— У вас есть горячий чай? Очень горячий чай?— Кофе, сэр, — ответил негр. — У нас здесь мало кто пьет чай.— А если я не люблю кофе?— Очень сожалею, сэр, но здесь нет чая.Джонс показал телохранителю глазами на музыкальный ящик. Тот опустил монету и нажал кнопку. Он знал, что любит хозяин. Зазвучала грустная песня Чарли Чаплина.А в машине пронзительно зазвонил красный международный телефон; один из телохранителей подошел к Джонсу, который бессильно обвис на стойке:— Бонн, сэр. Генерал Том Вайерс.— Пусть переключат на этот аппарат, — шепнул сэр Питер,— Какой здесь номер? — спросил телохранитель негра.— 9742-582, сэр, — ответил тот.Телохранитель неслышно сорвался с места.— Как тебя зовут? — спросил Джонс негра.— Меня зовут Джо Буэд, сэр.— У тебя красивое имя.— О да, сэр.На стойке затрещал телефон; негр схватил трубку:— Аптека-бар «Сладкая тишина» слушает.Питер Джонс страдальчески хмыкнул, покачал головой; телохранитель вырвал у негра трубку и протянул хозяину.— Здравствуй, Том, — прежним, бодрым голосом проговорил сэр Питер. — Я, видимо, разбудил тебя? Прости, но мне нужно чтобы ты завтра же вылетел сюда со всеми материалами. Ты понимаешь меня? Не совсем? Так вот, наш молодой друг включил счетчик. Мы проигрываем темп. Я жду тебя, Том.Питер Джонс протянул телохранителю трубку. Тот опустил ее на рычаг.— Дай-ка мне стакан крутого кипятка, сынок, — попросил Джонс негра.— У нас нет чистого кипятка, сэр. У нас только горячий кофе.Джонс вздохнул; телохранитель помог ему подняться; шаркая ногами, старик пошел к своей огромной машине, провожаемый грустной песней Чарли Чаплина.
…Поддерживаемый под локоть телохранителем, Питер Джонс опустился на сиденье машины, и в это как раз время зазвонил белый телефон. Телохранитель снял трубку, выслушал говорящего, прикрыл мембрану ладонью:— Помощник министра здравоохранения мистер Лодж, сэр.Питер Джонс молча протянул руку к трубке:— Дорогой Кони, здравствуйте! Нет, я звоню с юга. О-о, чувствую себя прекрасно! Слушайте, поскольку вы пропустили два заседания нашего совета акционеров, я начну против вас драку. Или же найдите для меня время утром, вместе позавтракаем. О'кэй? Спасибо. Встретимся в Бернc-Хаузе.
…В ресторане Бернс-Хауз было тихо и пусто, всего два гостя — помощник министра здравоохранения Кони Лодж и сэр Питер.— Кого это должно убедить, сэр Питер? — задумчиво спросил Лодж, выслушав старика.— Это должно испугать, Кони.— Опять-таки — кого?— Общественное мнение.— Общественное мнение делают, сэр Питер. И на удар, который мы обрушим на Дейвида Ли, его «Мисайлс индастри» ответит встречным ударом.— Бесспорно. Только когда? Фактор времени за нами, да и потом им труднее пугать людей, чем нам. Я и наша корпорация — это самолеты. К нам уже привыкли, самолеты сделались бытом. А ракеты, которые заражают окружающую среду особенно в южных штатах, я подчеркиваю — в южных штатах особенно, — такое не может не содействовать рождению страха.— Думаете, это помешает «Мисайлс индастри» получить семь миллиардов долларов в конгрессе?— Вряд ли. Однако это поможет нам получить не меньше. Мы обязаны думать о будущем: тень в пустыне создают саженцы, которым год от роду. Создать тень, — сэр Питер усмехнулся, — аналогично понятию бросить тень, в нашем жестоком деле, во всяком случае. Если вы сможете сориентировать серьезных ученых на такого рода кампанию страха, мои газеты выпустят залп против Дейвида ди. Немедленно.— Необходимо выступление двух-трех сильных научных обозревателей, сэр Питер, — задумчиво откликнулся Лодж. — Нужны звезды, и эти звезды должны так и такое рассказать Америке — и не одним лишь южным штатам, на которые вы всегда ставите, но и северным тоже, — что новая ракетная индустрия Дейвида Ли может принести нашей стране, чтобы люди содрогнулись от ужаса. Лишь получив повод такого рода, я смогу начать официальное расследование.