столешница для ванной комнаты
Именно на стыке этого контакта фантазия профессоров из университетов и научно-исследовательских институтов на тему «устранить» обретает плоть и кровь, ибо помощник президента этой фирмы имеет, в свою очередь, такого человека, который держит на связи тех, кто дает команду террористам.В случае, если операция прошла успешно и желаемое достигнуто, но случилась утечка информации или же задуманное по каким-то причинам проваливается, то и президент, и руководитель концерна, и (с определенной натяжкой) директор ЦРУ смело смотрят в глаза телекамер, направленных на них в сенатских комиссиях: они ничего ни о чем не знали. Если выкладывают факты, то они отвечают, что не надо путать самодеятельность безответственных сотрудников «нижних этажей» управления, которые самовольно, без консультаций предприняли авантюрные шаги, не имеющие ничего общего с принципами, на которых строится практика администрации, наблюдательного совета, министерства обороны, правления банка или же руководства Центрального разведывательного управления.Цепь сработана так, что руководитель гарантирован от соприкосновения со всем тем грязным, что может хоть в какой-то мере запятнать его престиж; задания были расфасованы по «этажам»; полная обособленность; конспирации здесь обучены не наспех, а всерьез.
…Когда к власти в Гаривасе пришел прогрессивный режим Санчеса, когда корпорации США засекли нарастающую активность в Гаривасе европейской финансово-строительной группы Леопольдо Грацио, когда был просчитан возможный убыток — в случае, если реально оформится блок Санчес-Грацио, — именно в тот день и час цепь была приведена в действие.Но не одна.Их много, и взаимопересечение этих цепей кроваво и беспощадно. 4 15. 09. 83 (21 час 05 минут) «Какое счастье, — подумал полковник Санчес, любуясь Мари Кровс, — что революция прежде всего ломает устоявшиеся формы обращения друг к другу; нет ничего прекраснее слова „гражданин“ и обращения к товарищу на „ты“; доверие, как и любовь, возможно только между равными, а равны лишь те, которые верят друг другу».— Вы счастливы? — спросила Мари. — Прости, я все время ощущаю свою малость в этом премьерском кабинете… До сих пор не могу привыкнуть, что лидера страны здесь называют на «ты»…Санчес улыбнулся; его улыбка была детской, открытой и такой доброй, что у Мари защемило сердце…«Господи, как же я его люблю, — подумала она, — я никого и никогда не любила так, как его… Да, умом я понимаю его правоту, да, он верно говорит, что ему не простят, если я стану жить здесь, в Гаривасе — лидер национальной революции привез немку, — у него много врагов, это сразу же обыграют, а здесь круто поступают с теми, в кого перестают верить… Он сказал, что ему нужно два года, потом он уйдет, когда сделает то, что обязан сделать… А что может случиться за эти два года? Мы рабы не только обстоятельств, но и самих себя, своих желаний, своей мечты, своей плоти, наконец… Хотим быть идеальными, но ведь это невозможно…»— Ты спрашиваешь, счастлив ли я? — Санчес достал испанскую черную крепчайшую сигарету «дукадо», закурил, посмотрел на плоскую коробочку диктофона, что лежал на низком столике между Мари и его помощником по связям с прессой Гутиересом, и задумчиво ответил: — Да, пожалуй, я вправе ответить — счастлив.— Из чего складывается ва… твое ощущение счастья?— Из того, что я могу осуществить свои мечты на деле.— Вам… Тебе трудно это?— Да.— Отчего?— Мы пришли к власти в стране, где царствовали диктатура, коррупция, леность и произвол. Это наложило печать на весь строй психологии мышления нации, изменить его — это задача задач тех, кто взял на себя ответственность за будущее. Как изменить? Принуждением к работе? Не выйдет. Энтузиазмом? Да, возможно, на первых порах. Но решительный перелом может произойти только в том случае, если будет выработана точная экономическая модель, базирующаяся на принципе равенства, справедливой оплаты затраченного труда и, наконец, творчества… Ты читала книгу Мигеля Анхеля Астуриаса «Сеньор президент»?