Алексей Слаповский
Поход на Кремль
Поэма бунта

1

У поэта Димы Мосина вышла первая в жизни книга, напечатанная тысячным тиражом в мелком канцелярском издательстве и оплаченная одним из богатых поклонников Димы, пожелавшим остаться неизвестным. Стихи давно были популярны в Интернете, а вот книги не было.
Друзья Димы решили скинуться и отметить это событие в шикарном ресторане «Три звезды»: уж гулять так гулять. Правда, быстро пожалели об этом выборе: заведение оказалось не по делу пафосное и дорогое. Ладно, наплевать, поэзия выживет везде. Забились в один из дальних зальчиков, поздравляли Диму, читали стихи и его, и свои собственные, если кто тоже сочинял. Читал и Дима. Голос у него был звеняще гулкий, несмотря на субтильную худобу, он закрывал глаза и выл, пел, выкрикивал – в полном самозабвении. Рядом сидела его подружка Тая, шевелила губами, повторяя любимые строки.
Компания выглядела довольно странно на фоне лепнины, позолоты, фальш-дубовых панелей, тяжеловесных портьер из гобеленовой ткани (на ней были наштампованы картинки из парижской жизни позапрошлого века) и розоватенькой кисеи, драпирующей стены там и сям. Дико звучали и слова, которых отродясь не слышали эти стены, им привычней было бы насладиться пением под караоке песен с рифмами «чудеса – небеса», «любви – зови» и «меня – тебя». Возможно поэтому друзья Димы и сам Дима так надсаживались – чтобы истинностью поэзии перебороть пошлость интерьера. Интерьер молчал с высокомерием лакея, вынужденного обслуживать загулявших оборванцев, но, казалось, чем-то, неведомо чем, усмехался, понимая, что победит все равно: вы-то уйдете, а я-то останусь.
А в соседнем зале восседало общество деловых, серьезных мужчин лет сорока-пятидесяти. Голоса Димы и его друзей мешали им вести важные разговоры. Они послали официанта, чтобы тот приструнил крикунов. Официант пошел, его послали обратно с просьбой не мешать празднику поэзии, а если кому не нравится, пусть идет в другое место.
Тогда человек по фамилии Пономарев, из разряда технических организаторов, вскочил, отправился к безобразникам распорядительными шагами.
– Кончай базар! – закричал он как можно грознее.
Дима осекся на полуслове.
Тая осмотрела Пономарева с головы до ног, а потом брезгливо сказала:
– Выйдите отсюда. Продолжай, Дима.
И Дима продолжил.
– Я вам пока нормально говорю! – пытался перекричать Пономарев, но на него зашикали, замахали руками.
Пономарев вышел и, оправдываясь, сказал:
– Молодежь!
– Они что, пьяные, обкуренные? – с социальной строгостью спросил Маркин, сотрудник важной госструктуры.
– Шут их разберет. Стишки читают! – хихикнул Пономарев. Дескать, были бы они нормальные люди, он бы их вмиг укоротил, а с этими что сделаешь?
– А давайте тоже споем! – предложил вдруг Дуплянкин, сентиментальный владелец обширной сети автосервисных мастерских. – «Ревела буря, дождь шумел»!
Он в детстве много раз смотрел фильм «Чапаев», где задушевно пели эту песню, и всегда плакал, когда Чапай тонул.
Но для Челобеева, крупной фигуры из силовиков, даже мысль о соревновании с беспардонными юнцами была оскорбительной.
– Еще чего, – сказал он, доставая телефон. И начал приказывать: – Летягин? Кинь десяток наших парней в «Три звезды», тут молодежь безобразничает!
– Ну зачем сразу так? – благодушно упрекнул главный в этой компании Илья Владимирович Шелкунов. Как долевой владелец «Трех звезд», он заботился о репутации заведения.
– Иначе нельзя, – заверил Челобеев. – Они совсем совесть потеряли. Ничего святого нет совсем. Отцов не уважают, на государство им наплевать. Не поколение, а сплошной брак.
Многие закивали, соглашаясь.
– Нет, но эти, кто приедут, они и нам помешают тоже, – сказал Пономарев.
– Нам все равно пора расходиться, – Шелкунов посмотрел на часы.
Тут же все стали дружно подниматься, прощаться друг с другом и с Шелкуновым.
А через десять минут после того, как важное общество удалилось, к ресторану подъехала машина с крытым кузовом, из кузова выпрыгнули люди в масках, ворвались в зал, где находились Дима и его друзья. В считанные секунды с помощью дубинок и электрошокеров всех привели в послушное состояние и потащили к выходу.
Запихали их в кузов, положили на пол, сели сами на скамьи, поставив ноги на задержанных – для фиксации. И отвезли в ближайшее отделение милиции, где сдали коллегам, сказав:
– Разберитесь.
Те, не спрашивая, в чем разобраться, приступили к делу. Они отобрали у всех документы, деньги и мобильные телефоны. И запихнули молодежь в «обезьянник» со словами:
– Отдохните до утра.
