— Впрочем, это не важно… Но о чем я говорил?..
Не дадите да вы мне кусочек пудинга, мадемуазель Анна? Нет, не фруктового… Я остаюсь верен вашему великолепному рисовому пудингу… Это вы его приготовили?
— Она! — торопливо подтвердила мать.
И вдруг наступила тишина, потому что Мегрэ замолчал и никто не осмеливался заговорить. Слышались звуки жующих челюстей. Комиссар уронил на пол вилку и наклонился, чтобы поднять ее. При этом он увидел, что Маргарита поставила свою ногу в изящной туфельке на ногу Жозефа.
— Инспектор Машер — предприимчивый молодой человек.
— У него не очень-то умный вид, — заметила Анна.
И Мегрэ понимающе улыбнулся ей.
— У людей так редко бывает умный вид! Я, например, как только оказываюсь в присутствии возможного преступника, всегда стараюсь выглядеть идиотом.
Впервые Мегрэ позволил себе то, что можно было бы назвать откровенностью.
— Форма вашего лба не может измениться! — поторопился вежливо заявить доктор Ван де Веерт. — И для того, кто хоть немного занимался френологией… Послушайте! Я уверен, что вы ужасно вспыльчивый…
Трапеза наконец закончилась. Комиссар первый отодвинул свой стул, взял трубку и начал набивать ее.
— Знаете, что вам следовало бы сделать, мадемуазель Маргарита? Сесть за рояль и сыграть нам «Песню Сольвейг»…
Она колебалась, посмотрела на Жозефа, как бы спрашивая у него совета, в то время как мадам Питере прошептала:
— Она так хорошо играет!.. И поет!..
— Я жалею только об одном: мадемуазель Мария вывихнула себе ногу и потому не может быть с нами…
Сегодня я здесь последний день…
Анна живо повернула к нему голову:
— Вы скоро уезжаете?
— Сегодня вечером… Я ведь не рантье… Кроме того, я женат и моя жена уже теряет терпение.
— А инспектор Машер?
В лавке зазвенел звонок. Послышались торопливые шаги, затем стук в дверь.
Это был сам Машер, очень возбужденный.
— Комиссар здесь?
Он не сразу увидел Мегрэ, удивленный тем, что попал на семейное сборище.
— Что случилось?
— Мне нужно поговорить с вами.
— Вы позволите?
И Мегрэ, пройдя вместе с инспектором в магазин, облокотился о прилавок.

— Как мне отвратительны эти люди!
Машер, сморщившись, указал подбородком на дверь столовой.
— Один только запах их кофе и их пудинга…
— Ты это и хотел мне сказать?
— Нет. У меня есть новости из Брюсселя. Поезд пришел туда по расписанию.
— Но речника там не было?
— Вы это уже знали?
— Я это подозревал. Ты что, считаешь его идиотом?
А я нет. Он, должно быть, вышел на какой-нибудь маленькой станции, сел на другой поезд, потом опять пересел… Сегодня вечером он, может быть, будет в Дании. Или в другом месте… Может быть, даже в Париже.
Но Машер смотрел на комиссара, усмехаясь:
— Если бы у него были деньги!
— Ты что имеешь в виду?
— Да я все проверил. Этого человека зовут Кассен. Вчера утром он не мог заплатить по своему счету в бистро и ему отказались налить вина… Более того… Он всем был должен… Вплоть до того, что лавочники решили не допустить, чтобы его баржа ушла отсюда…
Мегрэ смотрел на своего коллегу с равнодушным видом.
— Ну и что?
— Я этим не ограничился. И мне было нелегко, потому что многих не оказалось дома… Я даже ходил в кино, чтобы кое-кого расспросить.
Мегрэ, покуривая трубку, забавлялся тем, что ставил гири на обе чаши весов, пытаясь добиться равновесия.
— Я выяснил, что Жерар Пьедбёф вчера занял две тысячи франков, поставив в виде гарантии подпись своего отца, потому что никто не соглашался дать ему денег, если подпишется он сам.