— Не помню.Санчес покачал головой, подумав: ты не читала, любовь моя; иначе бы ты не могла ее забыть, как же прекрасно ты засыпала с книгой, когда я оставался у тебя в Бонне, на Бетховенштрассе, в твоей маленькой комнате под крышей, чистенькой и светлой, как слово «здравствуй», ты засыпала, словно дитя, и ладошку подкладывала под щеку, сворачивалась кошкой и сладко чмокала во сне, а я лежал и боялся пошевелиться, хотя мне надо было успеть просмотреть за ночь добрую сотню страниц, как ни осторожно я отодвигался от тебя, ты все равно ощущала это и обнимала меня, прижималась еще теснее, и я оставался подле недвижным.— Это замечательная книга великого гватемальца, — продолжил он. — Астуриас рассказал о диктатуре Эстрады Кабреры, он писал, что диктатура — это страшный, ядовитый паук, который развращает, подкупает, запугивает все классы общества, люди становятся либо бездушными механизмами, либо фанатиками, либо отвратительными приспособленцами… Некоторые думают, что после диктатуры наступит новое время и все станет на свои места… К сожалению, это не так. Проходят годы, а дух диктатора и его системы все живет и живет. Почему? Да потому, что диктатура разъедает общество до мозга костей…— Когда вы намерены провести выборы? Я имею в виду демократические?— При диктатуре, которую сверг народ во главе с армией, тоже проходили «демократические выборы»… Я против вольного обращения со словом «демократия». Я начинаю отсчет демократии с количества грамотных женщин и здоровых детей в Гаривасе… Думаю, в середине следующего года пройдут выборы, хотя главные выборы состоялись совсем недавно и они были общенародными: люди вышли на улицы, они голосовали, строя баррикады и бросая гранаты в бронетранспортеры полиции…— Как относится администрация Белого дома к практике правительства, возглавляемого тобой, полковник Санчес?— Мы поддерживаем нормальные дипломатические отношения с Соединенными Штатами, и у меня нет оснований, достаточных, уточнил бы я, оснований для того, чтобы обвинять северного соседа во вмешательстве.— Но в американской прессе…Санчес перебил:— Я не знаю, что такое «американская пресса»… Есть пресса Северной Америки, есть пресса франкоговорящей Канады, есть газеты, выходящие в Бразилии на португальском языке, есть наша пресса — для людей, читающих по-испански.— Прости… Я имела в виду прессу Соединенных Штатов… Там сейчас стали появляться статьи, в которых твой режим называют прокоммунистическим…— Я за свободу печати, — отрезал Санчес. — Это их дело… Я достаточно тщательно анализировал североамериканскую прессу накануне интервенции в Гватемалу… Если тебя интересует, как готовится интервенция, почитай эти материалы и ты поймешь, когда есть реальная опасность… Я ведь не обижу тебя, если скажу, что журналистам легче печатать тухлятину? За это, видимо, лучше платят?— Увы, ты меня не обидел…— Прости еще раз, но ведь это правда, не так ли?— Это правда… Кто стоит за спиною правых экстремистов, скрывающихся в сельве на севере Гариваса?— Я лучше скажу, из кого они рекрутируются. Убежден, что, когда мы начнем нашу экономическую реформу, когда каждый гражданин получит реальное право проявить себя в бизнесе — да, да, именно так, в бизнесе, обращенном на благо всех и соответственно от вклада каждого в это дело на свое собственное благо, — питательная среда для демагогов, рекрутирующих правоэкстремистских отщепенцев, исчезнет.— В чем ты видишь смысл экономической реформы?