Но Дима, хоть и был поэтом, учился в юридической академии, благородно и утопически мечтая, как положено поэтам, навести порядок в области права. Едва придя в себя, он встал к решетке и начал чеканить голосом отличника:
– Статья двадцать седьмая «Кодекса об административных правонарушениях» Российской Федерации, раздел четыре, пункт пять! Задержанным лицам разъясняются права и обязанности, предусмотренные настоящим кодексом, о чем делается соответствующая запись в протоколе об административном задержании. Что-то я не слышал никаких разъяснений! Далее. Статья двадцать семь-десять-один! Изъятие вещей, находящихся при физическом лице, осуществляется в присутствии двух понятых. Где понятые, я не видел? Где протоколы о задержании и изъятии вещей?
Лейтенант Толоконько и сержант Чихварев переглянулись. Им не раз попадались такие законники. Чихварев поражался их наивности: неужели не понимают, дурачки, что им только хуже? Толоконько же раздражался. И так не дают спокойно работать, начальство замучило требованиями составлять кучу бумаг, нет, и эти лезут – давай им тоже бумажки. Главное – зачем? Если ты виноват, с бумажками или без них, получишь свое. Если не виноват, рано или поздно отпустят безо всяких бумажек.
Милиционеры, не теряя служебного достоинства, молчали, а Дима продолжил читать наизусть кодекс, лез в уши своим резким неприятным голосом, бил казенными словами по милицейским мозгам, и без того уставшим от казенщины.
Толоконько, не выдержав, поморщился, глянул на Чихварева и кивнул в сторону «обезьянника». Чихварев понял, встал, подошел, смотрел некоторое время на Диму, разевающего рот, потом ловким движением выхватил дубинку и между прутьями метко угодил Диме в лоб. Тот вскрикнул и закрыл лицо руками, осел на пол. Все зашумели, завозмущались. Чихварев угостил дубинкой еще нескольких, кого достал, и пошел к своему месту.
– Фашисты! Сволочи! Гады! – кричала Тая, обняв голову Димы.
А тот, как только обрел способность произносить слова, опять начал обличительно вещать:
– Статья один-шесть-три! При применении мер административного принуждения не допускаются решения и действия, унижающие человеческое достоинство!
– Вот именно! – подхватили все.
И загомонили наперебой – все громче и смелее.
Толоконько понял, что, если задержанные так и будут бухтеть, ночь может стать хлопотной.
– Выводи по одному, – негромко приказал он Чихвареву. – А этого законника оставь.
Тот сообразил без лишних объяснений. Пригрозив, что будет стрелять, если кто сунется без спроса, он приоткрыл дверь, стал тыкать пальцем, вызывая.
Каждый выходил, получал свои вещи, у кого что было.
– Иди и жди остальных на улице, – говорил очередному освобожденному Толоконько.
Все шли ждать.
Предпоследней была Тая.
– Я без него не уйду, – сказала она, оглядываясь на Диму, который один остался за решеткой.
– Не бойся, – сказал Толоконько человеческим голосом, – сейчас и его отпустим. Что мы, не понимаем? Просто вас взяли, привезли, мы обязаны были вас немного подержать. А вы сразу фашистами обзываетесь, обижаете.
– Нет, но так тоже нельзя. Мы понимаем, у вас тяжелая работа, маленькая зарплата, но…
Толоконько прервал.
– Иди, иди, а то всю ночь возиться будем.
– А тут нельзя подождать?
– Не положено.
Тая вышла.
Чихварев тут же запер за нею дверь, а Толоконько вошел в «обезьянник».
– Ну? – спросил он Диму. – Что там в кодексе еще написано?
– А то вы сами не знаете… – ответил Дима дрогнувшим голосом: он предчувствовал нехорошее.
– Не знаю и знать не хочу, – сказал Толоконько. – Я знаю одно: ты ко мне попал, и я могу сделать с тобой что угодно. А кодекса никакого, кстати, вообще нет. Ты согласен?
– Он есть! – твердо ответил Дима.
Толоконько, надев перчатку, чтобы не повредить пальцы, ударил его под дых. Не для того, чтобы сразу стало больно, он не спешил, а чтобы перехватило дыхание, чтобы Дима не смог кричать, не мешал бы работать. И чтобы наружу не проникали лишние звуки.
Дима упал, Толоконько начал отделывать его ногами – меткими ударами по мягким местам, чтобы не оставлять слишком очевидных синяков. Чихварев, желая размяться и хоть немного развеять одолевавшую дремоту, тоже присоединился, попинал Диму. Тот лежал, скрючившись, постанывая от ударов. Но не кричал, молодец. Толоконько почувствовал к нему даже некоторое уважение. А то некоторые такой хай поднимают, чуть тронешь пальцем, будто их уже убивают. Никакого мужества не осталось в людях.
– Скажи, что нет кодекса, – предлагал Толоконько, – и я тебя отпущу.
