Мне навстречу встал высокий человек с сухим неярким лицом. Человек, растворяющийся в толпе мгновенно.
Он протянул мне руку. Я ответила нерешительным рукопожатием. И первые его слова были такие:
– Фу! Зачем протягивать вместо руки дохлую лягушку? Рукопожатие должно быть таким, чтобы я понял, кто передо мной. Уверенный в себе и расположенный ко мне собеседник или мокрая курица. Еще раз!
С того дня я уже не могу здороваться иначе.
Его ладонь была жестковатой, пальцы – цепкими, а рукопожатие в целом внушало ощущение уверенности и надежности.
– Хорошо, – одобрил он. – А теперь перейдем к делу. Начнем с погоды.
Я дико уставилась на него.
– По-английски, по-английски! – нетерпеливо объяснил он. – Должен же я знать, с кем имею дело!
Я обвела взглядом окрестности и начала описывать пейзаж.
– Уму непостижимо! – прервал он меня. – Ты говоришь, как индус из Бомбея. Как будто тебя нарочно натаскивали.
Тогда я решила, что Бомбей он приплел ради красного словца. Но через несколько лет, когда в Риге гостила индийская балетная труппа из Бомбея «Калакшетра», я говорила с ее хозяйкой, госпожой Энджели Мэр. Переводчица куда-то смылась, мне пришлось положиться на собственные силы, и я очень скоро убедилась – произношение у жительницы Бомбея в точности такое же скверное, как было у меня на втором курсе.
Ингарт поинтересовался, какого результата я хочу добиться.
Вопрос был странный – речь с самого начала шла о приличном английском произношении.
– Приличного произношения вообще не бывает, – отрубил он. – В Ливерпуле говорят не так, как в Манчестере. В маленьком Лондоне – и то прорва вариантов. Почитай Бернарда Шоу. Об Америке я уж не говорю. Хочешь блеснуть безукоризненной фонетикой штата Небраска?
Я усомнилась, что наша англичанка правильно поймет меня. Он рассмеялся сухим, холодноватым смехом, который сперва показался мне даже неприятным.
– Ну понятно, куда уж ей! Она, видимо, из тех никому не нужных преподавателей, которых развелось черт знает сколько и которые обучают языку «вообще». Уж лучше купить хороший самоучитель – быстрее получится. «Язык вообще» к разговорной речи отношения не имеет. Впрочем, если ты собираешься зарабатывать на жизнь переводом технической литературы…
– Еще чего! – возмутилась я. Во-первых, всякая техника сложнее мясорубки была для меня непостижима. Во-вторых, я тогда вступила в факультетское литературное объединение. Поэтический бум шестидесятых годов уже иссякал, но я по инерции мечтала именно о поэтических лаврах.
– И слава Богу, – согласился он, выслушав мой первый довод, потому что докладывать о втором я как-то постеснялась. – Ладно, будем исходить из того, что твоя англичанка хоть немного разбирается в английской фонетике. Я действительно мог бы натаскать тебя на произношение штата Небраска, но тебе это ни к чему. Попробуем более элегантный вариант.
Мне стало страшно. Я вступилась за университетский «английский вообще», потому что на зачете требовался именно он. Ингарт выслушал меня, усмехнулся и начал издалека:
– Знаешь, много лет назад, когда тебя и на свете не было, я стал свидетелем забавной сценки. Вернее, был в числе инициаторов… Тогда в Ригу, Ленинград и кое-какие иные города регулярно приходили суда из Штатов. Обслуживали их военные переводчики. А этот народ как раз предпочитает узкую специализацию и добивается в ней большого успеха. И вот однажды в наш маленький, но вредный коллектив попала одна девица – видно, по очень большому знакомству. Она владела «английским вообще». И по разным причинам задирала нос. Мы были молоды и самолюбивы. Можно было, конечно, проучить ее иным способом. Но мы устранились от мести и положились на судьбу. Мы знали, что рано или поздно она погорит на каком-нибудь неизвестном ей жаргонизме, которого в учебнике нет и не предвидится. И вот она оказалась на судне в обществе благовоспитанного капитана и элегантных офицеров. Выполнив свои обязанности как переводчица, она вступила в приватный разговор. А в те годы наша промышленность очень плохо снабжала женщин всякими интимными предметами туалета. Американские моряки знали это и часто прихватывали с собой запас… ну, сама знаешь, чего. И вот переводчица деликатно попросила капитана и офицеров…
Ошибка переводчицы была такого свойства, что я густо покраснела. Ингарт, который, как выяснилось потом, не любил грубых слов и старался заменить их невинными и благозвучными, на сей раз, для полноты картины и в педагогических целях, выразился довольно сурово.
Больше разговора о пользе «английского вообще» между нами не было. Как и случаев из переводческой практики. Это, пожалуй, было единственным, что я знала о жизни Ингарта в первые послевоенные годы.
