А сеньора Валентина пихала его и шипела, явно
сдерживаясь при посторонних. Зато Эмма не сдерживалась - всадила здоровую
оплеуху, и обиженный Ботулин заревел, как стадо диких слонов.
- Дура, - сказал ей Игнациус.
Лакированные юноши с интересом наблюдали за сценой, какую не
встретишь на эспланадах, а Стас, отстранившись и как бы не замечая,
элегантно курил, держа сигарету за кончик фильтра.
Аня почему-то стояла вплотную к нему.
На улице жена сказала Игнациусу:
- Ты вел себя отвратительно.
- Она мне нравится, - ответил Игнациус, глотая живой чистый холод.
- Собрался репетировать доклад, так репетируй. Анпилогов твой даже не
поздоровался - интеллигентный человек... Перестань! - крикнула она
Пончику, который, увлеченно жужжа, загребал снег сапогами.
До метро был целый квартал. Жека обитал на краю города. Морозное
малиновое солнце висело меж зданий из крепкого инея. Свежий снег был
истоптан глубокими синими тенями. Клубился пар над отдушинами люков.
Саженцы на бульваре безнадежно оцепенели до самой весны.
- А завтра Валерка приедет к нам? - спросил Пончик.
- Не приедет, - отрезала сеньора Валентина.
- Я хочу, чтобы приехал, у него пистоны, - привычно заныл Пончик. - А
ты мне обещала купить и не купила...
Они втиснулись в метро. Народу было столько, что Игнациус
расплющился. Валентину прижало к нему. Даже сквозь шубу чувствовалось, что
она состоит из одних костей. У нее дергалось морщинистое веко и на скулах
горели два красных мятых пятна. Игнациус старался не смотреть. Она была
очень некрасивая.
2
Дальше было так.
Созоев распахнул голубые младенческие глаза, где - в сиянии - не было
ничего, кроме искренней радости.
- Александр!.. Александр!.. Просто - Саша! - вскричал он. - Как
чудесно, что вы заглянули, мой дорогой!.. Проходите же!.. Проходите, не
стойте!.. - слегка подталкивая сзади, пригнал его в комнату, увешанную
цветастыми блюдцами, темными громоздкими давящими картинами и различными
фотографиями в вычурных деревянных рамках. - Мара! Мара!.. Посмотри же,
кто к нам пришел!..
Появилась заспанная всклокоченная испуганная Марьяна, у которой
из-под халата торчала нижняя юбка, и, как курица, злобно уставилась на
Игнациуса.
- Здравствуйте. Извините меня, - неловко сказал он.
- Чаю нам! Чаю!.. - кричал Созоев.
Он стремительно хохотал, словно булькал водою, и делал массу лишних
движений. Элегантный костюм сидел на нем, как на арбузе. Округлившись, без
складок. Галстук броско алел на выпирающем животе. И блистали граненые
запонки на манжетах. Игнациус, проваленный в кресло, зажал ладони между
колен. Он всей кожей ощущал, что - серьезные неприятности. Потому что
иначе не стали бы его вызывать. Время было скандальное - воскресенье,
восемь утра. Или, может быть, объявился блудный сын? Непохоже. У него
неприятно и сильно заныло в груди. Полчаса назад он звонил Анпилогову. К
счастью, Геннадий уже проснулся. Некоторое время причмокивал в трубке,
туго соображая, а потом, вдруг опомнившись, сформулировал приговор:
"Старик совсем спятил. Это у него - возрастное. Ничего не бойся и держись
нагляком. Как известно, он при этом теряется". Совет был мудрый. Но не
очень. Поэтому Игнациус на всякий случай отмалчивался. Делал вид, что
спросонья не понимает. Впрочем, так оно на самом деле и было. Мгновенно,
дохнув летней мятой, возник крепкий чай, в меру горячий и в меру густой, с
аккуратными твердыми дольками желтеющего лимона. Совершенно ненужный был
чай.
- Я еще вчера говорил Маре: хорошо бы Саша нас навестил, побеседовали
бы с ним, посмеялись... Кладите песок, Саша. А почему так мало? Кладите
больше!
- Я пью без сахара, - нервно сказал Игнациус.
- Да вы не стесняйтесь! - бурлил Созоев. - Еще одну ложечку, прошу
вас! Ну - еще одну... Уже четыре? Зачем их считать? Сколько надо, столько
и кладите! Мара, Мара, а где давешнее печенье?
Марьяна так же злобно потыкала Игнациусу в плечо мелкой хрустальной
вазочкой. Он взял сразу шесть песочных розеток, чтобы наверняка
отвязаться. Все-таки ему было чрезвычайно не по себе.
Осчастливленный визитом Созоев дул в чашку.
- Как ваши дела, Саша?
- Вроде бы неплохо, - сказал Игнациус.
- Как здоровье?
- Дня три еще проживу.
- Как ребенок?
- Ребенок - парализованный.
- А жена?
- Утверждают, что - делириум тременс.
- Хе-хе-хе... Вы все шутите, Саша...
