— Ну, Серафима бескрылая, ну, красавица писаная! Ждал, когда на именины позовут, а тут на тебе: шест-над-ца-ти-летие! И не выговоришь сразу!
Он прошуршал лиловой, с синим отливом рясой, и перед лицом Насти возникла коробочка красного сафьяна. Сильные руки батюшки открыли ее: на розовом шелке в углублении лежала черная жемчужина.
«Papa как в воду глядел!» — подумала Настя и улыбнулась.
— Се драгоценный жемчуг со дна океана. — Отец Андрей в упор буравил ее сильными глазами. — Но не обыкновенный, а черный. Обыкновенный в раковинах растет, раковина под водой открывается, свет попадает, вот он и блестит от свету. А это — другой жемчуг. Черный. Потому как носят его во рту мудрые рыбы в глубине, которые Бога жабрами слушают. Носят тысячу лет, а потом драконами становятся и реки охраняют. Enigma!
— Благодарствуйте, батюшка. — Настя взяла из его рук коробочку. — А как… это носить?
— Это не носить, а хранить надо.
— Как рыба?
— Можно и как рыба! — захохотал отец Андрей и, стремительным движением огладив бороду, огляделся в прохладно-светлом воздухе гостиной. — Ну и когда же прикажут подать?
— Погоди, святой отец. — Саблин вошел в гостиную. — Успеешь еще наклюкаться!
Они обнялись — крепкотелые, рослые, похожие бородами и лицами — и трижды громко расцеловались.
— Ох и завидовал я тебе, брат, третьего дня! — Сергей Аркадьевич держал отца Андрея за лиловые плечи. — Черной завистью! Черной завистью!
— Это почему же? — выгнул толстые брови батюшка.
— Сашенька! — закричал на весь дом отец. — Ты только послушай! Еду мимо его подворья, глядь, а у него арестантская рота девок сено прибирает! Да какие девки-то — кровь с молоком! Не то что наши малахольные!
— Да это матушка моя мокровских наняла, — засмеялся отец Андрей. — Они в Мостках стоговали, вот и…
— Не видал, ох не видал я там твоей матушки! Только девки! Одни девки! — захохотал отец.
— Да ну тебя, право! — махнул рукой батюшка.
— Саблин опять пошло шутит? — Мать вошла, поцеловалась с отцом Андреем. — Настенька, пора.
— Уже? — Настя показала ей жемчужину.
— Какая прелесть!
— Черный жемчуг, maman.
— У-у-у! — Отец обнял мать сзади, заглянул через плечо. — Из-за моря-окияна, прямо с острова Буяна! Красиво.
Часы пробили полдень.
— Пора, Настюша, — серьезно тряхнул головой отец.
— Что ж, пора — так пора, — трепетно вздохнула Настя. — Тогда я… сейчас.
Войдя в свою спальню, она открыла дневник и крупно написала: ПОРА!
Сняла с шеи цепочку с бриллиантом, посмотрела. Положила под зеркала рядом с брошью. Открыла коробочку с жемчужиной, посмотрела прямо на нее, потом через зеркало:
— С собой?
Подумала секунду, открыла рот и легко проглотила жемчужину.
Темно-синий шелк кабинета отца, копия звездного неба на потолке, бюст Ницше, слои книг, огромная древняя секира во всю стену, руки, крепко берущие Настю за плечи.
— Ты сильная?
— Я сильная, papa.
— Ты хочешь?
— Я хочу.
— Ты сможешь?
— Я смогу.
— Ты преодолеешь?
— Я преодолею.
Отец медленно приблизился и поцеловал ее в виски.
Красно-каменный забор внутреннего двора, свежая побелка недавно сложенной большой русской печи, голый по пояс повар Савелий с длинной кочергой перед оранжевым печным жерлом, отец, мать, отец Андрей, Лев Ильич.
Няня раздевала Настю, аккуратно укладывая одежду на край грубого дубового стола: платье, нательная рубашка, панталоны. Настя осталась стоять голой посреди двора.
— А волосы? — спросил отец.
— Пусть… так, Сережа, — прищурилась мать.
Настя тронула левой рукой косу. Правой прикрыла негустой лобок.
