— Другой раз, — продолжала консьержка, — несколько месяцев назад… Про этих двоих можно сказать, что они любили друг друга. Мсье Брассье всегда приносил ей всякие лакомства, он приходил первым…
— Как вы его назвали?
Он не верил своим ушам.
— Мсье Брассье, а что? Он же должен был назвать свое настоящее имя, чтобы оформить договор… Сперва я подумала, что долго это у них не протянется, что вскоре станут приходить другие женщины… Так нет… Они все время были такими же влюбленными, как в первые дни…
— Человек, о котором вы говорите, действительно Жан-Поль Брассье?
— А кто же еще?
— И долго они оставались наверху?
— Обычно он приходил около трех, она немного попозже. А уходила между пятью и шестью и всегда торопилась…
— Кто там делал уборку?
— Я… Потому-то я их и знаю хорошо… Представьте себе, в спальне стены обиты желтым шелком… Повсюду шелк… Когда она приходила и уходила, на ней не было ничего нарядного… Почти всегда костюм или платье цвета морской волны. Но если бы вы видели постельное белье и халаты там наверху…
Он не посмел попросить ее подняться в квартиру. Он был ошеломлен. Удар оказался сильнее, чем смерть его жены.
Его жены? Он больше не смел употреблять это слово.
Ведь это не было мимолетным увлечением, страстью, которая длится несколько недель или месяцев.
Восемнадцать лет она постоянно приходила на улицу Вашингтона, и не в какие-нибудь номера, а в квартиру, обставленную специально для нее. И хранила здесь белье.
Он ездил повидать отца, и когда вернулся, она небрежно сказала ему, словно что-то совсем неважное:
— Прошлую ночь мне пришлось провести у изголовья одной старушки. Она была в агонии, и больше никто не мог облегчить ей смерть…
Она ему врала. Врала целых восемнадцать лет. Она не была ему женой.
Скорее, женой Брассье.
И тот тоже врал ему, рассказывая о своих послеобеденных походах по магазинам.
А была ли в курсе Эвелин? Возможно. Ведь она была слишком занята самой собой, чтобы ревновать.
— Благодарю вас, мадам…
Он уходил, едва волоча ноги. Ему не приходило в голову чего-нибудь выпить. Он бесцельно плелся в направлении Елисейских полей.
Селерен никогда особенно не ценил Брассье, теперь же он его ненавидел.
Напротив, на Аннет он не держал зла. Виноват был он сам. Не годился он ей в мужья. Считал ее заурядным человеком, думающим только о своей самоотверженной работе. Не смог разглядеть в ней ту женщину, какой она была.
Можно сказать, из-за этого она и погибла. Она бежала. Возможно, опаздывала домой. Она бросилась к станции метро, в пути могла бы перевести дух, успокоиться и выглядеть безмятежной, как всегда.
Не его она любила, а Брассье.
И тем не менее продолжала жить с ним. Восемнадцать лет она вела себя как его жена.
Что ему было делать? Убить своего компаньона?
Он не представлял себе, как это он купит пистолет, дождется, когда Брассье войдет в мастерскую, и, не говоря ни слова, застрелит его.
Что от этого изменится? Он забыл войти в метро.
Он все шел и шел. Время от времени шевелил губами. Зажег сигарету, она тут же погасла и прилипла к верхней губе.
Двадцать лет он был самым счастливым человеком на свете. Жил скромно, но у него была жена, которую он сам себе выбрал, была работа, от которой он каждый день получал удовлетворение.
Бывало, он говорил Аннет:
— Знаешь, я слишком счастлив… Временами меня это пугает…
И он не напрасно пугался. Аннет не просто умерла, она любила другого.
Брассье был на похоронах. Селерен не обратил на него внимания. Он ни на кого не обращал внимания — настолько был подавлен. И все же он припомнил, что Брассье первый бросил в могилу цветок, только один цветок — алую розу.
Это был любимый цветок Аннет. Ему редко приходило в голову покупать ей цветы. Это было не в его духе. Он даже немного смущался, когда ему случалось приносить их жене.
Может быть, он полагал, что любовь превыше всего?
Никогда ему и в голову не приходило, что жене этого недостаточно. А Брассье думал о таких вещах и поэтому распорядился обить стены их спальни ярко-желтым шелком.
А было ли там белое атласное покрывало, как на вилле в Сен-Жан-де-Марто?
Так он незаметно дошел до площади Согласия. Что делать дальше? Куда идти?
Он подумал было, не вернуться ли ему домой и облегчить душу, поговорив с Натали? Разве не относилась она к нему всегда лучше, чем к Аннет? Быть может, какие-то мелочи не ускользнули от ее женских глаз?
Подло, конечно, перекладывать часть своего отчаяния на чужие плечи. Что случилось, то случилось, и нужно смотреть действительности прямо в лицо.
А действительность заключалась в том, что Аннет умерла дважды.
Он шел по улице, как деревенский дурачок: размахивал руками, глазел по сторонам. Когда ему случалось столкнуться с кем-нибудь из прохожих, он очень удивлялся и бормотал извинения.