Но Игнациус отнюдь не шутил. Зима в тот год выдалась голая и сухая,
какие бывают раз в десятилетие. Очень рано ударили морозы, стиснув небо
светлеющей синевой. Почернела сырая листва в садах. Остекленели реки.
Ночью свистал ветер по мерзлым щелям и царапала камень редкая крупяная
пороша. В конце ноября пропал Грун. Он никого не предупредил и не оставил
записки. Просто исчез, без следа растворившись в толчее четырехмиллионного
муравейника. Это была катастрофа. Потому что защита его была назначена на
январь. Все уже было готово. И документы оформлены. Жека дважды, как
цуцик, мотался к нему домой. Выяснилось, что Грун переехал, и новые жильцы
не знают - куда. Там был сложный многоступенчатый жуткий обмен. Больше его
никто не видел. Через две недели по почте пришло заявление об увольнении.
Администрация взвыла. У Созоева был сердечный приступ. На кафедре
многозначительно переглядывались. Игнациус, как больной, равнодушно и вяло
бродил по ободранным коридорам, натыкался на шумных студентов, отвечал
невпопад, неумело закуривал чужие вонючие сигареты, - все валилось из рук:
в узких стиснутых приборами кабинетах, в невозможных курилках и в моечных
закутках под усмешки, под звяканье скальпелей - решалась его судьба. В
декабре начались снегопады и роскошной жаркой периной укутали дворовую
наготу. Будто гейзеры, вспучились яркие сугробы. Побелевшие улицы
воспрянули чистотой. Что-то изменилось в мире, сдвинулось на волос. Смущая
слабые души, прошел ученый совет. Игнациуса сдержанно поздравляли и жали
руку. Рогощук - улыбался. Мамакан - благосклонно кивал. Обнаружились силы,
зовущие в сладкую пустоту. Между тем морозы слабели. Очищалось к полудню
громадное солнце, и загорался над крышами огненный рыжий туман. Вдруг
затенькали тоненькие сосульки. Жизнь была удивительна.
- Андрей Борисович, - напрямик сказал Игнациус. - Вы меня срочно
вызвали час назад. Я же не мальчик. И давайте не будем обходиться
намеками.
Созоев замигал, как пулемет.
- Я?!. Вас?!. Вызвал?!. Не может быть!!. - Обернулся к Марьяне,
которая хищно сощурилась и повела крючковатым носом. - Марочка, принеси
нам... м-м-м... что-нибудь. - А когда Марьяна, буркнув в усатую губу,
недовольно вышла, привалился к столу, насколько позволял полный живот. -
Никогда не посвящайте жену в свои дела, Саша. Никогда, никогда, никогда! -
И откинулся очень довольный собою. - Значит, я вас вызывал? Интересно. А
вы, Саша, не знаете, зачем я вас вызывал?
Игнациус сломал ноготь о подлокотник.
- Чтобы исполнить "Гоп со смыком". По-видимому. На два голоса.
Ему страшно хотелось запустить печеньем в мягкое улыбчивое пухлощекое
лицо напротив. А потом взять что-нибудь потяжелее, типа лома, и вдребезги
сокрушить лаковые дверцы шкафов, за которыми прятались журналы прошлого
века, смести торжественные картины со стен, порвать фотографии,
перевернуть стол и на мелкие кусочки раздробить рогатую малахитовую чашу в
углу.
- Правильно! - воскликнул Созоев, избегая смотреть ему в глаза,
белотелым мизинцем вылавливая из чашки чаинку. - Отлично, что вы
вспомнили, Саша. А у вас, Саша, талант - я давно замечаю...
Три морщины перечеркнули его гладкий лоб.
- Андрей Борисович, - подавив раздражение, сказал Игнациус. - Ведь мы
заранее обо всем условились. Ну, давайте выбросим эту диссертацию к
чертовой матери. Ну, давайте выбросим и навсегда забудем ее.
Он готов был немедленно сделать это.
- Превосходное исследование, - по инерции протянул Созоев. И вдруг
поднял совиные толстые круглые веки, покрытые желтизной. И глаза его
как-то тревожно блеснули. - Понимаете, Саша, вчера вечером я получил
письмо...
Игнациус вздрогнул.
Стояли жесткие ветреные пустые дни. Окна зарастали ледяной коркой.
Игнациус поднимался в шесть утра, выцарапанный из сна жестяными судорогами
будильника. Шлепал босой на кухню и, не открывая воспаленных глаз, с
отвращением жевал что-то - липкое, упругое, резиновое. Потом возвращался в
комнату и зажигал электричество. Резкий ламповый круг замыкал собою весь
мир. Время останавливалось за черными стеклами. Записи, вырезки из
реферативных журналов, протокол наблюдений, мельчайший академический
шрифт, сведение в целое, торчат хвосты, рассыпающийся лабораторный
дневник, контроль отсутствует, дикие иероглифы картотеки, контроль найден,
сведение в целое, выпал абзац, клей и ножницы, брякающая машинка, две
страницы, тезис Шафрана - не соответствует, картотека, журналы, назад - в
предисловие, клей и ножницы, сведение в целое. Свет желтой пленкой
залепливал ему ресницы. От напряженной многосуточной позы скручивались
мышцы в спине. Он ложился за полночь, когда Валентина уже дышала в
подушку. Еще минут пятнадцать не мог заснуть: бешено сталкивались выгнутые
шелестящие строчки. Ему казалось, что он муравей, грызущий горный массив.
