— Многое.Она снова засмеялась.— Многого у меня нет.— Может, сходим поужинаем куда-нибудь?— Я уже собралась спать, что вы…— Жаль.— Если хотите, завтра.— Я не знаю, что будет завтра.Галя сказала близко в трубку, шепотом:— Сейчас это неудобно по ряду причин…— Муж дома?Она засмеялась:— Конечно…«Вот сволочь!» — подумал Богачев и сказал:— До свиданья.Он не стал звонить по другим телефонам Пагнасюка.«Все-таки Ленька подонок, — подумал он, — я всегда думал, что он подонок. Неужели ему мало незамужних? В замужних можно влюбляться серьезно, а не так, как он».Богачев повязал свой самый модный галстук и пошел вниз, в ресторан. Он спускался по лестнице, прыгая через три ступеньки, загадав при этом, что если он сможет спуститься вниз в такой темпе, ни разу не нарушив его, то вечер сегодня будет хороший и интересный. На самом последнем пролете он споткнулся и вошел в зал, прихрамывая: он подвернул ногу, и она заболела тупой, ноющей болью.В зале было только одно свободное место: за тем столиком, где сидел Струмилин с Женей. Богачев спросил:— У вас не занято?Струмилин вопросительно посмотрел на Женю. Она ответила:— Нет, пожалуйста.«Какая красивая! — подумал Богачев. — И где-то я ее видел».— Простите, я вас не мог видеть в Балашове? — спросил Богачев Женю.— Вряд ли, — ответила она, — я там была, когда мне еще не исполнилось семи лет.— Вас понял, — сказал Богачев, — прошу простить.И он занялся меню.— Хочешь сигарету? — спросил Струмилин.— Спасибо, пап, не хочется. Я сегодня на съемках перекурилась.«Она актриса, — понял Богачев, — я видел ее в картинах. Вот дубина, приставал со своим Балашовом!»Богачев выбрал себе еду, решил выпить немного сухого вина и кофе по-турецки.— Сегодня Рыжов говорил мне любопытные вещи, — рассказывала Женя отцу. Она наморщила лоб, вспоминая. — Сейчас, погоди, я скажу тебе точно его словами. Он мне объяснял эпизод, когда я могу сделать очень выгодную партию с нелюбимым человеком и нахожусь на распутье. Он объяснял мне так: лавочник, спящий с женой под пуховым одеялом, считает безумцем и чудаком полководца, спящего под серой суконной шинелью. Лавочник не в состоянии понять, что достигнутое — скучно, как скучна стрижка купонов. Понятие достигнутого широко: это понятие распространяется от зеленной лавки до обладания полумиром. Полководцу будет скучнее, чем лавочнику, если он будет делать все то, что ему хочется. Высшая форма наслаждения — знать, что можешь . Высшая форма самоуважения — знать, что можешь заставить мир положить к твоим ногам яства, богатства, женщин — и не заставлять мир делать это. Лавочник заставил бы…— Любопытно, — сказал Струмилин, — хотя чуточку эклектично.Богачев покраснел и сказал:— А по-моему, это чистая ерунда.— Чистая? — улыбнулся Струмилин.— Чистая — в смысле абсолютная.— Почему так? — спросила Женя.— Потому, что лавочник никогда не станет полководцем. Это раз. И еще потому, что полководец спит под суконной шинелью раз пять в году — для журналистов, писателей и приближенных историков. Это два. А то, будто высшая форма наслаждения — знать, что можешь, — бред. Это три. Каждый гражданин должен знать, что он все может, и незачем это его сознание считать чем-то исключительным. Наслаждение исключительно.Струмилин и Женя переглянулись. В глазах Струмилина заблестели веселые огоньки.— Вы не философ, случаем? — спросил он.— Нет, — ответил Богачев, — к счастью, я не философ. А ваша работа в кинематографе, — он посмотрел на Женю, — мне очень нравится. Вы здорово играете: честно, на все железку.