ВТОРАЯ ПОПЫТКА


ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА
Так уж вышло, что я поздно познакомился с творчеством Стругацких. Я
был уже в десятом классе, когда мне впервые попала в руки книга этих
авторов - "Полдень. XXII век" и "Малыш" под одной обложкой. А может быть,
и не поздно, может быть, в самый раз?
"Малыш" оказался не совсем понятной, но завораживающей, потрясающе
красивой, поэтичной сказкой, в которую я влюбился раз и навсегда.
Несколько лет спустя, не в силах расстаться с этой повестью, я решил
выучить ее наизусть, уезжая на два месяца в стройотряд. Времени и сил
хватило на первые три главы, но думаю, что и сегодня я могу, что
называется, с похмелья и спросонья выдать наизусть начало этой книги -
страницы две, как минимум.
А вот "Полдень" стал для меня сразу законченным образом того мира,
который хотелось строить и в которой хотелось жить. Я, как и многие тогда,
еще верил в коммунизм (шел 1976 год), и как прекрасно, что у меня была
возможность верить в коммунизм по Стругацким. Честно говоря, я в него до
сих пор верю, несмотря на все перестройки и путчи, и, скажу вам по
секрету, не вижу никакой разницы между коммунизмом Стругацких и
"коммунизмом" Азимова, Кларка или Саймака. Просто они этого одиозного
слова не употребляют - вот и вся разница.
Ну а потом был седьмой том "БСФ" - "Трудно быть богом" -
поразительный взлет героической романтики и сатиры, философии и тонкой
лирики; и "Понедельник" - абсолютно новый для меня жанр, открывший
одновременно окошко в прошлое - в ностальгически идеализируемые мною
шестидесятые годы; и - окошко в будущее - в конкретное, мое, личное
будущее, в весьма счастливый период работы в двух "совковых" НИИ, а также
в абстрактное счастливое будущее абстрактного человека, у которого
понедельник начинается в субботу.
Ну а потом, как говорится, началось. Началась охота за всеми вещами
Стругацких, и жадное многократное чтение, и перепечатка на машинке, и
снятие фотокопий, и ксерокс, и покупка книг на Кузнецком за сумасшедшие
деньги. В нашем институте фактически существовал неофициальный клуб
поклонников Стругацких, так же как и я сходивших с ума по всему
написанному ими. Да, мы были не слишком оригинальны, но мы же ничего не
знали тогда об уже зарождавшихся фэн-клубах и будущих конвенциях. Мы
просто читали Стругацких.
Выделю еще лишь три повести, вошедшие в мою жизнь в те годы:
"Пикник", вдруг перевернувший, поставивший с ног на голову все мое
пижонское, диалектически парадоксальное, почти манихейское мировоззрение,
заставивший враз поверить в счастье для всех и _д_а_р_о_м_, "Миллиард",
потрясший своей чисто литературной силищей, глобальностью философского
замаха и - тогда еще не дошедшей, но воспринятой на уровне ощущения -
жгучей актуальностью; "Жук" - по-настоящему испугавший, повергший в тоску
и метафизический ужас перед силами, зла и жестокими законами реальной
жизни.
А потом наконец свершилось.

Первый раз повесть "Гадкие лебеди" я прочел в 1980 году. Кажется, к
тому моменту я познакомился уже со всеми вышедшими вещами Стругацких. А
"Лебеди" были самой запрещенной, самой труднодоставаемой, самой
скандальной книгой. О ней ходило много всяких слухов. О публикации в
"Звезде Востока" и перечислении гонорара пострадавшему от землетрясения
Ташкенту, об изъятом тираже этого журнала, о несогласованной с авторами
переправке через границу рукописи и бесчисленных изданиях во всех
"Посевах" и "Чехов паблишерз", о том, как Аркадия Натановича вызывали на
Лубянку (или Бориса Натановича в Большой дом) и спрашивали: "Ну, как там
ваши птички?" А на черном рынке зарубежное издание "Гадких лебедей" на
русском языке стоило 250 (!) рублей. Переведите в современные цены - какая
книга сегодня может стоить два с половиной миллиона?
В общем, когда в перерыве между лекциями я сел в скверике на Миусской
и открыл наконец-то попавших мне в руки "Лебедей", ожидания были велики. И
это оказался тот случай, когда книга не обманула ожидании. Я до сих пор
считаю ее лучшей у Стругацких. А тогда... Ни на какие лекции я уже,
конечно, не попал, потому что просто не смог подняться со скамейки, не
перелистнув последнюю страницу. А страница была большая. Из почти
папиросной бумаги. Пятый экземпляр на машинке, перепечатанный хорошо если
не в десятый раз. Можно себе представить, сколько там было опечаток,
ошибок и даже пропусков.