Его преподавательская методика была, мягко говоря, своеобразной. Он приходил ко мне домой в рабочее время, благо идти было три квартала, я ставила на стол две чашки кофе и ждала приказа.
– Итак, приступим.
Схватив авторучку, я замирала, восторженно глядя в рот Ингарту.
– Во время Северной войны царь Петр наложил руку не только на церковные деньги, но и на монастырские земли…
Я торопливо записывала прекомичную историю о царе Петре, монашеской челобитной, неудобосказуемой резолюции и вмешательстве во многолетнюю тяжбу Екатерины. Домашнее задание было – перевести этот анекдот со всеми пикантностями на английский язык. Я азартно копалась в словаре, причем в памяти застревали не только требуемые по сюжету слова и выражения. Потом рассказывала анекдот Ингарту. Он поправлял. Произношение возникало само собой. Получив огромное удовольствие от возни с одним анекдотом, мы принимались за другой, не менее пикантный. В результате их скопилась целая тетрадь.
Начались эти экзерсисы, чтоб не соврать, в июле или начале августа. А когда в октябре англичанка соблаговолила потребовать от меня какого-то пересказа и заранее соорудила кислую гримасу в ожидании моего «пронаунса», она была жестоко наказана. Докладывая пересказ, я наблюдала, как меняется ее лицо и вся наша группа – тоже.
– Но это же классическое бостонское произношение!..
Ингарт сдержал слово. Мы потрясли англичанку.
Но к октябрю у нас нашлось занятие почище исторических и прочих анекдотов. И английский отступил на второй план, хотя Ингарт поддерживал меня в боевой фонетической форме.
Как-то мы встретились на улице случайно, очень обрадовались друг другу и пошли дальше вместе. Ингарту надо было завезти сослуживцу какие-то деньги. Я увязалась за ним.
Мы оказались на окраине, в заводском районе, долго искали нужный дом, а потом полчаса ждали предпоследнего трамвая. Трамвай, конечно, был переполнен. Ехала вторая смена ближайшей фабрики. Мы с Ингартом встали на задней площадке, где молодежь. Люди ненароком разделили нас. Мы не стали пробиваться друг к другу, а напрасно – не успев проехать и остановки, я ощутила на своем бедре чью-то руку. Я посторонилась, как могла, но рука потянулась следом.
Краем глаза я усекла скотину, которой принадлежала нахальная рука, и не обрадовалась – мужик тянул кило на сто двадцать, не меньше, и был здорово пьян. То есть не до поросячьего визга пьян, а как раз настолько, чтобы начать лапать кого придется в переполненном трамвае.
Я росла домашним ребенком. Будь я сейчас тут одна, без Ингарта, скорее всего начала бы распихивать толпу, биться, метаться, и меня бы вполне заслуженно выматерили. Но рядом был взрослый, которому я доверяла. Я дотянулась до рукава Ингарта и ответила на его вопросительный взгляд быстрым взглядом в сторону верзилы. Тут рука поползла по моему животу. Я дернулась, уворачиваясь, и Ингарт все понял. Его лицо стало острым и даже неприятным. Он чуть прищурил левый глаз, и я кивнула в ответ. Тогда Ингарт опустил глаза и сделал лицо удивительно спокойным, совершенно бесцветным, лицом постороннего человека. Ему зачем-то понадобилось сыграть этот спектакль, а я, почувствовав, что ситуация не столь опасна сама по себе, сколь стала для нас обоих игрой в риск и опасность, даже развеселилась в душе. Между нами возникла странная, тревожная связь, настоящая, как в опасном деле, и она вполне заменила мне и слух и зрение – потому что я не помню, каким образом поняла, что Ингарт приказывает мне выходить.
Выходить на совершенно пустынной остановке было нелепо – когда еще мы дождемся следующего трамвая! Но я стала протискиваться к дверям, скотина – за мной, а Ингарт – за скотиной.
Трамвай отошел, и мы остались втроем. По роли мне вроде бы полагалось удирать. Я пошла прочь, не оборачиваясь. Мужик уверенно нагнал меня, притянул к себе и, не успела я ощутить жар его крупного тела, исчез. Обернулась я молниеносно, и все же не видела, как он падал.
– Вот как это делается, – негромко сказал Ингарт.
Даже ошалелая матерщина не так ошарашила меня, как вид растянувшегося у ног Ингарта тяжеловеса. Сперва я не поняла, почему он не вскакивает и не дает Ингарту сдачи. Ведь тот лишь аккуратно придерживал его за руку, наклонившись, чуть ли не кончиками пальцев.
Несколько дней спустя Ингарт объяснил мне этот захват, и я сама валялась у его ног, смеясь и причитая. Причем строился он на анатомической особенности локтевого сустава и был несложен в исполнении, если отработать его до автоматизма.
Тогда, у остановки, я восторженно охнула, уставившись на Ингарта. Не знаю, зачем ему понадобилось мое восхищение, но он намеренно продлил захват.