Во весь экран — огромное сердце Питера Джонса.Профессор Бинн оторвался от рентгеноскопа, взглянул на коллег:— Он обречен. Он может умереть сейчас, здесь, на столе.— Странно, что он еще ходит. У него лоскуты, а не сердце. Сколько ему? — спросил один из собравшихся на консилиум.— Восемьдесят. Как вы относитесь к операции на митральном клапане? — ответил профессор Бинн.— Сколько он стоит?— Не менее трехсот миллионов. Впрочем, никто этого не знает точно. Но если его выберут на третий срок, он будет стоить миллиард, в этом я не сомневаюсь.— Выберут его или не выберут — какая разница: он проскрипит полгода. Это максимум.Бинн отошел от рентгеноскопа к селектору, стоявшему на белом столе, выключил страшную пульсирующую фотографию старческого сердца, нажал кнопку селектора — прямая связь с другим кабинетом, где на хирургическом столе под рентгеном лежал Джонс, — и сказал:— Одевайтесь, Питер, мы идем к вам.— Могу я попросить горячего чаю, Бинн?— Можете. По-прежнему ничего не болит?— Нет. Ну а если честно: как мои дела?— Все нормально, Питер. Но бой против Мухаммеда Али вы не выдержите.Питер Джонс усмехнулся:— Это меня не волнует. Я его куплю. Он упадет от моего удара в первом раунде. Я ведь стою триста миллионов или вроде этого, не так ли?Стремительно-испуганные взгляды профессоров; глаза всех Устремлены на кнопки микрофонов селекторной связи с соседним кабинетом.Бинн усмехнулся:— Я не вру моим пациентам, коллеги. Я их злю. Именно это придает им импульс силы… Да, я позволил ему услышать ваши слова… Для других это может быть шоком, а для сэра Питера всего хорошая психотерапия… Пошли, он ждет… «Верьте первому впечатлению, но при этом вчитывайтесь в каждое слово документа» Славин изредка бросал на профессора Иванова быстрые взгляды, особенно в те моменты, когда тот неторопливо просматривал свои записи, сделанные на маленьких листочках плотной, чуть желтоватой бумаги. Крупная голова несколько асимметричной формы казалась вбитой в крепкие плечи — так коротка была его мясистая шея, покрытая бисеринками пота; в зале, где шла защита диссертации соискателем Макагоновым, было душно, но не настолько, чтобы так уж потеть (видимо, крепко пьет, подумал Славин). Говорил профессор командно , порою раздражался чему-то, одному ему понятному, и тогда его голос, и без того тонкий, срывался на фальцет.— Все мои критические замечания, — продолжал Иванов, — которые я не мог не высказать, ни в коем разе не меняют позитивного отношения к работе соискателя. Мы наработали порочный стиль: если уж хвалить, то, что называется, взахлеб, чтоб ни одного слова поперек шерстки: ура, гений, люди — ниц! Не верю я такой похвале! За ней угадывается неискренность, а в конечном счете полнейшее равнодушие к делу… Жаль, что в нашем ученом совете такого рода настроения по-прежнему бытуют… Как и все мы, я глубоко уважителен по отношению к Валерию Акимовичу Крыловскому: патриарх, всем известно… Но зачем же, — Иванов обернулся к председательствующему, — объявлять выступление Валерия Акимовича с перечислением всех его званий, лауреатств и титулов? Зачем это трясение золотом прилюдно?! Что это за византийщина такая?! А между тем работу соискателя, столь нужную оборонной технике, мурыжили два года! Пока собрали все мнения, утрясли планы, разослали рецензентам… Два года вон! Я извиняюсь перед соискателем за эту замшелую дремучесть процедуры вхождения в науку и прошу его, как человека молодого, не битого еще, не впадать в равнодушный пессимизм. Жизнь — это драка. Увы. Особенно в науке. Пора научиться угадывать таланты, а не строить для них специальную полосу бега с преодолением препятствий. Что создает спортсмена, то губит ученого. Я поздравляю соискателя: он сказал свое слово в науке. Это не перепев знакомых истин, не собрание чужих цитат и схем, это — новая идея, браво!