Струмилин засмеялся, а Женя сказала:— Спасибо вам большое.Богачев смутился и начал внимательно изучать меню, хотя заказ он уже сделал.«Не хватало, чтобы я в нее влюбился, — подумал он. — Романтичная получится история».Джаз заиграл медленную, спокойную музыку. Богачев поднял голову, посмотрел на Женю и попросил:— Давайте пойдем потанцуем, а?Женя поднялась из-за стола и ответила:— Пошли.Они танцевали, и Женя все время чувствовала на себе взгляд Ники.— Ваш папа не будет сердиться? — спросил Богачев.— Нет, не будет.— Вы танцуете так же хорошо, как играете в кино.— Вы тоже очень хорошо танцуете.— Я знаю.Женя улыбнулась.— Нет, верно, я знаю. Я учился в школе танцев, когда был в ремесленном.— Что вы делали в ремесленном?— Вкалывал.— Вкалывали?— Ну да.— А зачем же школа танцев?— Обидно было. Школьники все пижоны, а мы работяги. Ну вот, я и решил постоять за честь рабочего класса. Мы ходили к ним в школу на вечера и танцевали, как боги.— Как боги?Теперь засмеялся Богачев.— Это к тому, что нам неизвестно, как танцуют боги и танцуют ли они вообще?— Конечно.— Боги танцуют, — убежденно сказал Богачев. — Боги танцуют липси, когда им грустно.Музыка кончилась. Богачев шел с Женей между столиками. Ника смотрел на Женю. Ей вдруг стало весело и захотелось показать ему язык. Почему ей захотелось это сделать, она не поняла, но желание такое появилось, и оно было острое. Жене стоило труда удержаться и не показать Нике язык.«Почему его зовут Ника? — подумала она. — Так зовут балованных детей. Это хорошо, что его зовут Никой. Если бы его звали как-нибудь по-мужски, мне бы не захотелось показать ему язык. И мне было бы неприятно танцевать с другим. А мне приятно танцевать с этим парнем, хотя он весь какой-то непонятный и смешной. Но это хорошо, когда мужчина смешной. Значит, он смелый. Или — добрый».Когда они пришли к столу, Струмилин уже расплатился.— Пойдем, Жека, — предложил он, — пойдем, дочка, а то мне завтра рано вставать. Спасибо тебе, мне было хорошо. И все стало хорошо, потому что мы зашли сюда с тобой.Когда они ушли, Богачев подумал: «Ничего страшного. Я найду ее на студии. И ни за что не буду к ней звонить по телефону. Очень нехорошо звонить женщине по телефону». 4 Первый, кого Богачев увидел в кабинете командира отряда Астахова, был давешний мужчина из ресторана, отец Жени.— Познакомьтесь, Павел Иванович, — сказал Астахов, когда Богачев представился ему, — это ваш второй пилот.— Здравствуйте. Зовут меня Павел Иванович. Фамилия — Струмилин.— Струмилин? — поразился Богачев. — Тот самый?Астахов засмеялся и сказал:— Тот самый.— Где вы учились? — спросил Струмилин.— В Балашове.— У Сыромятникова?— Да.— Он прекрасный пилот.— Вы лучше.Струмилин поморщился: парень слишком грубо льстит.— Я правильно говорю, — словно поняв его мысли, сказал Богачев. — Сыромятников — прекрасный педагог, но как пилот — он же старый.— Между прочим, он моложе меня на три года, — хмыкнул Струмилин, — так что впредь будьте осмотрительны в оценках.— Это приказ или пожелание?Струмилин посмотрел на Астахова. Тот опустил глаза и принялся сосредоточенно просматривать старую газету, почему-то лежавшую на его столе уже вторую неделю.— Я не люблю приказывать, — пожевав губами, сказал Струмилин, — а тем более советовать. Советуют мамы девицам. И, как правило, без пользы.— Павел Иванович, — сказал Астахов, — я коротенько обрисую ситуацию, хорошо?— Конечно, Сережа, я весь внимание.