виновных желудков на свете нет и быть не может, в самом закоренелом негодяе может находиться самый невинный желудок и, несмотря на поступки этого негодяя, желудок остается в наших глазах священным и непорочным. А так как господь дал нам ум для добрых и милосердных мыслей, то этим самым он наделил нас привилегией и обязанностью не только питать голодный желудок, находящийся внутри какого-нибудь негодяя, но и делать это с радостью, с благодарностью, признавая его чистоту и непорочность, сохраняемые им даже в мире соблазнов и в среде, противной его натуре. На этом я кончил.
Вы не можете себе представить, какой эффект произвела его речь! Все повскакивали, захлопали в ладоши, закричали, поздравляя мэра и превознося его до небес. А потом, один за одним, продолжая хлопать и кричать, все бросились вперед с блестящими от слез глазами, пожимали ему руки и наговорили ему столько похвал, что он был весь подавлен гордостью и счастьем и не мог вымолвить ни слова от умиления. Зрелищем этим нельзя было не восторгаться. Все говорили, что такой речи он никогда не произносил в жизни и вряд ли произнесет такую когда-нибудь еще. Да, красноречие — большая сила, ничего не скажешь. Даже старик Жак д'Арк впервые в жизни сдался и крикнул:
— Ну ладно, Жанна, отдай ему свою кашу!
Девочка была смущена и не знала, что сказать. Да и говорить-то было нечего — ведь она уже успела отдать бродяге кашу, которую он почти всю съел. А когда ее спросили, почему она не подождала решения старших, она ответила, что желудок у человека испытывал острый голод и что неразумно было ждать, тем более, что решение старших могло оказаться и не в его пользу. Вот почему она сочла необходимым поступить именно так. Для ребенка ее лет это было мудро, не так ли?
А пришелец совсем не оказался негодяем. Напротив, он был славным малым, но ему просто не повезло в жизни, — что было немудрено по тем временам во Франции. Теперь, когда было доказано, что желудок его не виновен, ему разрешили расположиться как дома, а раз желудок насытился и ни в чем больше не нуждался, человек дал волю своему языку и рассказал нам много интересного. Странник долгие годы провел в войнах; его рассказы пробудили у всех присутствующих патриотизм и заставили усиленно биться сердца. Затем, во мгновение ока, он повел нас триумфальным маршем сквозь былые славные подвиги Франции, и в нашем воображении восстали из тумана двенадцать паладинов седой старины, идущих на смертный бой. Мы слышали топот неисчислимых войск, спешивших преградить им путь; мы видели прилив, отлив и исчезновение этого людского потока перед маленькой кучкой героев; перед нами мелькали все подробности самого поразительного, самого катастрофического и вместе с тем самого дорогого, самого славного дня из легендарной истории Франции; мы видели, как на обширном поле, усеянном убитыми и ранеными, неустрашимые паладины отважно сражались и один за другим падали в неравном бою; как остался только один, которому не было равного — рыцарь без страха и упрека, герой, давший свое имя песне песней, той песне, которую ни один француз не может слышать без чувства умиления и гордости за свою страну. Наконец, перед нами воскресла последняя, самая величественная и самая трогательная сцена — смерть героя. Тишина, воцарившаяся в комнате в то время, когда мы, затаив дыхание, слушали рассказы незнакомца, напоминала нам ту тишину, которая царила над полем битвы, когда отлетала душа последнего героя.
И вдруг, среди этой торжественной тишины, незнакомец погладил Жанну по голове и сказал:
— Да хранит тебя господь, милая девочка! Сегодня ты спасла меня от голодной смерти. Вот тебе за это награда — слушай! — И в эту напряженную минуту общего возбуждения раздался благородный, берущий за душу голос незнакомца — он запел дивную «Песнь о Роланде».
Подумайте, каково было ее слышать французам, и без того уже возбужденным и разгоряченным! Что перед ней словесное красноречие! Каким прекрасным, каким величественным, каким вдохновенным стоял странник перед нами, очаровывая нас могучим голосом, словно преобразившийся в своих жалких лохмотьях!
Все встали и, затаив дыхание, с раскрасневшимися лицами и сверкающими глазами слушали его пение; все покачивались в такт песне, у всех по щекам текли слезы, грудь каждого содрогалась от глубоких вздохов, в тишине раздавались тихие стоны и одобрительные восклицания. Когда певец дошел до последнего стиха, в котором говорится о том, как умирающий Роланд лежал один среди груды трупов, обводя взглядом поле брани, и как он, сняв перчатку, простер ее к небу слабеющей рукою и бледными губами шептал свою страстную проникновенную молитву, — люди не выдержали и разразились рыданиями. Когда же замер последний звук песни, все как один, воодушевленные любовью к певцу, — любовью к Франции и гордостью за ее великие дела и древнюю славу, — бросились к нему и стали сжимать его в объятиях. Жанна первая прижалась к его груди и в благоговейном восторге осыпала его горячими поцелуями.