А позднее - это было уже в 82-м - мне дали на неделю какой-то
четвертый ксерокс с парижского, как уверяли, издания (титульный лист
отсутствовал). Многие места читались по этому тексту с трудом, но все-таки
это было издание, вычитанное профессиональным редактором и корректором. В
общем, я взялся править свой экземпляр. Это была долгая, трудная и
приятная работа. Я воссоздавал любимую книгу, как реставратор. Я открывал
для себя новые, ранее не читанные слова, фразы, а иногда целые абзацы и
даже страницы. А в некоторых местах провалы ксерокса трагически совпадали
с пропусками перепечатки, и тогда мне что-то приходилось додумывать,
достраивать, дописывать самому. Так что к концу работы мне уже начинало
казаться, что я сам написал эту книгу, - этакая мания величия.
И конечно, сколько раз я ни перечитывал эту повесть, мне всегда ее не
хватало: хотелось еще, хотелось дальше, дальше, дальше... Кто бы написал?
Самому, что ли, написать? Смешно...
Мог ли я подумать тогда, что тринадцать лет спустя действительно буду
сочинять продолжение "Гадких лебедей" - не просто сочинять - серьезно
работать для публикации в этой (!) стране, да еще по заказу? Дурдом!
И, знаете, мне было очень легко работать над этой вещью. Ведь мое (да
не только мое - целого поколения!) творчество выросло на книгах
Стругацких, и с самого начала профессиональной литературной работы я
старательно, последовательно и не без труда (ох, не без труда!) давил в
себе естественное стремление подражать стилю Стругацких. Господи! Как
приятно было расслабиться на этот раз!
Вот почему я не мог не написать эту повесть. Вот почему, собственно,
я написал _и_м_е_н_н_о_ эту.
И как же жаль, что нет уже Аркадия Натановича. И как же хорошо, что
по-прежнему с нами Борис Натанович.

1
Вдоль потрескавшегося, запорошенного пылью бордюрного камня четко
виднелась вереница маленьких следов на размякшем асфальте - круглые
дырочки от каблучков-шпилек примерно через каждые полметра и практически
на одной линии. Дырочки были неглубокие.
"Удивительно красивая походка, - подумал Виктор. - Так ходят
канатоходцы и манекенщицы. Идет как пишет. - И тут же вспомнилось лишнее.
Из классики: - А пишет как Лева. А Лева..."
Виктор отогнал эту ассоциацию и представил себе, как шла по улице эта
легкая, изящная, нездешней красоты девушка. Белое, да, обязательно белое,
очень короткое и совершенно воздушное платье, сильные загорелые ноги, руки
тонкие, невесомые, как крылья, высокая девичья грудь, черные локоны по
плечам, брови вразлет и огромные синие глаза. Она шла улыбаясь,
победительно глядя перед собой и поверх этой улицы, поверх чахлых деревьев
и кособоких выцветших ларьков, поверх всех мужчин, против воли
оглядывающихся на нее, и их жен, грубо отворачивающих ладонями лица своих
благоверных со словами: "И ты туда же, старый козел, - на девочек
потянуло!"
Виктор автоматически, не думая, пошел вдоль цепочки чарующих следов и
свернул с проспекта Свободы в переулок, где уже не было ни полусдохших
лип, ни пыльных киосков, а сквозь асфальт тротуара нагло пролезала
настоящая верблюжья колючка. Здесь было совсем тихо. Молчаливые двухэтажки
и пустая выжженная солнцем дорога, насколько хватал глаз. Лишь в самом
далеке, где этот переулок с издевательским названием "улица Прохладная"
сбегал вниз, к бывшей набережной, что-то шевелилось, но было не разобрать,
люди это, машина или лошадь, а может быть, просто колышется раскаленное
марево.
Народу на улицах в такой час вообще попадалось не много. Три
пополудни. Сиеста.
Господи, подумал Виктор, кто в этом городе вообще слышал такое слово
- сиеста! - в те времена, когда перед самой войной он проходил здесь
службу. В самоволку они бегали с ребятами купаться на реку, переплывали
без малого полкилометра и подкарауливали на том берегу деревенских девок,
купавшихся без одежды, таскали с грядок огурцы, яблоки из садов - садов
было полно прямо в городе; мерзли холодными августовскими ночами, если
случалось оказаться в карауле. Их часть стояла неподалеку от Лагеря
бедуинов на высоком берегу реки. Бедуины мерзли еще сильнее, кутались в
свои синие балахоны, жгли костры. Поговаривали, что никакие они на самом
деле не бедуины. Ну помилуйте, какие в нашей средней полосе бедуины?
Говорили, что это просто цыгане, только мусульманской веры. Другие
утверждали, что это депортированные чеченцы. Были еще какие-то
предположения относительно национальности беженцев, но весь город все
равно называл их бедуинами. А потом грянула война. Часть, где служил
Виктор, бросили на фронт, и никогда больше он не попадала этот город, да и
что в нем было делать? А вот теперь занесло.