— Жар справный, — выпрямился, отирая пот, Савелий.
— Во имя Вечного, — кивнул ему отец.
Савелий положил на стол огромную железную лопату с болтающимися цепями.
— Ложитесь, Настасья Сергевна.
Настя неуверенно подошла к лопате. Отец и Савелий подхватили ее, положили спиной на лопату.
— Ноженьки-то вот так… — Белесыми морщинистыми руками повар согнул ей ноги в коленях.
— Прижми руками, — склонился отец.
Глядя в тронутое перьями облаков небо, Настя взяла себя за колени, прижала ноги к груди. Повар стал пристегивать ее цепями к лопате.
— Полегшей-то… — озабоченно подняла руки няня.
— Не бойсь, — натягивал цепь Савелий.
— Настенька, выпростай косу, — посоветовала мать.
— Мне и так удобно, maman.
— Пускай лучше под спиною останется, а то гореть будет, — хмуро смотрел отец Андрей, расставив ноги и теребя руками крест на груди.
— Настенька, вы руками за цепи возьмитесь, — сутуло приглядывался Лев Ильич.
— Не надо, — нетерпеливо отмахнулся отец. — Их лучше — вот что…
Он засунул Настины кисти под цепь, охватившую бедра.
— То правда, — закивал повар. — А то все одно повыбьются, как трепыхать зачнет.
— Тебе удобно, ma petite? — Мать взяла дочь за гладкие, быстро краснеющие щеки.
— Да, да…
— Не бойся, ангел мой, главное, ничего не бойся.
— Да, maman.
— Цепи не давят? — трогал отец.
— Нет.
— Ну, Вечное в помощь тебе. — Отец поцеловал покрытый холодной испариной лоб дочери.
— Держи себя, Настенька, как говорили, — припала мать к ее плечам.
— С Богом, — перекрестил отец Андрей.
— Мы будем рядом, — напряженно улыбался Лев Ильич.
— Золотце мое… — целовала ее стройные ноги няня.
Савелий перекрестился, плюнул на ладони, ухватился за железную рукоять лопаты, крякнул, поднял, пошатнулся и, быстро семеня, с маху задвинул Настю в печь. Тело ее осветилось оранжевым. «Вот оно!» — успела подумать Настя, глядя в слабо закопченный потолок печи. Жар обрушился, навалился страшным красным медведем, выжал из Насти дикий, нечеловеческий крик. Она забилась на лопате.
— Держи! — прикрикнул отец на Савелия.
— Знамо дело… — уперся тот короткими ногами, сжимая рукоять.
Крик перешел в глубокий нутряной рев.
Все сгрудились у печи, только няня отошла в сторону, отерла подолом слезы и высморкалась.
Кожа на ногах и плечах Насти быстро натягивалась и вскоре, словно капли, по ней побежали волдыри. Настя извивалась, цепи до крови впились в нее, но удерживали, голова мелко тряслась, лицо превратилось в сплошной красный рот. Крик извергался из него невидимым багровым потоком.
— Сергей Аркадьич, надо б угольки шуровать, чтоб корка схватилась, — облизал пот с верхней губы Савелий.
Отец схватил кочергу, сунул в печь, неумело поворошил угли.
— Да не так, Хоссподи! — Няня вырвала у него из рук кочергу и стала подгребать угли к Насте.
Новая волна жара хлынула на тело. Настя потеряла голос и, открывая рот, как большая рыба, хрипела, закатив красные белки глаз.
— Справа, справа, — заглянула в печь мать, направила кочергу няни.
— Я и то вижу, — сильней заворочала угли та.
Волдыри стали лопаться, брызгать соком, угли зашипели, вспыхнули голубыми языками. Из Насти потекла моча, вскипела. Рывки девушки стали слабнуть, она уже не хрипела, а только раскрывала рот.
— Как стремительно лицо меняется, — смотрел Лев Ильич. — Уже совсем не ее лицо.
— Угли загорелись! — широкоплече суетился отец. — Как бы не спалить кожу.
— А мы чичас прикроем, и пущай печется. Теперь уж не вырвется, — выпрямился Савелий.
