорошо. А вы меня Тедом.
Я услышал все о надеждах и опасениях команд — о талантливых подающих, которые потянули мышцу, и о замечательные бегунах, у которых бывают судороги. О шансах выиграть знамя у Фолл-Ривера и Род-Айлендский школьные кубок. О команде Роджерской школы и Крэнстонской школы. И Калвертской школы. Очень подробно. Очень интересно. Пошел дождь, пришлось разбудить Диану и закрыть окно. Ничто не могло остановить поток сведений, обрушенный на меня Хиллом. Когда мы въехали в рабочие предместья Провиденса, была почти полночь. Диана открыла сумочку, достала пачку сигарет и закурила. Хилл окаменел: его будущая невеста курит!
Заправочная станция уже закрывалась. Я подъехал и залил бак. Я спросил заправщика:
— Слушай, есть тут место, где сейчас можно выпить чашку ирландского молочка?
— Тут за углом клуб, иногда он поздно закрывается. Если увидите зеленый свет над черным ходом, вас пустят.
Свет горел.
— Ехать нам еще час, — сказал я моим спутникам. — Мне надо выпить, а то засну.
— Мне тоже, — сказала Диана.
— Вы не пьете, Хилл? Ничего, пойдемте с нами, если вдруг начнется скандал, будете нашим телохранителем.
Я забыл, как назывался тот клуб: «Общество польско-американской дружбы», или «Les Copains Canadiens» , или «Club Sportive Vittorio Emmanuele» — темный, радушный и людный. Со всеми перездоровались за руку. Нам даже не позволили за себя заплатить.
Диана ожила. Ее окружили.
— Ну, леди, вы шикарны.
— Ну и ты, брат, шикарен.
Ее пригласили танцевать, и она согласилась. Мы с Хиллом сидели в уголке. Он был потрясен. Приходилось кричать, чтобы услышать друг друга в гаме.
— Тед?
— Да, Хилл?
— Это что же, ее так воспитали?
— Все это совершенно невинно, Хилл.
— Я никогда не видел, чтобы девушка курила и пила — тем более с незнакомыми.
Мы смотрели прямо перед собой — в будущее. Когда музыка опять смолкла, я сказал:
— Хилл?
— Да…
— У вас контракт с министерством просвещения или со школьным отделом, правильно?
— Да…
— Он у вас не кончается?
Наши локти покоились на столе. Подбородки лежали на руках. Он побагровел. Прикусил зубами костяшки пальцев.
— Мисс Белл в курсе дела? — За этим вопросом стояли другие. — Она знает, что вы не найдете другого такого места во всей стране? Что вас возьмут только в частные спортивные клубы — для немолодых людей, которые желают сгонять вес?
Он медленно поднял на меня глаза, в которых была мука.
— Нет.
— Вы еще не послали заявление об уходе?
— Нет.
Вероятно, он впервые осознал, что его профессиональный престиж под угрозой.
— Как вы не понимаете? Мы же любили друг друга. Все казалось так просто.
Опять громко заиграла музыка. Мы старались не смотреть, как молодую женщину перехватывает партнер за партнером. Вдруг он резко ударил меня по локтю.
— Тед, помогите мне это поломать.
— Что — эту вечеринку?
— Нет, всю эту историю.
— По-моему, она уже поломалась, Хилл. Слушайте, по дороге в Ньюпорт вы должны без передышки рассуждать о шансах ваших футбольных команд. Расскажите нам то, что уже рассказывали, и еще добавьте. С весом и спортивной биографией каждого игрока. Ни в коем случае не останавливайтесь. Если не хватит, переходите на студенческие команды; скоро вы сами будете тренировать студенческую команду.
Я встал и подошел к Диане.
— Мне кажется, пора ехать, мисс Белл.
Выходили мы с помпой — снова всеобщие рукопожатия и благодарности. Дождь перестал; ночной воздух был чудесен.