На дворе продолжала бушевать вьюга, но — что за беда! Незнакомец нашел себе надежное убежище и мог оставаться в нем столько, сколько хотел.
Глава V
У всех детей бывают прозвища; были они и у нас. Нас наделяли ими сызмала, так они и оставались за нами. Но больше всего было кличек у Жанны. С течением времени мы по разным случаям присваивали ей разные клички, которых набралось у нее с полдюжины. Некоторые из них сохранились за ней навсегда. Крестьянские девушки от природы застенчивы и легко краснеют, но Жанна настолько превзошла в этом отношении остальных и так краснела в присутствии незнакомых, что мы прозвали ее «Алым цветочком». Все мы были патриотами, но ее одну прозвали «Патриоткой», так как наши самые пламенные чувства любви к родине были холодны по сравнению с ее чувствами. Ее звали также и «Прекрасной». Эту кличку она получила не только за необыкновенную красоту лица, но и за красоту души. Сохранилась за ней также и кличка — «Храбрая».
Мы воспитывались и росли в этой трудолюбивой, мирной среде и становились подростками настолько сознательными, что начинали разбираться не хуже старших в войнах, беспрерывно свирепствовавших на западе и на севере страны. Вести с поля битвы нас волновали не меньше, чем взрослых. В моей памяти запечатлелся такой случай. Однажды во вторник мы играли и пели под Волшебным деревом, украшая его гирляндами в память об изгнанных друзьях наших — феях, как вдруг маленькая Манжетта закричала:
— Смотрите! Что это там?
В ее словах было столько удивления и испуга, что мы невольно насторожились. Запыхавшиеся, с раскрасневшимися лицами, мы сбились в кучу и устремили свои взоры в одну сторону — на обращенный к деревне склон холма.
— Какой-то черный флаг.
— Неужели? Не может быть!
— Конечно. Разве не видно?
— Да, это черный флаг. Видел ли его кто-нибудь раньше?
— Нет. А что он означает?
— Что-нибудь ужасное. Что же он может означать еще?
— Не в этом дело. Ясно, что он означает что-то плохое. Но что?
— Давайте подождем и спросим у того, кто его несет.
— Смотрите, человек с флагом бежит сюда! Кто бы это мог быть?
Мы стали гадать, но вскоре убедились, что это бежал Этьен Роз, прозванный «Подсолнухом» за рыжие волосы и круглое рябое лицо, — предки Этьена были немецкого происхождения. Он быстро взбирался на пригорок, размахивая время от времени траурным флагом, с которого мы не сводили глаз, о котором мы спорили, с замиранием сердца ожидая, какие вести несет с собой Этьен. Наконец, он подбежал к нам и воткнул древко флага в землю.
— Вот! — проговорил он. — Стой здесь, будь эмблемой Франции, пока я отдышусь. Теперь ей не нужен иной флаг.
Все сразу умолкли, словно он объявил о чьей-то смерти. В наступившей тишине не слышно было ни звука, только сдавленное дыхание запыхавшегося мальчика. Отдохнув немного, Этьен Роз снова обрел дар речи:
— Получены мрачные вести. В Труа заключен мирный договор между Францией с одной стороны, англичанами и бургундцами — с другой. По этому договору Франция предана, связана по рукам и ногам и отдана врагу. Это дело рук герцога Бургундского и этой ведьмы — королевы французской. Генрих Английский вступает в брак с принцессой Екатериной.
— А ты не врешь? Разве может быть брак между дочерью французского короля и убийцей при Азенкуре? Это невозможно! Ты, видно, ослышался.
— Если ты не хочешь верить этому, Жак д'Арк, ты не сможешь подготовить себя к еще большим неприятностям — ведь худшее еще впереди. Ребенок, рожденный от этого брака, даже если это будет девочка, станет наследником обоих престолов — английского и французского, и оба государства будут во власти его потомства навеки.
— Вот это уж наверняка ложь! Такое положение противоречит нашему Салическому закону и не может иметь силы, — возразил Эдмон Обре, прозванный нами «Паладином» за воинственные склонности характера. Он говорил бы и дальше, но голос его был заглушен криками остальных: возмущенные тем, что сулит Франции этот договор, все сразу зашумели, не слушая друг друга, пока маленькая Ометта не урезонила разбушевавшихся ребят.
— Нехорошо прерывать его! — сказала она. — Дайте ему закончить. Вы не верите его рассказу потому, что он кажется вам выдумкой. Тогда, наоборот, вы должны были бы радоваться, а не возмущаться. Продолжай, Этьен!