— Смотри, не сожги мне дочь.
— Знамо дело…
Повар отпустил лопату, взял широкую новую заслонку и закрыл печной зев. Суета вмиг прекратилась. Всем вдруг стало скучно.
— Тогда ты… того… — почесал бороду отец, глядя на торчащую из печи рукоять лопаты.
— За три часа спекётся, — вытер пот со лба Савелий.
Отец оглянулся, ища кого-то, но махнул рукой:
— Ладно…
— Я вас оставлю, господа, — пробормотала мать и ушла.
Няня тяжело двинулась за ней.
Лев Ильич оцепенело разглядывал трещину на печной трубе.
— А что, Сергей Аркадьевич, — отец Андрей положил руку на плечо Саблина, — не ударить ли нам по бубендрасам с пикенцией?
— Пока суть да дело? — растерянно прищурился на солнце Саблин. — Давай, брат. Ударим.
Железная рукоять вдруг дернулась, жестяная заслонка задребезжала. Из печи послышалось совиное уханье. Отец метнулся, схватил нагревшуюся рукоять, но все сразу стихло.
— Это душа с тела вон уходит, — устало улыбнулся повар.
Вытянутые полукруглые окна столовой, вечерние лучи на взбитом шелке портьер, слои сигарного дыма, обрывки случайных фраз, неряшливый звон восьми узких бокалов: в ожидании жаркого гости допивали вторую бутылку шампанского.
Настю подали на стол к семи часам. Ее встретили с восторгом легкого опьянения.
Золотисто-коричневая, она лежала на овальном блюде, держа себя за ноги с почерневшими ногтями. Бутоны белых роз окружали ее, дольки лимона покрывали грудь, колени и плечи, на лбу, сосках и лобке невинно белели речные лилии.
— А это моя дочь! — встал с бокалом Саблин. — Рекомендую, господа!
Все зааплодировали.
Кроме четы Саблиных, отца Андрея и Льва Ильича, за красиво убранным столом сидели супруги Румянцевы и Димитрий Андреевич Мамут с дочерью Ариной — подругой Насти. Повар Савелий в белом халате и колпаке стоял наготове с широким ножом и двузубой вилкой.
— Excellent! — Румянцева жадно разглядывала жаркое в короткий лорнет. — Как она чудно была сложена! Даже эта двусмысленная поза не портит Настеньку.
— Нет, не могу привыкнуть. — Саблина прижала ладони к своим вискам, закрыла глаза. — Это выше моих сил.
— Сашенька, дорогая, не разрушай нашего праздника. — Саблин сделал знак Павлушке, тот засуетился с бутылками. — Мы не каждый день едим своих дочерей, следовательно, нам всем трудно сегодня. Но и радостно. Так что давайте радоваться!
— Давайте! — подхватила Румянцева. — Я семь часов тряслась в вагоне не для того, чтобы грустить!
— Александра Владимировна просто устала, — потушил сигару отец Андрей.
— Я прекрасно понимаю материнское чувство, — заворочался толстый, лысый, похожий на майского жука Мамут.
— Голубушка, Александра Владимировна, не думайте о плохом, умоляю вас! — прижал руки к груди пучеглазый крупнолицый Румянцев. — В такой день грешно печалиться!
— Сашенька, думайте о хорошем! — улыбнулась Румянцева.
— Мы все вас умоляем! — подмигнул Лев Ильич.
— Мы все вам приказываем! — проговорила огненноволосая, усыпанная веснушками Ариша.
Все засмеялись. Павлушка с понурым, опухшим от слез лицом наполнял бокалы.
Саблина облегченно засмеялась, вздохнула, качнула головой.
— Je ne sais ce qui me prit…
— Это пройдет, радость моя. — Саблин поцеловал ее руку, поднял бокал. — Господа, я ненавижу говорить тосты. А посему — я пью за преодоление пределов! Я рад, если вы присоединитесь!
— Avec plaisir! — воскликнула Румянцева.
— Присоединяемся! — поднял бокал Румянцев.
— Совершенно! — тряхнул брылами Мамут.
Бокалы сошлись, зазвенели.