— В честной и справедливой оплате, которая бы подвигала людей на труд, на творческий труд. В честном распределении национального дохода. В привлечении иностранного капитала, достаточного для того, чтобы дать стране энергию. Ты ездила по республике и видела, что у нас практически нет механизированного труда, женщины и дети работают на солнцепеке вручную, в то время как все это же можно делать машинами…— А чем ты займешь людей, если сможешь провести экономическую реформу, то есть от ручного труда перейдешь к машинному?— Побережье… Наше побережье может стать таким курортно-туристским местом, равного которому мало где сыщешь…— А после того, как вы застроите побережье?Санчес хмыкнул.— Что касается того времени, когда мы построим то, над чем работают сейчас архитекторы и скульпторы, это будет уже вопрос следующего десятилетия, а я прагматик, я обязан думать о ближайшем будущем; те, кто в нашем правительстве занимается проблемами перспективного планирования, думают о далеком будущем…— Кто работает над проектами?— Архитекторы Испании, Югославии и Болгарии.— А отчего не Франции и Италии?— Опыт испанцев, болгар и югославов более демократичен — так мне, во всяком случае, представляется…— Кто будет финансировать энергопрограмму?— Европейские фирмы, заинтересованные в широких контактах с развивающимися странами.— Но ведь американские фирмы ближе?— Мы пока что не получили от них предложений… Одни слова… Тем не менее мы готовы рассмотреть любое деловое соображение с севера, если оно поступит.— Кто в Европе проявляет особый интерес к сотрудничеству с Гаривасом?— У нас есть довольно надежный партнер в лице Леопольдо Грацио. Впрочем, я бы просил тебя не упоминать это имя, я не до конца понимаю всю хитрость взаимосвязей китов мирового бизнеса, конкурентную борьбу и все такое прочее, так что, думаю, имя Грацио не стоит упоминать в твоем интервью. — Санчес вопросительно посмотрел на своего помощника Гутиереса. Тот кивнул. — Во всяком случае, — добавил Санчес, — до той поры, пока я не проконсультирую это дело с ним самим… А еще лучше, если это сделаешь ты, я дам тебе прямой телефон…— Спасибо. Я непременно ему позвоню, как только вернусь в Шёнёф.— Я дам тебе прямой телефон его секретаря фрау Дорн, которая, если ей звонят именно по этому телефону, соединяет с Грацио, где бы он ни был: в Лондоне, Палермо или Гонконге.— Хорошо быть миллионером.— Честным трудно.— А разве есть честные?— Я считаю, да. Это люди, ставящие не на военно-промышленный комплекс, а на мирные отрасли экономики…— Мне кажется, что коммунисты отнесутся к твоему утверждению без особой радости.— Во-первых, я говорю то, что думаю, не оглядываясь ни на кого. Во-вторых, надо бы знать, что Ленин призывал большевиков учиться хозяйствовать у капиталистов.— Среди членов твоего кабинета есть коммунисты?— Насколько мне известно, нет.— Ты говоришь: «Мы — это национальная революция». Нет ли в этой формулировке опасности поворота Гариваса к тоталитарной националистической диктатуре армии?— Ни в коем случае. Национал-социалистская авантюра Гитлера была одной из ярчайших форм шовинизма. Его слепая ненависть к славянам, евреям, цыганам носила характер маниакальный. А наша национальная революция стоит на той позиции, что это верх бесстыдства, когда белые в Гаривасе считали себя людьми первого сорта, мулатов — второго, а к неграм относились так, как это было в Северной Америке во времена рабства — не очень, кстати говоря, далекие времена. Шовинизм основан на экономическом неравенстве, бескультурье, предрассудках и честолюбивых амбициях лидеров или же несостоявшихся художников и литераторов. В нашем правительстве бок о бок работают негры, белые и мулаты.— Ты позволил мне задавать любые вопросы, не правда ли?"