Он натыкался на свое отражение между штор: бледное зеленоватое лицо с
искусственными волосами. Лицо неудачника. Человек с таким лицом никогда не
сделает ничего толкового. Не стоит и пытаться. Тем не менее, каждый вечер
ставил будильник ровно на шесть утра. Отступать было некуда. В середине
месяца неожиданно посветлело. Засияли строгие рамы. Проникающий серебряный
блеск озарил всю комнату. Игнациус как будто очнулся. Была середина дня.
Лампа горела тускло. Валентина квакала о чем-то над самым ухом. Он поднял
голову и увидел, что из форточки вырывается и мгновенно тает над батареями
- крупный веселый снег. Тогда он собрал все написанное в серую папку и
накрепко завязал тесемки. Он сделал все, что мог, и прибавить сюда было
нечего.
А теперь вдруг поникший Созоев тревожно глядел на него.
- Понимаете, Саша, вчера я получил письмо, - еле слышно сказал он.
Развернул листок бумаги в клетку, вероятно, выдранный из школьной тетради.
- Почерк очень плохой, я вам прочту, вот здесь... "Я не прошу извинений,
все происшедшее со мной слишком бессмысленно, чтобы извиняться. Ведь не
извиняются же за ураганы и землетрясения. Одно могу сказать твердо:
обратно в институт я не вернусь. Это просто невозможно сейчас. Мой
материал передайте Саше Игнациусу. Или кому угодно, если он откажется.
Меня скоро не станет, но я ни о чем не жалею и ничего не хочу изменить.
Жизнь заканчивается и я принимаю ее такой, какая она есть. Федор Грун".
Одинокий листочек затрепетал у него в руках.
- Адрес! - не своим голосом потребовал Игнациус, подпрыгивая вместе с
креслом.
- Без адреса, - испуганно ответил Созоев. Аккуратно сложил этот
жалкий листочек и убрал в карман. - Знаете, Саша, я подписал его
заявление. Я тянул до последнего, но теперь просто не остается другого
выхода...
У Игнациуса отлегло от сердца. Он разжал побелевшие пальцы, и
искрошенное печенье ссыпалось обратно в вазу. На синеватых снежных
рассветных ветвях за окном сидели нахохлившиеся воробьи. С чего это Генка
взял, что старик спятил? Вовсе не спятил, ну - самую малость. Вполне
нормальный доброжелательный старикан.
- Андрей Борисович, можно я вас поцелую? - ласково попросил он.
- Одну минуту, - ответил Созоев. Как-то неохотно вылез из-за стола и
побрел через комнату, шаркая тапочками по грубому вытертому ковру.
Задержался зачем-то в дверях. - Подождите меня одну минуту...
Махнул короткой рукой.
Тут же ввинтилась Марьяна, уже переодетая в мутноскладчатое платье
неизвестной эпохи, и, косясь на проем лошадиным продолговатым глазом,
точно бешеная змея, прошипела:
- У Андрея Борисовича температура. Тридцать восемь и две десятых. Он
болен.
- Ухожу, - пообещал Игнациус.
Марьяна испарилась. Только воздух закрутился на месте, где она стояла
секунду назад. А из этого вихря неторопливо выплыл Созоев и положил перед
Игнациусом знакомую пухлую папку, перевязанную тесемками.
- Здесь ваши материалы, Александр. Я их не читал. И, по-видимому,
читать не буду. Так что можете забрать их с собой. - Ему было трудно
разговаривать, он словно одеревенел. Со стен пялились многочисленные
фотографии: Созоев и Калманов, Созоев и Шредер, Созоев и Ламеннэ. - У меня
нет к вам никаких претензий, Саша. Вопрос уже решен. Если шестого все
пройдет нормально, то защита будет назначена в течение месяца. Я подпишу
необходимые бумаги и выступлю, как положено. Но читать _э_т_о_ я не желаю.
По-прежнему стоя, он передвинул папку Игнациусу, и Игнациус, также
поднявшись, безжизненно принял ее:
- Хорошо.
- Но имейте в виду, что Бубаев, наверное, выступит против.
- Вы так думаете... - начал Игнациус.
- Бубаев будет против, - пустовато глядя поверх его головы, повторил
Созоев. - И Рогощук будет против. Это тоже имейте в виду.
- Но почему, почему? - спросил Игнациус очень глупо и растерянно.
Созоев пожал плечами.
- Не надо совершать поступки, запрет на которые накладываешь ты сам.
Это - совесть... Александр, объясните мне честно: зачем вам степень?
На короткой шее его вдруг прорезались ниточки жил. А широкие плоские
брови куда-то поехали.
Надо терпеть, подумал Игнациус, стискивая папку. Главное сейчас - не
сорваться. Он ведь ждет, что я непременно сорвусь. Я не имею права
сорваться сейчас.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3