Потом Ингарт отпустил руку противника и отошел.
Тот вскочил и крепко обложил Ингарта.
Реакции не было никакой. Даже пожатия плеч, даже тени неудовольствия на лице. Ингарт о чем-то задумался.
Время для воспоминаний было самое подходящее! Не в силах понять, что творится с Ингартом, я приняла прекрасное и абсолютно идиотское решение – встала плечом к плечу с ним. И уставилась в лицо тяжеловесу, сделавшему к нам шаг.
Следующий свой шаг он сделал назад! И еще один.
Я посмотрела на Ингарта, и мне стало страшно – за тяжеловеса. Я видела смерть только в кино, но тут безошибочно поняла, что Ингарт может убить парня так же легко и непринужденно, как только что вывернул ему руку. Теперь-то я сразу узнаю, если вижу, в каменном спокойствии лица маску смертельной ненависти. Тогда я видела это впервые.
И еще я поняла, что Ингарт хочет этой драки, что она ему сейчас жизненно необходима, что если он не переломит кости тяжеловесу, то случится что-то непоправимое…
А тот сделал третий шаг назад. Наверное, понял то же самое.
А потом он повернулся и зашагал прочь от нас, в глубь переулка, непонятно куда – лишь бы подальше.
Мы переглянулись.
– Умница, – сказал Ингарт. – С тобой не пропадешь. Ты просто замечательно сейчас тут встала.
– А что? – насторожилась я.
– А то, что если бы мы схватились, ты бы кувырком улетела вон в ту лужу. Ты если хочешь драку разнять, бросайся на шею тому из противников, с которым дерется твой мужчина. И виси. Твой тебя не стукнет, а тот побрыкается и успокоится.
– Спасибо, – уныло ответила я.
– А вообще ты молодец. Никогда не поднимай шума. И никогда ничего не бойся.
– Ага, как же…
– Никогда и ничего. Ты же сейчас не боялась?
– Я знала, что ты со мной.
– Я всегда теперь буду с тобой. Ты это будешь чувствовать, ясно?
– Ну?..
– Баранки гну. Пошли, волчонок.
Так я стала его волчонком.
Наши занятия бостонским произношением приобрели странный вид. Я встречала Ингарта в тренировочных штанах. И мы, пробежавшись впопыхах по очередному историческому анекдоту, стелили на пол старое одеяло и принимались за довольно странную возню. Явись в такую минуту мать, она была бы здорово озадачена. Больше всего на свете это смахивало на попытку изнасилования.
Ингарт учил меня отбиваться стоя, сидя, лежа и даже вися в воздухе. Надо сознаться, что, приди ему в голову идея злоупотребить моим доверием, вся наука самозащиты со свистом бы вылетела у меня из головы. Но он вел себя по-мужски безупречно – даже когда ложился на меня всем телом, требуя, чтобы я, резко выгнув спину, сбросила его на пол.
– Никаких рук! Никаких ногтей! – командовал он. – Никакого шума! Тем, кто кричит, забивают рот тряпками и землей. Работай бедрами, работай ногами. У вас, женщин, сильные бедра и слабые руки. Руками ты много не навоюешь.
Он дал мне жестокий совет – никогда, даже в самой скверной ситуации, не снимать туфель, особенно если они на каблуках. И подробно объяснил, какое действие на организм производит застрявший между ребрами каблук-шпилька. Мне чуть дурно не сделалось.
Но однажды мне пришлось-таки, отбиваясь, крепко лягнуть человека обеими ногами в грудь. Он пролетел метра два по воздуху, грохнулся на стол с неубранной посудой, а я в восторге захохотала. После этого случая нас несколько раз сводила судьба, и он всегда проявлял ко мне подчеркнутую почтительность. О разбитой посуде мы ни разу даже не намекнули друг другу.
Почему Ингарт так возился со мной? Почему школил меня? Почему настойчиво повторял, что он – мой волк, а я – его волчонок? Разумеется, мне и тогда приходили в голову эти вопросы. Вразумительного ответа я найти не могла. При всей своей неопытности я понимала, что это – никакая не влюбленность.
О неопытности девятнадцатилетней девицы сегодня говорить не приходится. Но тогда наш девичий курс составляли дочери приличных родителей, и жили мы под неустанным надзором матерей. Массовая утрата невинности произошла гораздо позже, к началу пятого курса, когда перед большинством встала суровая задача – выскочить замуж и избежать распределения.
Мое отношение к Ингарту тоже, видимо, исключало амурный элемент, хотя я пошла бы за ним на край света. Забота волка о своем родном волчонке, преданность волчонка волку – так это выглядело со стороны, и, видимо, так и было в действительности. Волк учил тому, что необходимо зверю его породы, чтобы выжить, волчонок азартно учился. Но если у зверей такая система отношений сама собой разумеется, то у нас с Ингартом она требовала объяснений.
Почему он считал, что мне необходимы все эти странные знания?
1 2 3 4