– Есть! – отвечал Дима, считавший, что поэт не может идти против души, ибо это хуже смерти.
– Ну тогда все уйдут, а ты тут лежи до завтра.
Но Дима неожиданно вскочил, закричал:
– Гад!
И бросился на Толоконько, вытянув руки.
Тот даже не ударил его, просто отпихнул, Дима отлетел к бетонной стенке, ударился головой, сполз.
Толоконько ушел из «обезьянника», сходил в туалет, умыл лицо и руки. Вернулся к своему столу. А Чихварев все еще сидел на корточках перед упавшим.
– Ты чего там? – спросил лейтенант.
Чихварев щупал пульс, заглядывал в глаза.
– Похоже, это самое… – сказал он. – Трендец котенку, срать не будет.
Толоконько подошел, убедился, что так и есть, хилый парнишка отдал концы. Почесав в затылке, он пошел к столу и начал составлять протокол. Хотел приписать покойнику нападение на представителя правоохранительных органов, и это ведь было чистой правдой, но вспомнил, что в последнее время начальство к таким случаям относится подозрительно – разберись ты, в самом деле, чья-то физиономия налетела, нападая, на милицейский кулак, или наоборот. Дело субъективное. Пусть будет несчастный случай. Такой-то задержанный, имя, отчество, фамилия, паспортные данные, находясь в состоянии алкогольного психоза (их же всех в ресторане взяли, значит, пили), бился головой о стену и причинил себе вред со смертельным исходом.
После этого Толоконько позвонил врачу из вытрезвителя, что находился в том же здании, в другом крыле. Врач, тучная женщина Даирова, пришла, переваливаясь, подписала готовый протокол первичного медицинского освидетельствования (такие протоколы готовились заранее по шаблону) и, не глянув на Диму, уплыла обратно.
Тем временем у отдела милиции друзья Димы все больше волновались. Они кричали, потом осмелели, начали стучать в дверь.
Вышел Чихварев, сказал, держась за кобуру:
– Имею полное право стрелять на поражение. Или вызову ОМОН – групповое нападение на отдел милиции. Выбирайте, чего хотите?
– Он прав, скотина, – негромко сказал кто-то.
– Почему не отпускаете Диму? – крикнула Тая.
– До выяснения.
– Какого еще выяснения?
– Полного. Не суетитесь, идите по домам, утром выпустят вашего Диму.
Чихварев скрылся в здании.
Никто не собирался расходиться по домам.
Придумали: позвонить в милицейскую службу собственной безопасности. Долго наводили справки насчет номера, узнали номер, позвонили. Там сказали, что проверят.
– Как проверите?
– Всесторонне.
– Надо его маме позвонить, – сказала Тая. – Я боюсь чего-то. Они злые, они представляете, что могут сделать?
– Что они, идиоты? – спросил разумный Коля Жбанов. – Столько свидетелей!
– Да плевать им на свидетелей, – махнул рукой ни во что не верящий Леня Борисовский.
Некоторое время спорили – звонить матери Димы, не звонить?
Тут произошло комическое, можно сказать, событие. Маленький Саша Капрушенков, поэт-парадоксалист, был пьянее остальных. Он пришел в ресторан уже под градусом, имея врожденную склонность к пьянству, как все парадоксалисты, и во время поэзо-концерта налимонился окончательно. Поэтому все прошло мимо его сознания, он смутно ощущал: куда-то везут, что-то говорят, пихают, толкают, ведут. Он сидел на земле, прислонившись к кустарнику, и вдруг очнулся, обвел всех глазами и спросил абсолютно ясным и трезвым голосом (такие переходы для него были характерны):
– Мы где? Что случилось?
Ему объяснили.
Саша страшно встревожился.
– Нельзя его там оставлять! Они ему припишут что-нибудь, доказывай потом! Выручать надо! У кого родители что-нибудь могут?
Но все плохо знали родителей друг друга и тем более что они могут.
Тут Стасик Паклин, изящный, рафинированный юноша, сказал, стесняясь:
– Вообще-то у меня папа в угрозыске работает.
– Позвони ему! – потребовал Саша.
Стасик пожал плечами, достал телефон.
– Привет, – сказал он. – Тут такое дело, мой друг Дима Мосин, мы сегодня его книжку отмечали, он попал в милицию… Ты дослушай… Постой… Я объясню!
Но отец не желал слушать сына, он желал, чтобы тот слушал его. И Стасик, переминаясь, стоял, слушал. А потом, отключившись, грустно сказал:
– Велел идти домой.
– И все?
– И все.
– Гадство!
Раздосадованный Саша сел на бордюр, рядом с ним оказался Сережа Костюлин, фатальный и благодушный человек.
– Выпустят, куда они денутся, – сказал он. – Выпить хочешь?
– А есть?
У Сережи были бесценные джинсы с множеством карманов (он не любил ничего носить в руках), из одного кармана, находящегося на штанине внизу, он достал бутылку водки, которую успел прихватить в ресторане и которую милиционеры в суете не обнаружили.
1 2 3 4