— Прогноз дали на весну скверный. Лед уже сейчас начал крошиться, а до новолуния еще ждать и ждать. Пурги идут с юга, все время мучают обледенения, жалуются ребята. Я бы просил вас сначала заняться местными транспортными перевозками — надо забросить грузы на зимовки, а уже потом переключиться на обслуживание науки. Самолет ваш подготовили, так что завтра можно уходить на Тикси. Вот, собственно, и все.— А в остальном, прекрасная маркиза, — пошутил Струмилин, — все хорошо, все хорошо!Когда Струмилин и Богачев вышли от Астахова, Струмилин спросил:— Кстати, вы знаете, что такое чечако?— Кажется, новичок — по Джеку Лондону.— Верно. Так вот, если не хотите казаться в Арктике чечако, сбрейте усы. Тем более они у вас какие-то худосочные.— Вы же не любите советовать. А тем более приказывать.— А это не то и не другое. Это пожелание.— Тогда разрешите мне все же остаться чечако.— Как знаете.Струмилин козырнул парню и пошел к машине.И все-таки Богачев позвонил к Жене. Струмилинский номер телефона он нашел в отделе перевозок. Он долго ходил вокруг аппарата в нерешительности, а потом сел на краешек стола и набрал номер.К телефону подошел Струмилин.— Можно попросить вашу дочь? — сказал Богачев. — Это говорит второй пилот Павел Богачев.Струмилин, слушая голос Богачева, даже зажмурился: так он был похож по телефону на голос покойного Леваковского.— Мою дочь зовут Женя. Сейчас ее нет, она на студии. У нее сегодня ночные съемки.— Простите, пожалуйста.— Ерунда.— Ну, все-таки…Струмилин хмыкнул и предложил:— А вы позвоните часов в одиннадцать. Она должна прийти к одиннадцати.— Это удобно?— Черт его знает… Думаю, удобно.— До свиданья, Павел Иванович.— Пока, дорогой.— До завтра.— До завтра.— В шесть ноль-ноль на Шереметьевском?— Точно.— Ну, до свиданья.— Привет вам. И все-таки сбрейте усы…— Я не сбрею усов. И если вас не затруднит, спросите вашу дочь, можно ли мне написать ей из Арктики.— Спрошу.— Спасибо.— Не на чем.— Еще раз до свиданья.— Еще раз.И Богачев положил трубку. Он долго сидел у телефона и улыбался. 5 Начальник порта нервничал. Ему нужно было отправить лошадей на остров Уединения, а никто из летчиков везти лошадей не хотел.Когда начальник порта пригласил к себе Бобышкина, командира дежурного экипажа, тот рассердился и стал кричать:— Бобышкин — яйца вози, Бобышкин — собак вози, Бобышкин — лошадей вози! Скоро Бобышкина заставят верблюдов возить или жирафов! Хватит! У меня катаральное состояние верхних дыхательных путей, я не обязан возить ваших меринов.— Не меринов, а лошадей! — крикнул ему вдогонку начальник порта. — И прошу тут не выражаться!Он почему-то очень оскорбился на «меринов» и долго не мог успокоиться после ухода Бобышкина. Он чинил все имевшиеся у него карандаши и бормотал:— Меринов, видите ли! А я могу здесь держать меринов и кормить их! Сам он мерин! Яйца ему надоело возить! А есть яйца ему не надоело? Тоже мне мерин!Начальник порта решил пойти к Струмилину, который только что вернулся с острова Врангеля.«Если он тоже откажется, мне в пору гнать этих проклятых кобыл по льду. Но об этом не напишут в газетах», — подумал он, и, поставив, наконец, охапку карандашей на то самое место, которое он искал уже в течение пяти минут, начальник порта поднялся из-за стола и, одернув френч, пошел на второй этаж, в гостиницу летсостава.Струмилин сказал:— А, милый мой Тихон Савельич, прошу, прошу!Начальник порта вошел к нему в номер, присел на краешек кровати, вздохнул и сказал трагическим голосом:— Ситуация очень серьезная, товарищ Струмилин.— Что такое?