Я бы пожелал ему лишь заимствовать некоторую толику
игривости князя Вольдемара и велеречивости герра Доктора.
Если вы нарисуете в своем воображении гибкую фигурку в длинном, до
пят, гороховом пальто, маленькие, как бы веревочные усики, лукавый взор,
средне оттопыренные уши, то перед вами, как живой, предстанет Семен
Семенов.
- Ох, Михель, дурья башка, не знаешь ты, как тяжела царская служба! -
частенько вспоминает он. - Не смыкая глаз! Не щадя ног! За веру - царя -
отечество!

ОПИСАНИЕ МОЕГО ПОКРОВИТЕЛЯ, ПИИТЫ ИГОРЯ ПЫШКИНА-ПУСТОЦВЕТА
Нарисуй себе читатель, если у тебя достанет воображения, гибкую,
колеблющуюся фигуру в лиловой бархатной блузе, украшенной большим траурным
бантом. Представь себе длинные, лиловые волосы, обрамляющие бледное,
тронутое отчаянием лицо. На сем лице вообрази себе, если дерзнешь, длинные
глаза, обведенные траурной же каймой. Нарисуй на щеке пииты траурный
крестик, выкрась ему губы фиолетовой краской, и перед тобой, как живой,
предстанет Игорь Пустоцвет. Натура, несомненно, богато одаренная, но
загубившая себя пристрастием к вину и запятнавшая себя пороками,
перечислить которые не дает мне природная отроческая стыдливость.
- О, Смерть, я твой! - частенько поговаривает Пустоцвет, разводя
зрачки в разные стороны.

ОПИСАНИЕ ПОКРОВИТЕЛЯ МИХАИЛА ИВАНОВИЧА ШАНДАЛОВА
Характер его, не скрою, тяжел для окружающих. Мужем сим порой
овладевает угрюмость. В хорошие же его минуты один лишь Прохладный может
сравниться с ним в игривости разговора.
Любовь к Мельпомене и Терпсихоре толкнула его в свое время на
создание домашнего театра. И сейчас он частенько, забываясь, любит
кричать:
- Пляши, Мотька! Засеку! Медведю отдам! В солдаты забрею!
Михаил Шандалов несколько тучен, что не скрывает его гибкости,
приобретенной им еще в ранней юности, во время службы при дворе.
Приятнейший человек!..
...Но брось перо, Михель! Неужели ты не слышишь, что пришел недавний
знакомец герра Строптизиуса, герр Пауль? Он, наверно, опять принес нам
что-нибудь вкусненькое. Беги, Михель, иначе Твой добрейший покровитель
Вольдемар Прохладный съест твою порцию! Может быть, нам принесли конфет?..

Это было царское угощение (дичь с яблоками), о читатель! Как всегда
уступив свою порцию Вольдемару, гордый самоотречением, продолжаю Записки.
Итак, с недавних пор частым гостем наших вечеров стал некий герр Пауль,
человек немногословный, что обличает в нем натуру ловкую и властолюбивую.
Герр Пауль частенько уединяется в портшезе с Учителем и тихим шепотом
убеждает его в чем-то. Никак не мог удовлетворить мучающее меня
любопытство, ибо каждый раз, как герр Пауль начинал свои таинственные
беседы, герр Строптизиус отсылал своего Михеля величественной, но,
признаться, приевшейся отговоркой:
- Ступай, ничтожество, поищи философский камень.
К ужасу своему, я сделал неожиданное открытие - герр Строптизиус
(мужайся, мой друг Михель) герр Строптизиус боится сего Пауля! (чего, к
чести своей, никак не могу сказать о себе).