— Знаете, я уже много лет так не веселилась. Истоптали все туфли — вот медведи!
Мы поехали. Голос не повиновался Хилари, поэтому начал я.
— Хилл, вы, наверно, поздно возвращаетесь домой?
— Да.
— И ваша супруга, конечно, жаловалась, что не видит вас с семи утра до восьми вечера.
— Меня это очень угнетало, но что поделаешь.
— И самый жуткий день, конечно, суббота. Возвращаетесь из Вунсокета или Тайвертона усталый как собака. В кино хоть вам удается сходить?
— По воскресеньям кинофильмов не показывают.
Мы вернулись к футбольной теме. Я подтолкнул его локтем, и он немного оживился:
— Уэнделл Фаско из Вашингтонской подает большие надежды. Вы бы видели, как этот мальчик пригибает голову и врезается в защиту. Через два года он поступает в университет Брауна. Увидите, Ньюпорт скоро будет им гордиться.
— Чем больше всего вы любите с ними заниматься, Хилл?
— Ну, бегом, наверно. Я сам был бегуном.
— А какой вид вам больше всего нравится?
— Признаюсь вам, для меня самое увлекательное состязание в году — это ньюпортская эстафета. Вы себе не представляете, как мои люди отличаются друг от друга, — я их называю «людьми», это подымает боевой дух. Всем им от пятнадцати до семнадцати. Каждый проходит три круга, потом передает палочку следующему. Возьмите Былинского, он капитан «синих». Есть ребята и побыстрее, но у него мозги. Любит бежать на втором этапе. Знает достоинства и недостатки каждого из команды и каждый дюйм дорожки. Голова, понимаете? Или Бобби Нойталер, сын садовника с Бельвью авеню. Настойчивый, упорный — но очень возбудимый. Знаете, после каждой эстафеты — выиграли, проиграли, все равно — плачет. Но остальные относятся с уважением; делают вид, что не видят. Чикколино — живет на мысу, я жил неподалеку, когда был женат, — он клоун у «красных». Очень быстрый. Бегать любит, но всегда смеется. И вот что интересно, Тед: его мать и старшая сестра накануне эстафеты идут в часовню Святого Сердца и молятся за него с полуночи до утра, когда надо идти готовить завтрак. Нет, вы представьте!
Но меня не надо было к этому призывать. Мне казалось, что я слушаю Гомера, слепого и нищего, — как он поет на пиру:
Не забыла Фетида Сына молений; рано возникла из пенного моря, С ранним туманом взошла на великое небо, к Олимпу; Там, одного восседящего, молний метателя Зевса Видит на самой вершине горы многоверхой, Олимпа; Близко пред ним восседает и, быстро обнявши колена Левой рукою, а правой подбрадья касаясь, Так говорит, умоляя отца и владыку бессмертных…
— Ей-богу, вы бы видели, как Роджер Томпсон принимает палочку, — совсем еще малыш, но вкладывает в это всю душу. У его отца кафе-мороженое на краю городского пляжа. Наш доктор говорит, что не позволит ему бегать в будущем году: ему всего четырнадцать, и, когда растут так быстро, это вредно для сердца…
Перечень продолжался. Я взглянул на Диану, забытую, заброшенную. Ее глаза были открыты и смотрели куда-то с глубокой задумчивостью… Интересно, о чем они говорили в те блаженные часы в Шотландской кондитерской?
Хилл показал мне дорогу к дому, где он снимал комнату. Пока мы извлекали из багажника его чемоданы, Диана вышла и окинула взглядом пустынную улицу Девятого города, где ей так редко приходилось бывать. Шел второй час ночи. Хилл достал из кармана ключ от парадного — как видно, он не уведомил хозяйку об отъезде. Диана подошла к нему.
— Хилари, я ударила тебя по лицу. Пожалуйста, ударь меня тоже, и будем квиты.
1 2 3 4 5 6 7 8