- Здравствуйте, господин Банев, - отвлек его от воспоминаний
незнакомый вежливый голос.
Виктор поднял глаза от дырочек на асфальте и увидел идущего навстречу
бедуина, заросшего до глаз черной бородой и угрюмо смотрящего из-под
синего своего капюшона.
- Здравствуйте, - так же вежливо ответил Виктор, недоумевая, с чего
это незнакомый человек решил здороваться.
Давно прошли те времена, когда его узнавали на улице как модного
писателя, часто мелькавшего на телевидении.
Ох, не к добру это все, мелькнуло в голове, ох, не к добру. И стало
как-то по-особенному жарко и душно, хотя, казалось бы, уже пора привыкнуть
к тридцати двум в тени и неподвижному воздуху.
Именно здесь, на Прохладной, находился ресторанчик "У Тэдди". Виктор
не планировал заходить туда так рано, но теперь понял, что настало время
пропустить хоть один стаканчик сухого "мартини" со льдом и лимонным соком
или... А как же следы? Ну что за мальчишество, право? И все-таки сначала
стаканчик, потом дальше по следам.
Он представил себе полумрак ресторанной залы (да, именно _з_а_л_ы_, а
не зала), приглушенную музыку, вентиляторы над столами (или уже починили
кондиционеры?) и высокий, узкий, запотевший бокал с мутноватой чуть желтой
жидкостью, в которой плавают хрустально блестящие кубики. Он даже чуть
было не ускорил шаг, забыв, что от этого сразу лоб покрывается испариной,
а рубашка прилипает к спине.
Волшебные следы на асфальте свернули точно к дверям ресторана. Виктор
пригляделся. Второго, обратного ряда ямочек нигде видно не было. Едва ли
она ушла босиком. Вот это сюрприз!
- Жарко сегодня, - традиционно полуспросил-полусообщил
старик-швейцар, словно за последние два года здесь хоть один день было не
жарко.
А когда глаза привыкли к полутьме, он сразу увидел ее. У тонких
каблучков чистых как снег босоножек кончики были выпачканы асфальтом, а
вместо белого платья она надела линялые джинсовые шорты с бахромой и
лимонно-желтую яркую рубашку, кажется мужскую, завязанную узлом на животе.
В остальном Виктор все угадал. Девушка, лет семнадцати от роду, была само
совершенство. Она сидела на высоком табурете, чуть покачивая сильными
загорелыми ногами, и, изящно отбросив со лба черную прядь тонкими пальцами
пианистки, с любопытством уставила на вошедшего Виктора свои огромные -
нет, не синие (еще одна ошибка!) - зеленые, ярко-зеленые глаза, зеленее,
чем замороженный "дайкири" в высоком бокале перед ней.
И вдруг пропали все звуки ресторана, а тяжелый сумрак стал
растворяться в розовато-золотистом тумане, как это бывает в лесу на
восходе, и тишина наполнилась нежным шелестом деревьев, птичьими трелями,
тихими звуками падающих капель росы, и среди этой зелени и свежести не
было никого, только она, и губы ее шептали, и было не слышно что, но было
же ясно, ясно... И Виктор пошел ей навстречу, как лунатик, и зацепился за
чье-то кресло и чуть не упал. Мир вернулся в свое обычное состояние.
По какому-то наитию, быть может с подачи только что встреченного
бедуина, он кивнул девушке как давней хорошей знакомой, и она,
обворожительно улыбнувшись, сказала:
- Здравствуйте.
И, к счастью, не добавила "господин Банев" - это бы его сейчас не
порадовало.
- Привет, Виктор, - сказал Тэдди. - Тебе как всегда?
- Привет, Тэдди. И, пожалуйста, тарелочку свекольника. Можно тоже со
льдом.
- Разумеется!
Кажется, Тэдди теперь уже ничего не подавал безо льда. Появились
какие-то немыслимые блюда типа замороженного плова и яичницы под снегом, а
также сугубо сухопутный напиток - ледяной грог, то бишь охлажденный
разбавленный ром с сахаром.
Виктор зажмурился, не в силах просто отвернуться от девушки, и
наконец посмотрела зал. За обычным столиком уже сидела обычная компания. И
увидев Рема Квадригу, доктора гонорис кауза в белой рубашке и ярко-красном
шейном платке, он вдруг понял, почему сегодня все собрались тут в
несусветную рань. Праздник же. День Независимости. Но у нас не Америка,
где Четвертое июля не заметить никак нельзя, у нас про этот новый праздник
мало кто помнит, особенно среди такой публики: одни совсем не работают,
другие работают странно, в общем, понятие выходного дня для всех стало
относительным.
В кресле у окна грузно расплылся Голем со стаканом пива.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2