О, мой снисходительный читатель, не хочу тебе лгать - сегодня я
посмел ослушаться Великого Герра. Мысленно послав к черту философский
камень вкупе с эликсиром вечной молодости (ну их, надоели!), я жестами
отозвал Proshcku с Antoshckoi, дав им понять, что нынче вечером буду
охранять тайны и портшез Герра сам. А они могут пойти спать. Безответные
мавры послушались моего приказа. Благодаря сей маленькой уловке я услышал
странный разговор. Запишу его как запомнил и суди, читатель, обо всем сам.
Видимо, это была середина беседы. Герр Пауль быль очень расстроен и,
сложив руки как бы перед образом Пречистой Девы, почти плача, сказал моему
учителю:
- Мы с тобой, профессор, оба ученые. Я - академик в нашем свете. Ты -
среди привидениев первый заведующий. Орел.
- Да, я заведующий. Мы давно на "ты" с Природой. Но мы - ученые
разных формаций, герр Пауль. За мной блестящее, ошеломляющее прошлое,
перед вами же, дитя мое, неизвестное, туманное будущее...
Тут Пауль учтиво похлопал Герра по плечу и, высосав до дна бутылку с
какой-то жидкостью, жарко продолжил:
- У меня академики - во где! - он показал кулак. - Скрутил я их! Но
каждую минуту глаз да глаз нужен. Вот, к примеру, включаю недавно радио.
мама моя, чего натворили! Я аж за голову взялся. Слушай, профессор, не
падай: Вселенная-то дырявая! Прошляпили... Физики-шизики мои в космосе
дырки обнаружили! Оттуда и лезет к нам всякая нечисть. Засуха...
Недород... Дискриминация... Ботинок вот который месяц починить не могу...
Хожу, как последняя собака!..
Тут, о читатель, Пауль качнулся, упал на грудь Герра и захрапел.
Я быстро убежал в свой уголок и пожалел молодого академика. Как-то
тягостно стало у меня на сердце. Он заронил в мою душу смятение. Все ли
так плохо в нынешней науке, как говорит герр Строптизиус? Ведь обнаружили
вот дырки во Вселенной! Я часто смотрел в звездное небо и никаких дырок
там не замечал. Может быть, плохо смотрел? А если посмотреть еще раз? А
если посмотреть поближе? Влезть на какую-нибудь колокольню? Или сделать
громадные очки, одеть их на нос и тщательно осмотреть все мироздание? Ах,
как меня заинтересовали эти дырки! Боюсь говорить о своих сомнениях Герру.
Он, как всегда, прикажет высечь меня.
Но не пора ли отложить перо, Михель? Неужели ты не чувствуешь, что
сон смежает твои веки? Покойной ночи, друг. А с тобой, читатель, мы
расстаемся на время.

ВИТА
С раннего детства Вита Морошкина презирала мещанство. Родители не
понимали Виту. Конфликт с ними разрешился просто - ей купили однокомнатную
кооперативную квартиру. Уже три года Морошкина жила так, как ей хотелось:
спала, не раздеваясь; зимой, несмотря на отопление - иногда в шубе,
питалась исключительно сыром рокфором, мятным драже и растворимым кофе, но
зато много, хорошо, со вкусом курила.
Несмотря на кажущуюся безалаберность, у Морошкиной был твердый
распорядок дня. Нашутившись во время работы, она в такси ехала домой и,
выпив кофе, усаживалась в кресле у окна. Настроив морской бинокль с
восьмикратным увеличением, она рассматривала, что происходит в доме
напротив. Пополнив запас впечатлений, Вита включала телевизор и ложилась
порассуждать вслух сама с собой:
- Ты работай, телевизор, работай. Меня ты можешь не стесняться. Что
там такое показывают? Боже ты мой, опять ракета в космосе! Ладно, ракета,
лети! Ишь разогналась! А я вот сейчас телевизор выключу и ты, душка,
исчезнешь. Ты ведь, милая, существуешь только в моем сознании...