Наверное, его принимали за пьяного. Его потянуло было выпить, но он понял, что от этого ему станет только хуже и горе его обострится.
Сам того не сознавая, он быстро пошел по улице Риволи, время от времени останавливаясь, когда ему в голову приходила новая мысль.
Ему не хватало мужества встретиться лицом к лицу со своими товарищами по работе. Он зашел в бар, заказал бутылку минеральной воды виши и телефонный жетон.
— Добрый день, мадам Кутанс… У вас все в порядке?
Голова у него была еще достаточно ясной, и он мог разговаривать любезно.
— Будьте добры, позовите к телефону Давана.
Он услышал, как того зовут, затем из мастерской донеслись шаги.
— Значит, старик, ты не в порядке?
Было непривычно, чтобы все мастера пришли, а его еще не было. За все время существования мастерской он и трех дней не отсутствовал.
— Не совсем, — пробормотал он.
— Лежишь в постели?
— Пока нет. У меня кое-какие дела в городе.
— Ты был у врача?
— Нет.
— А надо бы. Кстати, здесь Брассье. Не хочешь с ним поговорить?
— Нет. Я только хотел тебя предупредить, что несколько дней я буду отсутствовать.
— Можно тебя навестить?
— Это очень любезно с твоей стороны, но лучше не надо…
— Желаю тебе поскорее поправиться.
— Спасибо. До свидания.
Он вернулся домой. Все окна были распахнуты, Натали пылесосила в гостиной. Она оторвала взгляд от аппарата, внимательно посмотрела на Селерена и выключила пылесос.
— Вам совсем плохо, правда?
— Да.
— Сегодня вы пережили удар.
— Очень тяжелый.
— Идите в спальню. Вам нужно отдохнуть. Как только вы ляжете, я принесу вам кое-что такое, от чего вы проспите крепким сном несколько часов. Хорошо, что вы не пили…
Он подозрительно смотрел на нее.
— Почему вы сразу заговорили о тяжелом ударе?
— Потому что человек вашего склада не впадает без причины в такое состояние…
— Вы все знали?
— И знала, и не знала. Есть множество мелочей, которые не ускользают от женского глаза… Когда приходили ваши друзья, я подмечала некоторые знаки, взгляды, которыми они обменивались, у вашей жены глаза блестели и лицо розовело…
— Мы с вами говорим об одном и том же человеке?
— Да, о мсье Брассье.
— Вы думаете, его жена тоже знала?
— Я в этом не сомневаюсь, ведь ее совсем не беспокоило, что происходит рядом.
— Они любили друг друга…
— Да…
Он снял пиджак, ему было жарко.
— Вы ходили на улицу Вашингтона?
— Я только что оттуда… А откуда вы знаете адрес?
— Когда я узнала, что она вышла из дома и бросилась бежать на другую сторону улицы, я сразу же догадалась… Я боялась, как бы вам не пришло в голову то же самое и как бы вы не поехали туда…
— Восемнадцать лет они снимали эту квартиру, и консьержка сказала, что они ее великолепно обставили… Если бы только…
— Если бы только что?
— Если бы только она мне сказала…
— У нее не хватало мужества лишить вас радости жизни… Вы были человеком счастливым, доверчивым. Вы купались в своем счастье.
— Это правда. Порой я боялся. Может, это было предчувствие.
— Сейчас вам нужно перестать думать об этом, хотя бы до завтра… Вы на нее очень сердитесь?
— Даже не знаю. Я еще не задавался этим вопросом.
— Не надо на нее сердиться. Такому сильному, такому прочному чувству невозможно противиться. Я уверена, что она страдала, оттого что была вынуждена вам лгать.
— Вы так думаете?
— Она была из тех женщин, которые идут до конца…
— А он?
— Он никогда не был мне симпатичен из-за своей самоуверенности. Но то, что эта связь продлилась восемнадцать лет, говорит все же в его пользу. Без настоящей любви так долго не встречаются.
— Но почему? — воскликнул Селерен.
Почему он? Почему они? Если бы не этот дурацкий несчастный случай, он так ничего и не узнал бы и по-прежнему жил бы своей тихой, безмятежной жизнью.
— Консьержка говорит, что у нее там было тонкое постельное белье, необыкновенные пеньюары…
— Я знаю.
— Откуда?
— Как-то вечером она переодевалась при мне. Мой взгляд сразу упал на лифчик, какого я никогда не видела. Она покраснела, поспешно накинула халат и послала меня уж не помню за чем в кухню… Это было совсем не такое белье, какое она носила здесь…
— А я-то всегда думал, что она любит простые вещи…
— Только не на улице Вашингтона. А там, скорее всего, под влиянием мсье Брассье.
Его лицо ничего не выражало, а крупное тело, казалось, обмякло. Он смотрел на кровать, на окно, словно не знал ни что ему делать, ни куда себя девать.
— Что мне сказать детям?
— Я им скажу, что вы еще плохо себя чувствуете, что не совсем оправились от своей простуды.
— Бедняжки. Они-то тут ни при чем.
