Но вряд ли какая постройка, возведенная руками смертных людей, уподобилась обители Отца Богов больше, нежели детище конунга. И люди у него за столами пируют все такие, что даже и небесный хирд не устыдился бы сравнения с ними. Если это мужчины, то из каждого получится эйнхерий в дружину Всеотца. Если женщины, то девы валькирии рады будут обнять их как сестер…
В день приезда послов под кровом конунгова дома собрали пир. На таком пиру не заговаривают о важном, лишь причащаются совместной еды, принимая чужих людей под покровительство священного очага. Рабы внесли накрытые столы, дочери воинов подавали пиво гостям. Почти до утра длился пир и славным было веселье, но о нем редко вспоминали впоследствии, ибо не случилось ничего необычного, такого, о чем следовало бы рассказать. Не о том же, как Хрольва попросили объяснить его прозвище, и он встал между очагами, поймал ножи, брошенные ему хирдманнами, и стал играть ими в воздухе, да так ловко, что в воздухе все время крутилось пять лезвий. А потом привели молодую рабыню из далекой страны, тоненькую и гибкую, как вьюнок. Внук конунга играл на свирели, и рабыня плясала. Гостям и хозяевам нравились совсем другие женщины — рослые, светловолосые, с полными бедрами и грудью, способной вскармливать крепких детей. Но как-то так получилось, что танец смуглокожей худышки каждого заставил вспомнить самое желанное, что состоялось в прожитой жизни. Или, наоборот, понудил мечтать о таком, чего еще не довелось испытать. Быть может, самые внимательные заметили, как жадно, не сводя глаз, следил за танцем рабыни Замятня Тужирич, боярин князя Вадима. А может, никто за тем и не уследил. Кому интересно, куда смотрит вожак охранной ватаги, сидящий далеко от почетного места, именитым послам не товарищ и не советчик.
Солнце следующего дня только-только взошло, когда Друмба миновала западные ворота, дальние от торгового города с его шумными улицами и причалами, к которым уже подходили первые рыбацкие лодки.
— Эй, Друмба! — окликнули девушку хирдманны, стоявшие у ворот. — Что, проветриться вышла? В голове после вчерашнего небось дятлы стучат?
— А вам небось завидно? — беззлобно ответствовала воительница. Насмешливые замечания воинов не обижали ее. Все знали Друмбу, все были ей братьями.
— Хрольв-то как? — спросили ее. — В бочке с пивом не утопился?
— Пытался. Да я к тому времени почти всю ее выпила.
Вооруженные мужчины, всю ночь простоявшие у ворот с копьями и щитами, засмеялись. Они понимали, что на вчерашнем пиру Друмба осушила свой рог хорошо если дважды. Должен же был рядом с Гуннхильд остаться хоть кто-нибудь трезвый.
— Ну и сильна ты, девка, — проворчал кто-то зябко поводя плечами под теплым плащом. — Всю ночь веселилась, и на ногах, и свежа!
— Да не тебе чета, — улыбнулась она. — Такими, как ты, у конунга весь двор нынче завален, шагу не пройти! Которым только понюхать котел из-под пива, и уже ноги не держат!
В это время к воинам подошли два раба, несшие большую корзину. Из корзины вкусно пахло съестным. Друмба оставила побратимов угощаться лакомствами, припасенными со вчерашнего пира, и вышла на берег.
Здесь, на некотором расстоянии от крепости, у нее было любимое место: небольшая бухточка с полумесяцем чистого песчаного берега. Утром сюда щедро заглядывало солнце, и песок рано делался теплым — одно удовольствие кувыркаться и скакать по нему босиком, совершая воинские упражнения. А жарким днем солнечные лучи путались в пушистых вершинах сосен, росших за полоской песка, и бросали кружевную тень в мелкую прозрачную воду.
Выйдя сюда, Друмба сложила наземь копье и ножны с мечом, сбросила с ног башмаки и затеяла обычную пляску, дарующую гибкость суставам. Попозже, намахавшись оружием, она вовсе скинет одежду и бросится в воду, смывая обильный пот. До сих пор никто не тревожил ее ни за воинским правилом, ни во время купания.
До сих пор — но не в этот раз!.. Едва она завершила тычки копьем и простые удары и собралась перейти к сложным уверткам и отмашкам от невидимого врага, как недреманное чутье, более тонкое, чем обоняние или слух, поведало ей о присутствии постороннего. Еще ничего не успев увидеть, девушка кошачьим прыжком отлетела прочь и замерла у края воды, держа меч наготове.
Человек стоял под ближними соснами и смотрел на нее, и Друмба с неудовольствием отметила, что он подобрался к ней очень близко. Ближе, чем другим людям до сих пор удавалось. Она даже подумала, что, должно быть, стареет. Как-никак, прожила на свете двадцать шесть зим. Не молоденькая.