Я всегда позволял тебе это, любовь моя, — подумал он, — а ты чаще всего задавала мне только один: «Ты любишь меня? Ну, скажи, любишь?» А я отвечал, что не умею говорить про любовь, я просто умею любить, а ты шептала: «Женщины любят ушами…»— Да, я готов ответить на все твои вопросы, — сказал он, добавив: — Впрочем, я оставлю за собой право просить что-то купировать в твоем материале…— В вашем кабинете нет разногласий?— В нашем кабинете есть разные точки зрения, но это не значит «разногласия».— Позволь напомнить тебе строки Шекспира… Когда Кассий говорит Бруту: "…Чем Цезарь отличается от Брута?Чем это имя громче твоего?Их рядом напиши, — твое не хуже.Произнеси их, — обаТакже звучны.И вес их одинаков". Санчес пожал плечами.— Тот не велик, кто взвешивает свое имя… Сравнивать кого-либо из государственных лидеров двадцатого века с Цезарем неправомочно, ибо он полностью был обуреваем мечтою осуществить на земле прижизненное обожествление… Это особая психологическая категория, присущая, как мне кажется, лишь античности… Все остальное — плохое подражание оригиналу… Впрочем, меня в Цезаре привлекает одна черта: больной лысый старик, он не боялся смерти; этот страх казался ему неестественным, противным высоте духа… Словом, Брутом в наш прагматический век быть невыгодно; в памяти поколений все равно останется Цезарь, а не его неблагодарный сын… Существует версия, по которой Брут был внебрачным сыном Цезаря. Упоминания об этом предположении есть в книге Плутарха «Избранные биографии» и в примечаниях к книге Гая Светония Транквилла «Жизнь двенадцати цезарей».
— Брут был республиканцем, полковник Санчес… Он чтил римлянина Цезаря, но Рим был для него дороже…«Женщина всегда остается женщиной, особенно если любит, — подумал Санчес. — Она относится к любимому только как к любимому, в ее сознании не укладывается, что мои слова сейчас обращены не к ней одной, а ко многим, и ведь как же много среди этих многих врагов… А для матери Цезарь был и вовсе хворым мальчиком, а не великим владыкой умов и регионов…»— Если говорить об объективной — в ту пору — необходимости монархизма, о трагедии Брута, который поднял руку на личность, а она беспредельна, то я должен буду отметить, что он выступил не против своего отца императора Цезаря, но за свободу республики… Ведь не во имя тщеславия Брут поднял нож…— Ты его оправдываешь? — спросила Мари Кровс.— Я размышляю, а всякое размышление складывается из тезы и антитезы.— Это термины Маркса.— Взятые им у Гегеля, а тот в коммунистической партии не состоял, — улыбнулся Санчес.— Что ты считаешь главным событием, побудившим тебя вступить в ряды заговорщиков?
1 2 3 4 5 6 7 8 9
…Когда к власти в Гаривасе пришел прогрессивный режим Санчеса, когда корпорации США засекли нарастающую активность в Гаривасе европейской финансово-строительной группы Леопольдо Грацио, когда был просчитан возможный убыток — в случае, если реально оформится блок Санчес-Грацио, — именно в тот день и час цепь была приведена в действие.Но не одна.Их много, и взаимопересечение этих цепей кроваво и беспощадно. 4 15. 09. 83 (21 час 05 минут) «Какое счастье, — подумал полковник Санчес, любуясь Мари Кровс, — что революция прежде всего ломает устоявшиеся формы обращения друг к другу; нет ничего прекраснее слова „гражданин“ и обращения к товарищу на „ты“; доверие, как и любовь, возможно только между равными, а равны лишь те, которые верят друг другу».