— Транспортный вопрос местного значения под серьезной угрозой срыва.— Погодите, погодите, — остановил его Струмилин, — я что-то ни черта не понимаю. Объясните спокойнее, без эмоций.— Лошади могут погибнуть, — сказал Тихон Савельич, — а их надо перебросить на Уединение.— Какие лошади?— Транспорт местного назначения, так в сопроводиловке написано. Здесь у меня уже третий день в складе стоят. Никто не хочет везти. Бобышкин говорит, что ему яйца надоели, кричит, что я ему жирафов каких-то подсовываю, отказывается лошадей везти, а у меня сердце разрывается: животные страдают.— И вы хотите, чтобы я их отвез на Уединение, да?Начальник порта вздохнул и молча кивнул головой.— Ладно, — сказал Струмилин, — не печальтесь. Будут ваши мерины в полном порядке.— При чем тут мерины, я не могу понять? — удивился начальник порта. — Они такие же мерины, как я кандидат наук. Бобышкин обзывает их меринами, вы тоже.— Мерином не обзывают.— Неважно. Мерин — это изуродованный жеребец, а тут все в полном порядке: жеребцы и кобылы.Струмилин рассмеялся и проводил Тихона Савельевича до двери. Богачев поднялся с кровати, зевнул, потянулся и спросил:— Снова будем ишачить с грузами?— Сплошной зоологический жаргон, — усмехнулся Струмилин, — что это сегодня со всеми приключилось?— Надоело, Павел Иванович. Люди на лед летают, на полюс, а мы как извозчики.— А мы и есть извозчики. Прошу не обольщаться по поводу своей профессии. Чкалов говорил, что, когда на самолете установили клозет, небо перестало быть стихией сильных. Vous comprenez?— Oui, monsieur, — ответил Богачев, — je comprends bien!Струмилин так и замер на месте. Он сразу вспомнил, как хотел ответить Леваковскому, когда тот спросил его «vous comprenez», но ответить он смог бы только «oui, monsieur», потому что больше не знал. А этот парень не засмущался, как тогда он сам, а ответил. И не два слова, а пять. 6 Тихон Савельевич подогнал лошадей к самолету Струмилина. Пурга только что кончилась, снег искрился под солнцем и казался таким же красным, как небо. От лошадей валил пар, потому что Тихон Савельевич гнал их через весь аэродром галопом. Экипаж еще не подошел, у самолета возились бортмеханик Володя Пьянков и второй пилот Богачев. Пьянков прогрел моторы и, выскочив из самолета, подбросил ногой пустую консервную банку прямо к унтам Богачева. Они посмотрели друг на друга, улыбнулись и начали играть «в футбол». Они сосредоточенно бегали вокруг самолета, стараясь обвести друг друга, как взаправдашние футболисты, но унты были тяжелы, а меховые куртки громоздки, поэтому они часто падали и смеялись так, что Тихон Савельевич только сожалеюще качал головой.«Не тот пошел пилот, — думал он, глядя на ребят, — не чувствуют себя пилотами, всей своей значительности не осознают. Пилот, он по земле как почетный гость ходить должен, а эти носятся безо всякого к себе уважения».— Когда будем товар грузить? — спросил Тихон Савельевич. — Мерзнет товар, а он живой, у него тоже сознание есть.— У лошади сознания нет, — сказал Богачев, — у лошади животная сообразительность.— И привязчивость, — добавил бортмеханик Володя, — граничащая с женской.Тихон Савельевич шумно вздохнул: он понял, что с этими ребятами ни о чем путном не договоришься. Надо было ждать Струмилина.Струмилин пришел, как обычно, минута в минуту по графику вылета.— Все готово? — спросил он Володю.— Да.— Все в порядке?— Да.— Как левая лыжа?— Думаю, еще дня два проходим.— Где будем менять?— Или в Крестах, или здесь.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3