Жорж Сименон
Признания Мегрэ


Комиссар Мегрэ Ц



Жорж Сименон
«Признания Мегрэ»

Глава 1
Рисовый пудинг мадам Пардон

Служанка только что поставила на середину круглого стола рисовый пудинг, и Мегрэ постарался принять удивленный и вместе с тем восхищенный вид, а мадам Пардон, покраснев, лукаво посмотрела на него.
Это был уже четвертый рисовый пудинг за те четыре года, что у супругов Мегрэ вошло в привычку обедать раз в месяц у Пардонов, а потом, две недели спустя, приглашать их к себе, на бульвар Ришар-Ленуар, где мадам Мегрэ, в свою очередь, изощрялась в кулинарном искусстве.
Через пять или шесть месяцев после первого появления четы Мегрэ в этой семье мадам Пардон подала рисовый пудинг. Комиссар два раза брал себе добавочную порцию и сказал, что это блюдо напомнило ему детство и что вот уже сорок лет, как он не ел ничего более вкусного.
С тех пор в конце каждого обеда у Пардонов в их новой квартире на бульваре Вольтера неизменно подавался залитый сладким кремом пудинг, который соответствовал приятному, спокойному и в то же время несколько пресному характеру этих встреч.
Ни у Мегрэ, ни у его жены не было родственников в Париже, поэтому им не приходилось бывать на семейных торжествах у сестер или братьев, а обеды у Пардонов напоминали им визиты к тетушкам и дядюшкам в детские годы.
В этот вечер вместе с ними обедала и дочь Пардонов, Алиса, с мужем; она вышла замуж год назад, а супруги Мегрэ знали ее, когда она еще училась в лицее. Алиса была на восьмом месяце беременности. Лицо ее заметно изменилось, нос и щеки покрылись коричневыми пятнами. Молодой супруг все время следил, как бы она не съела чего-нибудь недозволенного.
Мегрэ только что собрался еще раз сказать хозяйке, насколько ей удался рисовый пудинг, как вдруг зазвонил телефон, уже в третий раз за время трапезы. В доме врача к этому привыкли. Начиная ужин, присутствующие каждый раз в шутку загадывали, удастся ли доктору Пардону, практикующему в этом квартале, спокойно досидеть до десерта, или его вызовут к пациенту.
Телефон стоял на столике, над которым висело зеркало. Пардон, с салфеткой в руке, схватил трубку:
– Алло! Доктор Пардон у телефона…
Все разом смолкли, глядя на него, и вдруг раздался такой пронзительный голос, от которого даже загудело в телефонной трубке. Никто, кроме доктора, не мог уловить смысла слов. Это походило на звуки, издаваемые проигрывателем, если пластинку поставить на большее количество оборотов.
Мегрэ, однако, нахмурился. Комиссар сразу заметил, что лицо его друга вдруг стало озабоченным, выразило какое-то смущение.
– Да… Я вас слушаю, мадам Крюгер… Да…
Женщина на другом конце провода не нуждалась в поощрении. Она и так говорила без умолку. Звуки налетали один на другой, производя на сидевших за столом впечатление непонятной, но патетической молитвы.
На лице врача отразились все оттенки разыгравшейся где-то драмы. Еще за несколько минут до этого он чувствовал себя легко и свободно, улыбаясь, следил за сценкой с рисовым пудингом, но теперь, казалось, был очень далеко от мирной буржуазной столовой.
– Я понимаю, мадам Крюгер… Да, я знаю… Если это может вам помочь, я готов приехать…
Мадам Пардон бросила на супругов Мегрэ взгляд, означавший:
«Ну, вот, еще один обед придется заканчивать без него…»
На этот раз она ошиблась. Голос в трубке раздавался по-прежнему, а в репликах доктора чувствовалось еще большее смущение.
– Да… Конечно… Попытайтесь их уложить… Видно было, что Пардон обескуражен, растерян…
– Я знаю… Знаю… Но больше ничего не могу сделать…
За столом все перестали есть. Никто не произносил ни слова.
– Поймите же, что если это будет продолжаться, вы тоже…
Доктор вздохнул и провел рукой по лбу. В сорок пять лет он был уже почти лысый.
Наконец, словно уступив тягостной необходимости, он усталым голосом произнес:
– Дайте ему одну розовую пилюлю… Нет… Только одну! Если через полчаса она не подействует…
Сидевшие за столом почувствовали, что женщина на другом конце провода немного успокоилась.
– Я весь вечер буду дома… Доброй ночи, мадам Крюгер…
Он положил трубку и снова сел за стол. Никто не стал задавать ему вопросов. Беседа долго не клеилась. Пардон сидел с отсутствующим видом. И все же вечер проходил по установленным традициям. Все встали из-за стола и направились пить кофе в гостиную. Стол в гостиной был завален иллюстрированными журналами. Здесь больные дожидались своей очереди.