— Вы счастливы? — спросила Мари. — Прости, я все время ощущаю свою малость в этом премьерском кабинете… До сих пор не могу привыкнуть, что лидера страны здесь называют на «ты»…Санчес улыбнулся; его улыбка была детской, открытой и такой доброй, что у Мари защемило сердце…«Господи, как же я его люблю, — подумала она, — я никого и никогда не любила так, как его… Да, умом я понимаю его правоту, да, он верно говорит, что ему не простят, если я стану жить здесь, в Гаривасе — лидер национальной революции привез немку, — у него много врагов, это сразу же обыграют, а здесь круто поступают с теми, в кого перестают верить… Он сказал, что ему нужно два года, потом он уйдет, когда сделает то, что обязан сделать… А что может случиться за эти два года? Мы рабы не только обстоятельств, но и самих себя, своих желаний, своей мечты, своей плоти, наконец… Хотим быть идеальными, но ведь это невозможно…»— Ты спрашиваешь, счастлив ли я? — Санчес достал испанскую черную крепчайшую сигарету «дукадо», закурил, посмотрел на плоскую коробочку диктофона, что лежал на низком столике между Мари и его помощником по связям с прессой Гутиересом, и задумчиво ответил: — Да, пожалуй, я вправе ответить — счастлив.— Из чего складывается ва… твое ощущение счастья?— Из того, что я могу осуществить свои мечты на деле.— Вам… Тебе трудно это?— Да.— Отчего?— Мы пришли к власти в стране, где царствовали диктатура, коррупция, леность и произвол. Это наложило печать на весь строй психологии мышления нации, изменить его — это задача задач тех, кто взял на себя ответственность за будущее. Как изменить? Принуждением к работе? Не выйдет. Энтузиазмом? Да, возможно, на первых порах. Но решительный перелом может произойти только в том случае, если будет выработана точная экономическая модель, базирующаяся на принципе равенства, справедливой оплаты затраченного труда и, наконец, творчества… Ты читала книгу Мигеля Анхеля Астуриаса «Сеньор президент»?— Не помню.Санчес покачал головой, подумав: ты не читала, любовь моя; иначе бы ты не могла ее забыть, как же прекрасно ты засыпала с книгой, когда я оставался у тебя в Бонне, на Бетховенштрассе, в твоей маленькой комнате под крышей, чистенькой и светлой, как слово «здравствуй», ты засыпала, словно дитя, и ладошку подкладывала под щеку, сворачивалась кошкой и сладко чмокала во сне, а я лежал и боялся пошевелиться, хотя мне надо было успеть просмотреть за ночь добрую сотню страниц, как ни осторожно я отодвигался от тебя, ты все равно ощущала это и обнимала меня, прижималась еще теснее, и я оставался подле недвижным.— Это замечательная книга великого гватемальца, — продолжил он. — Астуриас рассказал о диктатуре Эстрады Кабреры, он писал, что диктатура — это страшный, ядовитый паук, который развращает, подкупает, запугивает все классы общества, люди становятся либо бездушными механизмами, либо фанатиками, либо отвратительными приспособленцами… Некоторые думают, что после диктатуры наступит новое время и все станет на свои места… К сожалению, это не так. Проходят годы, а дух диктатора и его системы все живет и живет. Почему? Да потому, что диктатура разъедает общество до мозга костей…— Когда вы намерены провести выборы? Я имею в виду демократические?— При диктатуре, которую сверг народ во главе с армией, тоже проходили «демократические выборы»… Я против вольного обращения со словом «демократия». Я начинаю отсчет демократии с количества грамотных женщин и здоровых детей в Гаривасе… Думаю, в середине следующего года пройдут выборы, хотя главные выборы состоялись совсем недавно и они были общенародными: люди вышли на улицы, они голосовали, строя баррикады и бросая гранаты в бронетранспортеры полиции…— Как относится администрация Белого дома к практике правительства, возглавляемого тобой, полковник Санчес?— Мы поддерживаем нормальные дипломатические отношения с Соединенными Штатами, и у меня нет оснований, достаточных, уточнил бы я, оснований для того, чтобы обвинять северного соседа во вмешательстве.— Но в американской прессе…Санчес перебил:— Я не знаю, что такое «американская пресса»… Есть пресса Северной Америки, есть пресса франкоговорящей Канады, есть газеты, выходящие в Бразилии на португальском языке, есть наша пресса — для людей, читающих по-испански.