Друмба ждала, что станет делать незнакомец, но он никакой враждебности не проявлял. Девушка присмотрелась: это был рослый и крепкий мужчина, одетый так, как принято было у вендов. Вся его одежда казалась потрепанной и потертой, а половину лица скрывала плотная кожаная повязка, промокшая у переносицы: Друмба заметила край длинного рубца, тянувшегося из-под повязки на подбородок, и поняла: человек прятал уродство.
Он вдруг сказал ей:
Стройной ели злата —
Видели то люди —
На заре не спится,
Гордой, под мехами.
Меч она подъемлет —
Серебром украшен
Черен рыбы шлемов —
И спешит на берег…
Девушка настолько не ожидала от него ничего подобного, что некоторое время просто молчала. Потом убрала за ухо попавшую на глаза прядь и, усмехнувшись, ответила:
— А у тебя для вендского оборванца язык неплохо подвешен.
Мужчина не остался в долгу:
— Не сильно ты ошиблась, назвав меня вендом, но в остальном, что ты сказала, правды немного. И как получилось, что ты служишь жене Хрольва ярла, но твоя хозяйка до сих пор не вразумила тебя учтивой беседе?
— Я служу вещей Гуннхильд не ради учтивых бесед, а ради того, чтобы никто неучтивый не посмел к ней приблизиться. И не сын служанки станет меня поучать, как с кем следует разговаривать!
Одноглазый не спеша завел правую руку за плечо.
— Может, и у меня сыщется друг, который не откажется за меня замолвить словечко…
Друмба с невольным любопытством следила за его действиями… Она была опытна и проворна с мечом, но следующее движение мужчина совершил с такой быстротой, что она его почти не увидела. Только вспышку солнечного света, спустя миг обернувшуюся стальным клинком длиннее вытянутой руки. У Друмбы у самой был очень неплохой меч, но такого, как этот, она никогда еще не видала. По всему лезвию от кончика до рукояти тянулись многократно повторенные клубки, гроздья и пряди буро-серебряного узора. Кузнец, сотворивший этот меч, выковал его уж точно не из сплетения металлических прутьев, как тот, что принадлежал Друмбе. А вот рукоять у него была почти ничем не украшена — так, обычное серебро. Пока в ножнах, и не догадаешься о драгоценном клинке. Да и ножны — за спиной, скрытые под мешковатым плащом…
Человек, владеющий подобным оружием, сразу начинает казаться куда более значительным, чем без него. Опять-таки и сыном служанки называть его более не хотелось. Друмбе было достаточно посмотреть на то, как он выхватил меч, чтобы понять: перед нею воин, и равных ему найдется немного. Ну и что с того, что он небогато одет, а из-под повязки выползает на челюсть уродливый шрам. Важно то, что повторить такой вот замах Друмба, например, не сумела бы. И мало кому из тех, кого она знала, это удалось бы. Разве что Рагнару в молодости. А из нынешних — Хрольву. Она отчетливо сознавала: первым и единственным своим движением венд мог запросто смахнуть ей голову, если бы захотел. Но ведь не захотел. Воительница заставила себя побороть ревность, вползшую в сердце. Не гордись, что силен — встретишь более сильного. Она медленно подняла меч и негромко звякнула острием по острию. При желании это можно было истолковать как вызов. А можно было и не истолковывать. Она сказала:
— Он у тебя еще и комок шерсти, плывущей по воде, режет небось, как меч Гнев, что когда-то выковал себе Сигурд?
Одноглазый неожиданно улыбнулся:
— Да где же я тебе здесь непряденой шерсти найду?..
Если Друмба еще понимала что-нибудь в людях, улыбался он редко. Кожа на лице не складывалась привычными морщинками, а та его часть, что пряталась под куском ткани, должно быть, не шевелилась вообще. Поддавшись невольному побуждению, девушка выдернула у себя несколько волосков и бросила в воду:
— Покажешь, на что он способен?
Венд шагнул к краю берега и опустил кончик меча в мелкие волны, где колебались над светлым песком длинные золотистые нити. Спустя некоторое время и он, и Друмба стали смеяться. Здесь не было течения, а еле заметный прибой никак не хотел нести спутанную прядку на блестящее острие — то и дело бросал мимо. Наконец одноглазый вынул меч из воды и отряхнул с него капли:
— Смотри.
Ухоженное лезвие легко сбривало волоски на запястье. Друмба отметила про себя, что запястье было жилистое и широкое. В бою и в работе не скоро устает такая рука.
— Твой друг в самом деле неплохо за тебя постоял, — сказала девушка. — Я рада буду проводить тебя в дом Хрольва ярла и посадить среди гостей, тем более что у нас сейчас живут такие же венды, как ты. Как зовут тебя люди?
Одноглазый спрятал меч в ножны, неведомо как попав лезвием в устье, укрытое под плащом на спине.
— Люди нашли, что я страшен лицом. Они прозвали меня Страхиней.
Друмба неплохо понимала по-вендски. Ей подумалось, что имя подходило ему, и не только из-за уродства. А он продолжал:
— Спасибо, что позвала меня в гости, но я обогреюсь у твоего очага как-нибудь в другой раз. Мало любви между мною и теми, кто гостит сегодня у конунга.