— Я пойду на кухню, приготовлю вам фруктовый сок. А вы тем временем переоденьтесь в пижаму.
Он послушался. Он не знал, что бы стал без нее делать. Десять раз, идя по Елисейским полям, потом по улице Риволи, он думал о самоубийстве.
Это было радикальное решение. Не нужно было бы больше думать. Не нужно было бы страдать. Но как же дети, у которых уже не было матери и которые теперь стали сближаться с ним?
Он направился к аптечке за пузырьком со снотворным, которое употребляла Аннет, когда ей не удавалось заснуть.
— Нет! Не эти таблетки. Они хороши для детей. Я вам сейчас найду кое-что у себя. Мне тоже случается их глотать. У каждого бывают минуты слабости…
Она вернулась с тремя голубоватыми таблетками на блюдечке.
— Примите все три… Не бойтесь.
— Я принял бы и двадцать…
— Тогда пришлось бы мне отвозить вас в больницу, где вам затолкали бы в желудок вот такую толстую трубку… Вы думаете, это шутка? А теперь хватит разговоров. Ложитесь и спите.
Она пошла закрывать ставни, задергивать шторы, и легкий золотистый полумрак воцарился в спальне.
— Спите крепко… И не беспокойтесь за детей. Я придумаю, что им сказать.
Он лежал на спине, вперив взгляд в потолок, уверенный в том, что, несмотря на лекарство Натали, не заснет. Однако уже через несколько минут мысли его стали нечеткими. В памяти возникали забытые образы, особенно из времен его детства. Он даже вновь ощутил вкус супа, который варила его мать.
Она умерла, когда он был еще совсем юным, так что он мало знал ее.
Сегодня ее лицо привиделось ему удивительно отчетливо.
И был еще пруд за лугом возле двух плакучих ив, в котором он ловил лягушек.
Все это виделось так четко и ярко, словно в книжке с картинками. Он снова увидел своего школьного учителя с бородкой клинышком и одного из своих соучеников с заячьей губой, и дочку булочника, которую дергал за косы.
Потом все стало расплываться. Дыхание выровнялось. Он спал.
Он проспал не до вечера. Он проспал до утра следующего дня. И сон был таким сладким, что он попытался снова в него погрузиться. Он проснулся на середине сновидения, и ему хотелось узнать, чем оно кончится.
Он посмотрел на будильник. Было половина седьмого.
Он встал, накинул халат и направился в кухню, где, сидя у стола, завтракала в одиночестве Натали.
— Вот вы и встали…
— Доброе утро, Натали… Вы доедайте… А я пока сварю себе чашку кофе…
— Вы не хотите есть?
— Нет.
Отныне нужно было учиться и жить, и думать по-другому.
— Дети еще спят?
— Жан-Жак вчера сдал свой экзамен… Он был так измотан после этой нервотрепки, что лег спать без ужина. Пусть поспит вдоволь… А у Марлен еще неделю будут занятия. Скоро пойду ее будить.
Она ела толстые тартинки с вареньем, и ему тоже захотелось есть. Он поставил чашку с кофе на стол, намазал маслом кусок хлеба, а сверху положил смородинового варенья.
Еще одно детское воспоминание.
— Удивительное у вас лекарство… Оно воскресило в моей памяти то, что я считал давно забытым.
— Что-нибудь неприятное?
— Да нет. Некоторые воспоминания о детстве…
Он съел три тартинки, и Натали встала, чтобы приготовить ему еще чашку кофе.
— Пора идти будить Марлен. Она так долго принимает ванну…
В отличие от него Марлен всегда выходила из дому в последнюю минуту, и ей приходилось бежать.
Он причесался, побрился, потом, все еще в пижаме и халате, стал бродить по квартире. Когда Марлен пришла завтракать в столовую, где уже стоял ее прибор, она была очень удивлена.
— Ты поправился?
Он чуть было не сказал, что не поправится никогда, но удержался и попытался ответить шуткой:
— Как видишь… Мне никак не удается поболеть по-настоящему, как все люди.
— И все же ты не идешь в мастерскую?
— Ни сегодня, ни, по-видимому, в ближайшие дни… Мне нужно отдохнуть.
— У тебя неприятности?
— Есть кое-какие.
— Полагаю, ты не можешь мне о них рассказать?
— В самом деле не могу.
Она ела яйца всмятку, обмакивая в них кусочки хлеба, как делала, когда была совсем маленькой.
— Тебе известно, что Жан-Жак сдал экзамен?
— Да. Он доволен своим успехом?
— Ведь ты его знаешь. Он не из тех, кто считает, что хватает звезды с неба. Результаты объявят только двадцать шестого, и до этого дня он будет грызть ногти.
Жан-Жак не мог избавиться от этой привычки, когда бывал чем-то обеспокоен. Он никогда не рассказывал ни о себе самом, ни о своих товарищах по лицею. И не потому, что был замкнутым парнем.
— Он спит?
— Главное — дайте ему выспаться, — вмешалась Натали.
Марлен побежала за своим портфелем, поцеловав отца в лоб влажными губами.
— Пока. Береги себя!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15