— И он встретился с речником?
— В том-то и дело! Один таможенник видел, как Жерар Пьедбёф и Кассен шли вдвоем по берегу, недалеко от большой таможни.
— В котором часу?
— Около двух…
— Отлично!
— Что отлично? Если Пьедбёф дал Кассену денег…
— Осторожнее с выводами, Машер! Ведь так опасно делать заключения…
— Во всяком случае, человек, у которого утром не было ни гроша, уехал с поездом, отошедшим после полудня, и с деньгами в кармане. Я был на вокзале. Он платил за свой билет тысячефранковой ассигнацией.
Видимо, у него были еще и другие.
— Или еще одна?
— Может быть, несколько, может быть, одна… Что бы вы сделали на моем месте?
— Я?
— Да.
Мегрэ вздохнул, постучал трубкой о каблук, показал на дверь столовой.
— Я пошел бы выпить рюмку можжевеловой… Тем более что нам поиграют на рояле!
— Это все, что…
— Ну пойдем… Тебе ведь нечего делать в городе в такое время. Где Жерар Пьедбёф?
— В кино «Скала» с одной фабричной работницей.
— Бьюсь об заклад, что они взяли ложу!
И Мегрэ с беззвучным смехом подтолкнул своего коллегу к столовой, где контуры предметов начали уже расплываться в сумерках. От кресла Ван де Веерта медленно поднималась струйка дыма. Мадам Питере убирала в кухне посуду, Маргарита сидела за роялем и меланхолично перебирала пальцами клавиши.
— Вы и в самом деле хотите, чтобы я играла?
— Да, я очень хотел бы… Сядь сюда, Машер…
Жозеф стоял, облокотившись на камин, устремив взгляд на затуманенное окно.
Зима пройдет,
И весна промелькнет,
И весна промелькнет.
Увянут цветы,
Снегом их занесет,
Снегом их занесет…
Маргарита пела нетвердым голосом. Больших усилий ей стоило дойти до конца. Два раза она ошибалась в аккордах.
Но ты ко мне вернешься,
Мой дорогой жених,
И будешь ты со мной.
Анны уже не было в комнате. Ее не было и в кухне, где мадам Питере ходила взад и вперед, стараясь поменьше шуметь, чтобы не помешать пению.
Я сердце тебе отдала…
Маргарите не виден был мрачный силуэт Жозефа, который погасил свою сигарету.
Теперь, когда уже совсем стемнело, огонь горящих брикетов отбрасывал пурпурные отблески на все окружающее, в особенности на полированные ножки стола.
К великому удивлению Машера, который не смел двинуться с места, Мегрэ вышел так тихо, что этого никто не заметил. Он поднялся по лестнице, стараясь, чтобы не скрипнула ни одна ступенька, и очутился перед двумя закрытыми дверями.
На площадке была почти полная темнота. Только фарфоровые ручки дверей образовали два пятна молочного цвета.
Наконец комиссар положил непогасшую трубку в карман, повернул одну из ручек, вошел и закрыл за собой дверь.
Анна была здесь. Из-за задернутых занавесок в спальне было темнее, чем в столовой. В воздухе словно плавала серая пыль, которая местами, например в углах, была гуще, чем посередине.
Анна не двигалась. Неужели она ничего не слышала?
Она стояла у окна, против света, повернув лицо к закатному пейзажу Мёзы. На другом берегу уже зажгли фонари, которые пронизывали сумерки своими острыми лучами.
Глядя на нее со спины, можно было подумать, что Анна плачет. Она была высокого роста и казалась более мощной, более «скульптурной», чем когда-либо.
А ее серое платье буквально растворялось в окружавшей ее темноте.
Одна дощечка паркета, одна-единственная, заскрипела, когда Мегрэ был уже на расстоянии одного шага от девушки, но она не вздрогнула.
Тогда он с удивительной мягкостью положил ей руку на плечо и вздохнул, как человек, который может наконец говорить откровенно.