— Прости… Я имела в виду прессу Соединенных Штатов… Там сейчас стали появляться статьи, в которых твой режим называют прокоммунистическим…— Я за свободу печати, — отрезал Санчес. — Это их дело… Я достаточно тщательно анализировал североамериканскую прессу накануне интервенции в Гватемалу… Если тебя интересует, как готовится интервенция, почитай эти материалы и ты поймешь, когда есть реальная опасность… Я ведь не обижу тебя, если скажу, что журналистам легче печатать тухлятину? За это, видимо, лучше платят?— Увы, ты меня не обидел…— Прости еще раз, но ведь это правда, не так ли?— Это правда… Кто стоит за спиною правых экстремистов, скрывающихся в сельве на севере Гариваса?— Я лучше скажу, из кого они рекрутируются. Убежден, что, когда мы начнем нашу экономическую реформу, когда каждый гражданин получит реальное право проявить себя в бизнесе — да, да, именно так, в бизнесе, обращенном на благо всех и соответственно от вклада каждого в это дело на свое собственное благо, — питательная среда для демагогов, рекрутирующих правоэкстремистских отщепенцев, исчезнет.— В чем ты видишь смысл экономической реформы?— В честной и справедливой оплате, которая бы подвигала людей на труд, на творческий труд. В честном распределении национального дохода. В привлечении иностранного капитала, достаточного для того, чтобы дать стране энергию. Ты ездила по республике и видела, что у нас практически нет механизированного труда, женщины и дети работают на солнцепеке вручную, в то время как все это же можно делать машинами…— А чем ты займешь людей, если сможешь провести экономическую реформу, то есть от ручного труда перейдешь к машинному?— Побережье… Наше побережье может стать таким курортно-туристским местом, равного которому мало где сыщешь…— А после того, как вы застроите побережье?Санчес хмыкнул.— Что касается того времени, когда мы построим то, над чем работают сейчас архитекторы и скульпторы, это будет уже вопрос следующего десятилетия, а я прагматик, я обязан думать о ближайшем будущем; те, кто в нашем правительстве занимается проблемами перспективного планирования, думают о далеком будущем…— Кто работает над проектами?— Архитекторы Испании, Югославии и Болгарии.— А отчего не Франции и Италии?— Опыт испанцев, болгар и югославов более демократичен — так мне, во всяком случае, представляется…— Кто будет финансировать энергопрограмму?— Европейские фирмы, заинтересованные в широких контактах с развивающимися странами.— Но ведь американские фирмы ближе?— Мы пока что не получили от них предложений… Одни слова… Тем не менее мы готовы рассмотреть любое деловое соображение с севера, если оно поступит.— Кто в Европе проявляет особый интерес к сотрудничеству с Гаривасом?— У нас есть довольно надежный партнер в лице Леопольдо Грацио. Впрочем, я бы просил тебя не упоминать это имя, я не до конца понимаю всю хитрость взаимосвязей китов мирового бизнеса, конкурентную борьбу и все такое прочее, так что, думаю, имя Грацио не стоит упоминать в твоем интервью. — Санчес вопросительно посмотрел на своего помощника Гутиереса. Тот кивнул. — Во всяком случае, — добавил Санчес, — до той поры, пока я не проконсультирую это дело с ним самим… А еще лучше, если это сделаешь ты, я дам тебе прямой телефон…— Спасибо. Я непременно ему позвоню, как только вернусь в Шёнёф.— Я дам тебе прямой телефон его секретаря фрау Дорн, которая, если ей звонят именно по этому телефону, соединяет с Грацио, где бы он ни был: в Лондоне, Палермо или Гонконге.— Хорошо быть миллионером.— Честным трудно.— А разве есть честные?— Я считаю, да. Это люди, ставящие не на военно-промышленный комплекс, а на мирные отрасли экономики…— Мне кажется, что коммунисты отнесутся к твоему утверждению без особой радости.