Оба окна была раскрыты настежь. Стоял теплый майский вечер, и в парижском воздухе, несмотря на обилие машин, пахло весной. Жители квартала семьями прогуливались по бульвару Вольтера, а двое мужчин на террасе кафе напротив уже сидели без пиджаков.
Когда разлили кофе, женщины принялись за вязанье, расположившись на своем обычном месте в уголке гостиной. Пардон и Мегрэ возле окна, а молодой супруг Алисы, не зная, к кому примкнуть, в конце концов сел рядом с женой.
Было решено, что мадам Мегрэ станет крестной матерью будущего ребенка, для которого она уже вязала кофточку.
Пардон зажег сигару, Мегрэ набил трубку. Им не очень хотелось беседовать, и воцарилось довольно долгое молчание, нарушаемое лишь доносившимся до них негромким разговором женщин.
Наконец, доктор первым произнес, словно говоря сам с собой:
– Еще один из тех дней, когда я жалею, что не выбрал себе другую профессию.
Мегрэ не стал расспрашивать, не стал вызывать его на откровенность. Он любил доктора Пардона, считал его настоящим человеком в полном смысле этого слова.
Доктор украдкой взглянул на часы.
– Это может продлиться три, даже четыре часа, но не исключено, что она вызовет меня в любую минуту…
И он продолжал, избегая подробностей, так, что Мегрэ приходилось только догадываться:
– Скромный портной, польский еврей, живет на улице Попенкур, над лавкой торговца лекарственными травами… Пятеро детей… Старшему девять, а жена уже беременна шестым…
Доктор невольно бросил взгляд на живот своей дочери.
– Современная медицина не в силах его спасти, а вот уже пять недель он никак не может умереть… Я сделал все, чтобы уговорить его лечь в больницу… Но стоит мне произнести это слово, как он приходит в отчаяние, призывает на помощь близких, плачет, стонет, умоляет их не увозить его силой…
Пардон не получал удовольствия от сигары, единственной сигары, которую позволял себе выкурить за день.
– У них всего две комнаты… Малыши орут… Жена дошла до предела… Лечить бы следовало ее, но в такой обстановке ничего не сделаешь. Я был там перед обедом. Сделал мужу укол, жене дал успокоительное… На них теперь это уже не действует… Пока мы обедали, он снова стал стонать, потом выть от боли, а жена совсем выбилась из сил…
Мегрэ сделал затяжку и пробормотал:
– Кажется, я понял…
– По закону, как врач, я не имею права прописывать ему еще одну дозу… Она просит меня об этом по телефону уже не первый раз…
Он посмотрел на комиссара, словно взывая к его снисходительности.
– Поставьте себя на мое место.
Он снова посмотрел на часы. Сколько времени больной еще может бороться?
Вечер был теплый, и весенний воздух навевал какую-то истому. В углу гостиной тихо переговаривались женщины под монотонное постукивание спиц.
Мегрэ задумчиво произнес:
– Конечно, это совсем другое дело. И мне не раз приходилось жалеть, что я не выбрал другую профессию…
Это не было похоже на обычную беседу, когда реплики следуют одна за другой. Разговор прерывался минутами молчания, во время которых от трубки Мегрэ медленно поднимались клубы дыма.
– С недавних пор полиция уже не имеет прежних прав и, следовательно, не несет прежней ответственности.
Это были мысли вслух. И комиссар и доктор Пардон чувствовали, как они близки друг другу.
– За годы своей работы я наблюдал, как постепенно уменьшались наши права в пользу чиновников судебного ведомства… Не знаю, хорошо это или плохо… Во всяком случае, в наши функции никогда не входило судить… Это дело суда и присяжных решать, виновен человек или нет и в какой степени можно считать его ответственным.
Он намеренно вызывал друга на разговор, потому что видел, как тот взволнован, понимал, что все мысли доктора на улице Попенкур, в двух комнатках, где умирает поляк-портной.
– Даже при современном состоянии законодательства, даже учитывая, что фактически мы являемся только орудием прокуратуры и судебных следователей, бывают все же минуты, когда нам приходится принять решение, которое может повлечь за собой серьезные последствия… Ведь в конечном счете только после нашего расследования, после того, как мы соберем какие-то материалы, судьи, а вслед за ними присяжные составляют себе определенное мнение… «Достаточно только взять человека на подозрение, вызвать на набережную Орфевр, допросить членов его семьи, друзей, консьержку, соседей, чтобы изменилась вся его жизнь…».
Теперь наступила очередь Пардона, и доктор пробормотал:
– Понимаю.
– Способен ли этот человек совершить преступление?.. Как бы там ни было, мы первые должны задать себе этот вопрос… Вещественные доказательства часто отсутствуют либо малоубедительны…
Зазвонил телефон. Доктор, видимо, боялся подойти, и трубку сняла его дочь.