— Ну вот!
Она повернулась к нему всем телом. Она была спокойна. Ни одна морщинка не нарушала строгой гармонии ее лица.
Только на шее медленно, под действием какого-то таинственного внутреннего давления, чуть-чуть вздулась жилка.
Звуки рояля явственно доносились сюда, и можно было различить все слова «Песни Сольвейг»:
И ты ко мне вернешься,
Мой дорогой жених,
И будешь ты со мной…
И два светлых глаза искали глаза Мегрэ, в то время как губы, чуть было не раскрывшись в рыдании, застыли и окаменели, как и все ее существо.
Глава 10
«Песня Сольвейг»
— Что вы здесь делаете?
Странная вещь, ее тон не был агрессивным. Анна смотрела на Мегрэ со страхом, может быть, даже с ужасом, но не с ненавистью.
— Вы слышали, что я сейчас сказал? Сегодня вечером я уезжаю. Мы с вами прожили несколько дней в Довольно тесной близости…
И он смотрел вокруг, на кровати двух девушек, на шкуру белого медведя, служившую им ковром, на обои в розовых цветочках, на зеркальный шкаф, в котором теперь отражались только ночные тени.
— Я не хотел уезжать, не поговорив с вами в последний раз…
Четырехугольник окна обрисовал как бы экран, на котором силуэт Анны вырисовывался все менее четко по мере того, как протекали минуты. И Мегрэ обратил внимание на одну деталь, которой он прежде не заметил. Еще час назад он не смог бы сказать, как она причесана. Теперь он это знал. Ее длинные волосы, туго заплетенные в косы, образовали тяжелый узел на затылке.
— Анна! — донесся голос мадам Питере из коридора первого этажа.
Рояль замолк. В гостиной заметили их исчезновение.
— Да!.. Я здесь.
— Ты не видела комиссара?
— Он тоже здесь… Мы спускаемся…
Чтобы ответить матери, Анна подошла к двери. Теперь она вернулась к своему собеседнику, очень серьезная, устремив «а него пристальный, трагический взгляд.
— Что вы хотите мне сказать?
— Вы это прекрасно знаете!
Она не отвернулась. По-прежнему впивалась в него взглядом, сложив руки на животе; в позе ее было уже что-то от старой женщины.
— Что вы собираетесь сделать?
— Я уже сказал вам: вернуться в Париж.
И тогда ее голос все же дрогнул:
— А я?
Впервые она проявила волнение. Она сама это заметила. И конечно, чтобы превозмочь его, подошла к выключателю и зажгла свет.
Лампа с желтым шелковым абажуром освещала на полу только круг диаметром примерно в два метра.
— Я должен сначала задать вам один вопрос! — сказал Мегрэ. — Кто дал деньги? Нужно было действовать быстро, собрать эту сумму в несколько минут. Банк был закрыт. Вряд ли вы держите большие деньги дома. У вас нет телефона…
Минуты текли медленно. Над ними нависло тяжелое молчание.
И Мегрэ продолжал вдыхать эту спокойную атмосферу мещанской среды. Внизу угадывались тихие голоса. Доктор Ван де Веерт протянул к камину свои короткие ножки. Жозеф и Маргарита молча смотрели друг на друга, Машер, вероятно, терял терпение, а мадам Питере взялась за какое-нибудь шитье или подливала в рюмки можжевеловую водку.
А комиссар все еще смотрел в светлые глаза Анны, которая наконец проговорила:
— Маргарита…
— У нее были деньги дома?
— Деньги и ценные бумаги. Она сама распоряжается той частью состояния, которая досталась ей от матери.
И Анна повторила:
— Что вы собираетесь делать?
В тот момент, когда она произносила эти слова, ее глаза увлажнились, но только на мгновение, так что Мегрэ мог подумать, что ошибся.
— А вы?
Этот вопрос беспрестанно звучал в их устах, и было ясно, что и тот и другой боялись перейти к главной теме разговора.