Вита лениво потягивалась, подкладывала под голову вторую подушку и
мурлыкала:
- "Мир не существовал, пока он мною не создан был..." Какое-то там
дальше трам-пам-пам-пам... Старался старик, писал... И в конце - просто
прелесть: "Иду, восторга полный! Предо мною свет впереди, мрак - за моей
спиною!" Ну, прелесть!
Часто она развлекала себя большими, сложными, хорошо продуманными
телефонными розыгрышами: в хорошую погоду приятно было заставить человека
просидеть у телефона весь воскресный день. В дождь и слякоть ничего не
было радостнее, чем знать, что жертва мокнет в самом неприятном месте,
например, на пляже в Зеленогорске. Но и это приедалось ей! Надо было
черпать где-то силы, чтобы продолжать жить. Тогда Морошкина вытирала пыль
в комнате, чисто умывалась, одевала вечернее платье, драгоценности и
беседовала с умными людьми, каковыми она считала известных писателей,
актеров и исторических деятелей. Спасительный иконостасик, составленный из
портретов этих людей, занимал целую стену ее комнаты. Здесь были: Жан
Марэ, Александр Блок, Леонардо да Винчи, Лоренс Оливье, Вилли Шекспир,
Буонапарте на Аркольском мосту и Джоконда.
- Почему мне плохо? Ответьте вот вы, Александр Александрович, -
допытывалась Вита. - Такое настроение, просто жить не хочется! У вас это
тоже бывало, Александр Александрович... Вот сидишь и спрашиваешь себя:
зачем, зачем жить?! А секунды уходят... мир стареет... Вы отдаляетесь от
нас, Александр Александрович... Ну, объясните, в чем загадка времени? Не
можете?
Блок увиливал от прямого ответа. Он как-то туманно и печально смотрел
на Морошкину.
- Молчи-и-те... По вечерам над ресторанами... Вечерний воздух (или
весенний?) как-то там глух... Тоска... А ну вас, Александр Александрович!
Скучный вы! Надменный.
Морошкина затягивалась сигаретой и пускала дым в гордое лицо
Бонапарта.
- Гер-р-ро-ой!... Ур-р-а-а, ваше императорское величество! Взнуздаем
Вселеннную!... Покажем всем кузькину мать!... Везучий вы человек,
Буонапарте. Знаменитый.
Морошкина замечала, что прямо на нее смотрит Шекспир. Взгляд великого
драматурга всегда раздражал Виту.
- Не смотри, не смотри на меня, Вилли! Тебя вообще, как такового,
может быть, и не было! Уже все знают, что ты был безграмотный и порочный
человек! Это, кажется, ты написал: "Быть или не быть?" Незачем было
стараться. Враки, Вилли! Не верю ни в тебя, ни в твои писания! Принц
Датский...
Вита хватала телефонную трубку, набирала первый попавшийся знакомый
номер и спрашивала Васеньку, Аскольда или Александра Васильевича.
- Сколько трупов в пьесе Вилли Шекспира "Гамлет"? Не знаешь? Не
помнишь? - Морошкина фыркала, подмигивала Вилли. - Ну, привет!
Она бросала трубку и, разводя руками, вызывающе констатировала:
- Не созвучны вы нашей эпохе, уважаемый титан Ренессанса! Плохо вас
читают. Невнимательно.
Похоже, Вилли огорчался. Морошкина, довольная произведенным
впечатлением, снимала длинные сережки, кольца, браслет и залезала в
постель в вечернем платье. Назло. Уже из-под одеяла она сонно грозила
кулачком Джоконде:
- Я не мещанка, чтобы трястись над каким-то там платьем! Пусть
мнется. Привет всей компании!

Навестив Трофимчука, Вита поздно вернулась домой. Она приняла душ,
поклевала рокфор и залезла под плед. Было около двенадцати часов ночи.