Девушка насторожилась:
— Уж не мстить ли ты собираешься тем, кто живет здесь под нашей защитой?
Страхиня покачал головой:
— Нет, я здесь не за местью. Я странствую, куда несет меня ветер, ибо ни один вождь не рад кормить меня подолгу. Немногим я мил, когда кончается поход и начинаются праздники и пиры.
— У нас, — хмыкнула Друмба, — больше склонны считать, что шрамы для воина лучшее украшение. Подожди, пока уедут обидевшие тебя, и приходи послужить ярлу. Если ты в самом деле храбр, Хрольв подарит тебе самоцвет не хуже того, что сам носит на рукояти меча.
— Вот как?.. — проговорил Страхиня, помедлив. — Я смотрю, не ниже всех ты сидишь за столом у ярла и его почтенной жены. А не расскажешь ли ты мне еще про своего вождя и про то, как вернее заслужить его благосклонность?
Боярин Сувор Несмеянович в датских домах бывал множество раз. И мирным гостем, когда князь Рюрик посещал дружественных вождей. И едва ли не чаще — во время немирий, когда отмщались старые обиды и наживались новые. Он видел, как в вихре пламени и черного дыма рушились такие же толстые земляные кровли, погребая мертвых — и с ними живых, кто оставался внутри. Пока Сувор был молод и душа в нем не ороговела, его всякий раз посещало — а вот строили люди, для достатка и любви строили, не для вражеского поругания… Потом жизнь набила мозолей, заматерел, былую жалостливость порастратил.
Сегодняшний пир удался потише вчерашнего. Оно и понятно. Вчера просто веселились, знакомились, славили прибывшее посольство. Не принято у датчан сразу заводить речи о деле, не почитают это пристойным. Раньше, говорят, могли по месяцу и более жить в гостях, присматриваясь, позволяя заветным речам вылежаться, созреть. О покупке коровы сговаривались, как на всю жизнь, так корова та потом за троих и доилась. Теперь не то, ныне времена настали нетерпеливые, да и народ измельчал. Стыд подумать — великое посольство, присланное сразу двумя князьями, уже на второй день заговорило о том, с чем ехало через море.
Вышел вперед Твердята Пенек, встал против почетного хозяйского места. Сувор ревниво следил, как рядом с Твердятой одергивает вышитую свиту толмач. Старый боярин тоже говорил по-датски, но плохо. Сувор говорил лучше — небось жизнь прожил не в Ладоге, а, можно сказать, с датчанами бок о бок. Однако доведись ему вершить переговоры, он тоже взял бы толмача. Правда, в отличие от Пенька, не потому, что опасался бы не понять или не надеялся изложить свою мысль на чужом языке. Толмач — честь послу. И, что важно, — лишнее время подумать.
Умом Сувор был со всем этим согласен, только ревности умом не уймешь. Хоть и числился боярин Твердислава Радонежича первейшей правой рукой, а не властен был ни посоветовать старинному сопернику, ни даже подсобить ему как толмач. И горько было от этого Сувору и тягостно на душе. И думалось, что, хоть и прозывается Рюрик «князем великим и светлым», но — «сущим под великим Вадимом», и оттого глядят на него и людей его, как на отроков безъязыких. А победу прошлогоднюю в кровавом бою кто добывал?!..
— Ты, Рагнар конунг, не только воинской доблестью славен, — между тем разносились под закопченными стропилами слова толмача. — Остроту твоего меча мы и сами много раз постигали, когда преломлялись тяжкие копья, а стрелы густо засеивали землю и море. Но известно нам и то, что ты приветлив с друзьями, щедр на серебро и охотно слушаешь добрые советы, управляя страной. Твой народ любит тебя, а соседние племена опасаются причинять селундцам беспокойство…
Сувор еле удержался, чтобы не поморщиться. Следовало бы сказать «мудрые советы», на худой конец — «толковые». А «добрые», это как понимать? Добрые — для кого?
Очаги на полу уже прогорели и не дымили, но воздух над ними дрожал, отчего временами казалось, будто вышивки на стенных занавесях вот-вот оживут. Рагнар Лодброк сидел на почетном месте у обращенной к югу стены, удобно расположившись на золототканой подушке. Как говорили, конунг велел эту подушку сделать из знамени, отобранного у повелителя франков. Собственное его знамя, темно-алое, с вышитым на нем вороном, покоилось рядом.
Рассказывали, будто это знамя своими руками выткала и украсила для вождя датчан его давно умершая супруга, мать Гуннхильд. Конунг был женат много раз. Одних спутниц у него отнимала судьба, других он сам отсылал, когда уходила любовь. Рассказывали также, будто мать Гуннхильд, как и дочь, была провидицей и даже сумела передать знамени часть своей силы — куда указывала черным крылом изображенная на нем птица, там и ждала конунга великая удача в бою.
1 2 3 4 5 6 7 8 9