— Как вы завели Жермену Пьедбёф к себе в комнату?.. Подождите, не отвечайте сразу!.. В тот вечер она сама пришла к вам, чтобы справиться о Жозефе и потребовать деньги на содержание ребенка… Ее приняла ваша мать… Вы тоже вошли в лавку… Вы уже знали, что сейчас убьете ее?
— Да!
Теперь в ней не заметно было ни волнения, ни паники. Ясный голос.
— С каких пор вы это знали?
— Приблизительно месяц.
И Мегрэ сел на край кровати, кровати одной из двух девушек, Анны и Марии, провел рукой по лбу, глядя на обои, на фоне которых выделялась фигура его собеседницы.
Теперь можно было подумать, что она гордится своим поступком. Она принимала на себя всю ответственность за него. Она заявила, что действовала преднамеренно.
— Вы так сильно любите своего брата?
Он знал это. И не только Анна его любила. Не потому ли, что старый Питере давно уже ничего не значил для своих близких? Три женщины, мать и две сестры, одинаково обожали этого молодого человека.
Он не был красив. Худой, черты лица неправильные.
Его длинная фигура, большой нос, глаза, выражавшие усталость, внушали скуку.
И все-таки это было божество! И Маргарита также поклонялась ему, как божеству! Их всех словно охватила одна навязчивая идея, и можно было представить себе, как обе сестры, мать и кузина проводили послеполуденные часы в разговорах о нем.
— Я не хотела, чтобы он покончил с собой!
Тут Мегрэ чуть не обозлился. Он резко вскочил и стал шагать взад и вперед по комнате.
— Он это говорил?
— Если бы ему пришлось жениться на Жермене, он покончил бы с собой в день свадьбы…
Мегрэ не засмеялся, но резко пожал плечами. Он помнил о признаниях Жозефа, высказанных вчера вечером! Жозеф даже не знал, кого он собственно любит.
Жозеф, который почти так же боялся Маргариты, как и Жермены Пьедбёф.
Но чтобы подольститься к своим сестрам, чтобы сохранить их восхищение, он старался принять романтический вид.
— Его жизнь была разбита.
Черт побери! Все это очень хорошо укладывалось в рамки «Песни Сольвейг»:
Но ты ко мне вернешься,
Мой дорогой жених…
И они все поддались этому. Они одурманили себя музыкой, поэзией и признаниями.
Хорош он был, этот жених, со своими плохо сшитыми пиджаками и близорукими глазами!
Вы говорили с кем-нибудь о вашем намерении?
— Ни с кем!
— Даже ему не говорили!
— Ему тем более!
— И вы целый месяц держали у себя в комнате молоток? Постойте! Я начинаю понимать!
И тут у него захватило дух: его потрясла эта драма, в которой было столько трагического и в то же время мелкого.
Он едва осмеливался посмотреть на Анну, которая стояла неподвижно.
— Вам нельзя было попадаться, не так ли? Потому что тогда Жозеф не посмел бы жениться на Маргарите! Вы долго выбирали оружие. Револьвер производит слишком много шума! А так как Жермена никогда у вас ничего не ела, вы не могли воспользоваться ядом…
Если бы вы не боялись оставить следы, вы бы ее задушили…
— Я об этом думала…
— Замолчите, ради Бога!.. Вы пошли за молотком на какую-нибудь стройку. Ведь вы не так глупы, чтобы использовать молоток, который был у вас в доме…
Под каким предлогом вы уговорили Жермену пойти с вами наверх?
И она равнодушно сказала, словно отвечая заученный урок:
— Она плакала в лавке… Эта женщина всегда плакала… Мать дала ей пятьдесят франков в счет месячного содержания ребенка… Я вышла вместе с ней…
Обещала отдать ей остальное…
— И вы обе обошли дом в темноте… Вы вернулись в него через заднюю дверь и поднялись на второй этаж…
Он посмотрел на дверь и проговорил голосом, которому хотел придать твердость:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13