— Остается сказать только одно: наш король, Карл VI, будет править нами в течение всей своей жизни, а после его смерти регентом Франции сделается Генрих V Английский, покуда не подрастет ребенок…
— И этот человек, этот мясник будет управлять нами? Все это ложь, явная ложь! — закричал Паладин. — Тогда что же станет с нашим дофином? Что о нем сказано в договоре?
— Ни слова. Он лишается престола и превращается в отверженного.
Снова поднялся шум. Все кричали, что это ложь, успокаивая и подбадривая себя словами: «Наш король мог подписать только хороший договор. Он не подписал бы договор, ограничивающий права его родного сына».
Вдруг раздался голос Подсолнуха:
— Скажите мне, согласилась бы королева подписать договор, по которому ее родной сын лишается престола?
— Эта ехидна? Конечно, согласилась бы. Нет такого вероломства, на которое она не пошла бы в своих коварных замыслах. Она ненавидит своего сына. К счастью, ее подпись не имеет значения. Подписать должен король.
— Скажите мне еще одну вещь. Как здоровье короли? Он сумасшедший, правда?
Да, но, тем не менее, народ любит его. Страдания сближают его с народом, а жалость к нему порождает любовь.
— Это верно, Жак д'Арк. Но чего можно ждать от этого безумца? Понимает ли он, что делает? Нет. Самостоятельно он действует или по наущению других? По наущению других. Вот теперь судите сами, почему он подписал договор.
— Кто же его заставил?
— Вы и без меня знаете, — королева. Ребята снова зашумели, осыпая проклятьями королеву. Наконец Жак д'Арк сказал:
— Бывает много ложных слухов. Но такого постыдного, как этот, более унизительного, более оскорбительного для Франции, видимо, не было никогда. Поэтому хотелось бы надеяться, что это только ложный слух. Откуда ты узнал об этом?
Вся краска сбежала с лица его сестры Жанны. Она боялась ответа, и предчувствие не обмануло ее.
— Эту новость привез священник из Максе. Все ахнули. Мы знали его как человека надежного, внушающего доверие.
— А сам он верит этому?
Затаив дыхание, все ожидали ответа. И ответ последовал:
— Конечно, верит. И не только верит. Он ручался, что все сказанное — правда.
Некоторые девочки заплакали; мальчики онемели от горя. На лице Жанны было выражение безмолвного страдания, как у животного, пораженного насмерть. Животное молча переносит удар. Точно также переносила его и Жанна; она не промолвила ни слова. Ее брат Жак положил ей руку на голову и нежно гладил по волосам в знак сочувствия. Она поднесла его руку к губам и, не говоря ни слова, с благодарностью поцеловала. Но вот наступил перелом — мальчики начали говорить. Первым заговорил Ноэль Ренгессон:
— Ах, когда же, наконец, мы станем взрослыми? Мы растем так медленно, а Франция никогда еще так не нуждалась в солдатах, чтобы смыть с себя это позорное пятно.
— Как противно быть ребенком! — заметил Пьер Морель, прозванный «Кузнечиком» за выпуклые глаза. — Приходится ждать, ждать и ждать без конца. Бесконечные войны опустошают все вокруг, а ты жди своей очереди. Ах, если бы я мог стать солдатом сейчас же!
— Что касается меня, то я не намерен долго ждать, — сказал Паладин, — и уж когда я пойду на войну, вы услышите обо мне. Клянусь! Штурмуя крепость, некоторые предпочитают быть в тылу. Но это не в моем характере. Я буду сражаться всегда в первых рядах и никого не пущу вперед, разве только офицеров.
Даже девочек охватил воинственный дух, а поэтому одна из них, Мари Дюпон, сразу же заявила:
— Жаль, что я не мужнина! Я бы сию минуту отправилась на фронт. — Сказав это, она приняла гордый вид, ожидая похвал.
— И я тоже! — поддержала ее Сесиль Летелье, раздувая ноздри, как боевой конь, почуявший битву. — Уверяю вас, что я бы никогда не струсила, даже если бы против меня выступила вся Англия.
— Вздор! — не выдержал Паладин. — Девчонки только и умеют хвастать, в этом их призвание. А попробуйте поставить тысячу их против горсти солдат, и вы увидите, что такое паника и бегство. Чего доброго, и маленькая Жанна начнет сейчас говорить, что станет солдатом.
Шутка показалась такою забавной, что вызвала всеобщий хохот. И Паладин, решив ею воспользоваться, продолжал:
— Да. Представьте себе нашу Жанну врезающейся в колонны врага, как старый ветеран! Здорово, правда? И не в чине какого-то простого, жалкого солдатишки, как все мы, а в чине офицера! Понимаете, — офицера, закованного в броню, в железных латах и в стальном шлеме с забралом, под которым можно скрыть растерянность и краску стыда на лице в случае, если придется отступить перед превосходящими силами противника. Офицер? А что же! Она будет у нас капитаном! Слышите, — будет командиром, станет во главе целого отряда, может быть, тоже из девчонок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9