Глухо урчала вода в батареях парового отопления. Отвратительный ветер
бесновался где-то за окном. Спать Морошкиной почему-то не хотелось. Она,
наоборот, ощутила странное желание встать и куда-то идти. Вита боролась с
собой долго, но в конце концов оделась и, не понимая, зачем она это
делает, пошла на улицу. На морозе ее удивление собственному поступку
прошло. Вита надела варежки и деловито, быстро зашагала в неизвестном ей
направлении.
Из-за снегопада не было видно домов. И города не было. Была только
кружевная пелена вокруг и мягкие кочки под ногами.
- Мир не существовал, пока он мною не создан бы-ыл... - спотыкаясь,
бормотала Морошкина.
Вскоре она непроизвольно остановилась. Бескрайнее снежное поле
открылось ей. Низко плыла луна, хрупкая, как яичная скорлупа.
- Сюда! - позвал тонкий голос.
Вита послушно направилась к тонкому сугробу. Из норы ей протянули
руку. Она подала свою и пропала в сугробе.
В темноте Морошкина добровольно отдала свои вещи - шубу, сапоги,
шапку, - в чьи-то руки и взамен получила странный костюм.
- Мир не существова-ал, пока мной не создан был... - монотонно пела
Вита, послушно натягивая белые чулки, штаны до колен и какой-то шелковый
не то пиджак, не то полупальто.
Ее вытащили на свет. Вита блаженно улыбнулась. Хотелось лечь. Чьи-то
руки оправили на ней костюм и нахлобучили на голову пудреный паричок с
косицей.
- Спать хочу, - по-детски сморщилась Вита и улеглась на земляной пол.

ПАРЕНИЕ ДУХА
В это же время Павел Петрович Трофимчук сидел в комнате своей
любовницы, Евдокии Никитичны. Она была на двадцать лет старше Паши и он
ласково называл ее "мамуля".
Познакомились они полгода назад. В то летнее воскресенье Трофимчуку
не везло. Никто не купил у него ни одного искусственного цветка - люди
предпочитали покупать живые. С одним рублем в кармане Павел, крепко держа
в руке деревянный чемодан, забрел в "Гастроном". С горя хотелось выпить.
Паша был горд и проситься третьим в компанию алкоголиков не желал. Слезы
наворачивались на глаза от злобы. Молодой, красивый, но никому не нужный
Трофимчук простоял два часа, сверля ненавидящим взглядом дебелую
продавщицу винно-водочного отдела и надеясь на чудо. Чемодан оттягивал
руку. Волосы взмокли под полотняной кепкой. Продавщица Дуся кидала в его
сторону заинтересованные взгляды - ярость всегда делала Пашу особенно
привлекательным. За пять минут до закрытия "Гастронома" Трофимчук
почувствовал, что умирает: душа горела! Он разлепил пересохшие губы,
дернул веком и негромко сказал Дуське:
- Ну что, мамаша, уставилась? Веди к себе, что ли.
Евдокия Никитична была добрая женщина. Она кормила Пашу, обстирывала
его, выдавала деньги и обряжала в большие старомодные костюмы покойного
мужа. Ей хотелось верить, что Павел Петрович когда-нибудь женится на своей
"мамуле". Он казался ей таким нежным и беззащитным! Глядя на мягкое
девичье лицо Трофимчука, она вздыхала:
- Как бы жизнь не поломала тебя, Павел Петрович...
Трофимчук сидел за столом в серых габардиновых брюках и белой рубахе
на выпуск. Он был бос. Мокрая его одежда висела на батарее. Евдокия
Никитична штопала ему носки. Перед Трофимчуком стояла бутылка водки и
стакан. Закусывать Паша не любил. Он пил, не пьянея, только глаза из синих
делались белыми, а губы краснели.
- Мне, мамуля, ничего для себя не нужно, - медленно, тяжело
проговорил Паша.
- Устал ты очень, Павел Петрович. Молчишь все последнее время. Взял
бы отпуск, отдохнул!
- Не время мне отдыхать, Евдокия Никитична.
1 2 3 4 5 6