– Да, мсье… Нет, мсье… Нет… Вы не туда попали…
И, улыбаясь, объяснила:
– Опять этот дансинг «Добродетель». Речь шла об общедоступном танцевальном зале, номер телефона которого путали с номером Пардонов. Мегрэ вполголоса продолжал:
– Так вот, человек, который стоит перед тобой и кажется тебе нормальным, способен ли убить?.. Вы понимаете, Пардон, что я хочу сказать? Дело не в том, чтобы решить, виновен он или нет. Это не в компетенции Уголовной полиции, но и не снимает с нас обязанности задать себе вопрос, возможно ли, чтобы… А это фактически означает судить! Вот чего я страшусь… Если бы я подумал об этом, когда поступал на службу в полицию, кто знает…
Снова долгое молчание. Мегрэ вытряхнул трубку, вынул из кармана другую, вересковую, и, словно лаская ее, стал медленно набивать.
– Я припоминаю один случай… Это было не так давно… Следили вы за делом Жоссе?
– Имя как будто мне знакомо…
– Об этом деле много писали, в газетах, но истина, если в данном случае можно говорить об истине, так и не была установлена…
Мегрэ редко говорил о делах, которыми занимался. Иногда на набережной Орфевр, среди сослуживцев, ему приходилось ссылаться на какой-нибудь нашумевший процесс или на трудное расследование, но говорил он о них весьма лаконично.
– Я как будто снова вижу Жоссе в конце первого допроса. Тогда-то мне и пришлось задать себе этот вопрос… Я мог бы, конечно, показать вам протокол, чтобы узнать ваше мнение… Но ведь этот человек не сидел два часа перед вами… Вам не пришлось слышать его голос, следить за тем, как менялось его лицо…
Это было на набережной Орфевр, в кабинете Мегрэ, во вторник – комиссар даже запомнил день – около трех часов пополудни. Как и сейчас, была весна, конец апреля или начало мая.
Утром, явившись во Дворец правосудия, Мегрэ еще ничего не знал об этом деле, и только в десять часов его поставили в известность, сначала комиссар полиции района Отей, а затем судебный следователь Комелио.
В тот день в Уголовной полиции произошла какая-то путаница. Комиссар района Отей утверждал, что уже под утро предупредил полицию. Но по той или иной причине сигнал как будто по назначению не дошел.
Около одиннадцати часов Мегрэ вышел из машины на улице Лопер, в двухстах или трехстах метрах от церкви Отейя, и оказалось, что он приехал последним. На месте происшествия уже толпились журналисты и фотографы, окруженные толпой любопытных, которую сдерживали полицейские. Уже успели прибыть и представители прокуратуры, а через несколько минут явились люди из Отдела установления личности.
В десять минут первого комиссар велел привести к себе в кабинет Адриена Жоссе, человека лет сорока, приятной внешности, уже слегка располневшего, который, несмотря на небритое лицо и помятую одежду, не утратил свойственной ему элегантности.
– Входите, прошу вас… Садитесь…
Мегрэ открыл дверь в комнату инспекторов, чтобы позвать юного Лапуэнта.
– Захвати блокнот и карандаш…
Кабинет был залит солнцем, а в открытое окно доносился шум Парижа. Лапуэнт, понимая, что ему придется стенографировать допрос, устроился на углу стола. Мегрэ, набивая свою трубку, с минуту смотрел на катера, поднимавшиеся вверх по Сене, и разглядел человека в лодке, плывущей по течению.
– Я вынужден, мсье Жоссе, зафиксировать ответы, которые вы мне дадите, за что и прошу прощения… Вы не слишком устали?
Горько усмехнувшись, человек знаком показал, что нет. Он не спал всю ночь, а полиция Отея успела уже подвергнуть его долгому допросу.
Мегрэ не стал читать протокола, так как хотел сначала составить собственное мнение по делу.
– Итак, начнем с простейших вопросов, с обычного установления личности… Ваша фамилия, имя, возраст, профессия…
– Адриен Жоссе, сорок лет, родился в Сэт, департамент Эро…
Только узнав об этом, можно было заметить у него легкий южный акцент.
– Профессия отца?
– Учитель. Умер десять лет назад.
– А мать?
– По-прежнему живет в нашем домике в Сэт.
– Вы учились в Париже?
– Нет, в Монпелье.
– Вы, кажется, фармацевт?
– Сначала окончил фармацевтическое училище, затем год учился на медицинском факультете. Закончить его мне не пришлось.
– Почему?
Жоссе ответил не сразу, и Мегрэ понял, что колеблется он из чувства порядочности. По-видимому, он старался ответить точно, правдиво, по крайней мере так было до этого момента.
– По многим причинам. Но в основном из-за подружки, которая переехала с родителями в Париж.
– На ней вы и женились?
– Нет. По правде говоря, через несколько месяцев мы разошлись. Кроме того, я не чувствовал настоящего призвания к медицине… Мои родители не были богаты… Чтобы оплачивать мои занятия, им приходилось во многом себе отказывать… Да если бы я и стал врачом, мне было бы не легко начать практику.
1 2 3