— Во-первых, я говорю то, что думаю, не оглядываясь ни на кого. Во-вторых, надо бы знать, что Ленин призывал большевиков учиться хозяйствовать у капиталистов.— Среди членов твоего кабинета есть коммунисты?— Насколько мне известно, нет.— Ты говоришь: «Мы — это национальная революция». Нет ли в этой формулировке опасности поворота Гариваса к тоталитарной националистической диктатуре армии?— Ни в коем случае. Национал-социалистская авантюра Гитлера была одной из ярчайших форм шовинизма. Его слепая ненависть к славянам, евреям, цыганам носила характер маниакальный. А наша национальная революция стоит на той позиции, что это верх бесстыдства, когда белые в Гаривасе считали себя людьми первого сорта, мулатов — второго, а к неграм относились так, как это было в Северной Америке во времена рабства — не очень, кстати говоря, далекие времена. Шовинизм основан на экономическом неравенстве, бескультурье, предрассудках и честолюбивых амбициях лидеров или же несостоявшихся художников и литераторов. В нашем правительстве бок о бок работают негры, белые и мулаты.— Ты позволил мне задавать любые вопросы, не правда ли?"Я всегда позволял тебе это, любовь моя, — подумал он, — а ты чаще всего задавала мне только один: «Ты любишь меня? Ну, скажи, любишь?» А я отвечал, что не умею говорить про любовь, я просто умею любить, а ты шептала: «Женщины любят ушами…»— Да, я готов ответить на все твои вопросы, — сказал он, добавив: — Впрочем, я оставлю за собой право просить что-то купировать в твоем материале…— В вашем кабинете нет разногласий?— В нашем кабинете есть разные точки зрения, но это не значит «разногласия».— Позволь напомнить тебе строки Шекспира… Когда Кассий говорит Бруту: "…Чем Цезарь отличается от Брута?Чем это имя громче твоего?Их рядом напиши, — твое не хуже.Произнеси их, — обаТакже звучны.И вес их одинаков". Санчес пожал плечами.— Тот не велик, кто взвешивает свое имя… Сравнивать кого-либо из государственных лидеров двадцатого века с Цезарем неправомочно, ибо он полностью был обуреваем мечтою осуществить на земле прижизненное обожествление… Это особая психологическая категория, присущая, как мне кажется, лишь античности… Все остальное — плохое подражание оригиналу… Впрочем, меня в Цезаре привлекает одна черта: больной лысый старик, он не боялся смерти; этот страх казался ему неестественным, противным высоте духа… Словом, Брутом в наш прагматический век быть невыгодно; в памяти поколений все равно останется Цезарь, а не его неблагодарный сын… Существует версия, по которой Брут был внебрачным сыном Цезаря. Упоминания об этом предположении есть в книге Плутарха «Избранные биографии» и в примечаниях к книге Гая Светония Транквилла «Жизнь двенадцати цезарей».
— Брут был республиканцем, полковник Санчес… Он чтил римлянина Цезаря, но Рим был для него дороже…«Женщина всегда остается женщиной, особенно если любит, — подумал Санчес. — Она относится к любимому только как к любимому, в ее сознании не укладывается, что мои слова сейчас обращены не к ней одной, а ко многим, и ведь как же много среди этих многих врагов… А для матери Цезарь был и вовсе хворым мальчиком, а не великим владыкой умов и регионов…»— Если говорить об объективной — в ту пору — необходимости монархизма, о трагедии Брута, который поднял руку на личность, а она беспредельна, то я должен буду отметить, что он выступил не против своего отца императора Цезаря, но за свободу республики… Ведь не во имя тщеславия Брут поднял нож…— Ты его оправдываешь? — спросила Мари Кровс.— Я размышляю, а всякое размышление складывается из тезы и антитезы.— Это термины Маркса.— Взятые им у Гегеля, а тот в коммунистической партии не состоял, — улыбнулся Санчес.— Что ты считаешь главным событием, побудившим тебя вступить в ряды заговорщиков?
1 2 3 4 5 6 7 8 9