— Нет, нет, нет… — затрясла головой Саблина. — Сережа… мне плохо… нет, нет, нет…
— Ну, Сашенька, ну, голубушка наша… — надула губы Румянцева, но Саблин властно поднял руку:
— Silence!
Все стихли. Он поставил недопитый бокал на стол, внимательно посмотрел на жену.
— Что — плохо?
— Нет, нет, нет, нет… — быстро трясла она головой.
— Что — нет?
— Мне плохо, Сережа…
— Что — плохо?
— Плохо… плохо, плохо, плохо…
Саблин резко и сильно ударил ее по щеке:
— Что тебе плохо?
Она закрыла лицо руками.
— Что тебе плохо, гадина?
Тишина повисла в столовой. Павлушка горбато замер с бутылкой в руке. Савелий стоял с обреченно-непонимающим лицом.
— Посмотри на нас!
Саблина окаменела. Саблин наклонился к ней и произнес, словно вырезая каждое слово толстым ножом:
— Посмотри. На нас. Свинья.
Она отняла руки от лица и обвела собравшихся как бы усохшими глазами.
— Что ты видишь?
— Лю… дей.
— Еще что видишь?
— На… стю.
— И почему тебе плохо?
Саблина молчала, вперясь в Настино колено.
— Не стоит так откровенно не любить нас, Александра Владимировна, — тяжело проговорил Мамут.
— Хотя бы учитесь скрывать свою ненависть, Сашенька, — нервно усмехнулась Румянцева.
— Поздновато, — глядела исподлобья Арина. — В сорок-то лет.
— Ненависть разрушительна для души, — хрустнул пальцами отец Андрей. — Ненавидящий страдает сильнее ненавидимых.
— Как это все глупо… — грустно покачал головой Румянцев.
— Зло не глупо. Зло — пошло, — вздохнул Лев Ильич.
Саблина вздрогнула:
— Да нет… господа… я не…
— Что — нет? — сурово смотрел Саблин.
— Я…
— Савелий! Отдай ей нож и двузубец!
Повар осторожно приблизился к Саблиной, протянул приборы ручками вперед.
— Пожалуйте.
Саблина взяла и посмотрела на них, словно видела впервые.
— Ты будешь обслуживать нас, — опустился на свое место Саблин. — Будешь вырезать куски на заказ. Ступай, Савелий.
Повар вышел.
— Давайте есть, господа, пока Настя не остыла! — Саблин заложил себе угол салфетки за ворот. — На правах отца новоиспеченной я заказываю первый кусок: левую грудь! Павлушка! Неси бордо!
Саблина встала, подошла к блюду, воткнула вилку в левую грудь Насти и стала отрезать. Все прислушались. Под коричневой хрустящей корочкой сверкнуло серовато-белое мясо с желтоватой полоской жира, потек сок. Саблина положила грудь на тарелку, подала мужу.
— Прошу, господа! Не теряйте времени!
Первой опомнилась Румянцева.
— Сашенька, срежьте мне эдак вот вскользь с ребер, самую капельку!
— А мне окорок! — хлебнул вина Мамут.
— Плечо и предплечье, Александра Владимировна. — Румянцев потер пальцами, словно считая невидимые деньги. — Только, знаете, без руки, вот… самое предплечье, самое вот это…
— Руку можно мне, — скромно кашлянул Лев Ильич.
— А я попрошу голову! — бодро оперся кулаками о стол отец Андрей. — Дабы противостоять testimonium paupertatis.
Арина подождала, пока Саблина исполнит все просьбы.
— Александра Владимировна, а можно мне…
И смолкла, глянув на отца.
— Что? — наклонился Мамут к дочери.
Арина прошептала ему на ухо.
— Только скажи как взрослая, а не так, — посоветовал он.
— А как?
Отец шепнул ей на ухо.
— Что тебе, Аринушка? — тихо спросила Саблина.
— Мне… восхолмие Венеры.
— Браво, Арина! — воскликнул Саблин, и гости зааплодировали.
Саблина примерилась, заглядывая сверху и снизу: промежность была скрыта между ног.
— Не так оно и просто добраться до тайного уголка!
1 2 3 4 5 6