…Инспектор управления кадров долго листал личное дело Иванова, потом закурил «Приму» и задумчиво заметил:— Знаете, товарищ Славин, честно говоря, этого человека я не понимаю… Да, все говорят, талантлив, да, пашет за двоих, но моральный облик…— То есть?— С женою не живет, снимает где-то квартиру, женщины вокруг него вьются, как мошкара; застолья, тяга к светской жизни, понижаете ли: зимой горные лыжи, летом водные, заигрывание с молодыми, кто только-только начал делать первые шаги в науке… А выступления на собраниях? Крушит всё и всех, как слон в лавке, никаких авторитетов… А ведь ему не сорок, а пятьдесят семь, пора б остепениться…Славин осмотрел кадровика: в черном костюме, галстук тоже черный, повязан неуклюжим треугольником; рубашка туго накрахмалена, поэтому — из-за августовской жары — воротничок подмок, казался неопрятным, каким-то двуцветным, бело-серым. Смешно, подумал Славин, отец рассказывал, как в конце двадцатых за галстук чуть ли не исключали из партии как буржуазных перерожденцев, а сейчас на тех, кто без галстука и жилета, смотрят как на хиппи. Времена изменились!— Почему Иванову не подписали характеристику на выезд в Венгрию, на конгресс по радиоэлектронике? — спросил Славин.— Потому что выговор с него еще не снят.— За что?— За грубость и бестактность по отношению к коллеге по работе.— А в чем выразилась эта грубость?— Он сказал своему начальнику, что видит в нем фанфарона и беспринципного приспособленца… Заявил об этом публично…— В связи с чем?— Я там не был, товарищ Славин… Рассказывают, что профессор Яхминцев, да, да, начальник отдела, выступил против того, чтобы в нашем центре защищал свою диссертацию Голташвили, молодой сотрудник, Автандил Голташвили…— Тема интересная?— Говорят, интересная, но сам этот Голташвили фрукт, я вам доложу… Костюмы носит только американские, разъезжает на «фольксвагене», изволите ли видеть, курит только эти, как их, зеленые такие, воняют мятой…— «Салем», — вздохнул Славин. — Сигареты с ментолом?— Верно, — ответил кадровик и тоже как бы заново присмотрелся к Славину, сделал это нескрываемо, как-то по-торговому оценивающе…— По одежке встречаем, — заметил Славин. — Если он ворует этот самый «Салем» или у фарцовщиков покупает — накажут, а коли по закону — какое наше дело? Каждый сходит с ума по-своему… Да и потом «Салем» вкуснее наших сигарет, у нас не табак, а средство для мора паразитов.— Вы знакомы с ним, что ль? — настороженно спросил кадровик.— Пока нет. Почему, кстати, вас это интересует?— Потому что он ваши слова повторяет…— Значит, думает, — сказал Славин. — Вернемся к бестактности Иванова по отношению к профессору Яхминцеву…— Мне кажется, Голташвили — повод, товарищ Славин…— Меня зовут Виталий Всеволодович. Но это — для вашего сведения…— Сюда уже сообщили… Так вот, Виталий Всеволодович, мне кажется, что свара между Ивановым и Яхминцевым имеет дальние корни… Помните, у нас кибернетику называли буржуазной лженаукой?— Еще бы.— А Яхминцев в начале пятидесятых был среди тех, кто громил кибернетику, со всего маху рубил, хоть молод был, только-только в науку входил, на том антикибернетическом гребне его и вынесло наверх, но потом он вовремя сделал шаг в сторону…— В молодости играли в баскетбол? — поинтересовался Славин.— Было, — удивленно ответил кадровик. — Как определили?— «Шаг в сторону» — спортивный термин… Ну, и как Иванов отнесся к тому, что его не пустили на конгресс в Будапешт?— Сначала ярился, а потом махнул рукой: «Это не мне надо, а науке, хотите плесневеть — плесневейте!» Отпуск взял и на Чегет уехал, кататься с гор. Вернулся оттуда с какой-то латышкой, та пожила у него неделю, и снова — один.— Иванов не разведен?— Нет.— Почему?— Мать у него… Старушка старорежимная… Категорически против разводов, каждый день в церковь к заутрене ходит…— Сколько ей?— Семьдесят восемь… А отец у него был статским советником, командовал железной дорогой в Сызрани… Тридцать седьмой год…— Реабилитировали?— Да. Подчистую.— Вы позволите мне поработать с личным делом товарища Иванова?— У меня посидите?— Пожалуй.— Что-нибудь случилось? — поинтересовался кадровик. — Чепе?— Чепе, хотя ничего не случилось, — ответил Славин. — Просто обидно, если стоящего человека не пустили на конгресс, ущерб для науки, в этом он прав.Генерал слушал молча, играя разноцветными карандашами, зажатыми в левой руке; не перебил ни разу, даже когда Славин прибегал к эпитетам, рассказывая о талантливости Иванова, стремительности мышления, неожиданности оценок (эпитетов не любил, предпочитал оперировать фактами), не сделал ни одной пометки, хотя обычно что-то записывал в блокнот; когда Славин замолчал, несколько рассеянно поинтересовался:— И это все?— Да.— Как я могу заключить из вашего доклада, Иванов вам нравится?— Вполне приличный человек.— И вы бы рекомендовали его к поездке в Венгрию на конгресс?— Бесспорно.Генерал надел очки (на этот раз узенькие щелочки, чтобы удобнее смотреть на собеседника), пробежал страницу машинописного текста, что лежала перед ним, и, не поднимая глаз, спросил:— Вы бы рекомендовали его для поездки даже в том случае, если бы я сказал вам, что Иванова на работу в Центр исследований двадцать семь лет назад рекомендовал Олег Владимирович Пеньковский? А в Будапешт, на конгресс, прилетал Роберт Баум, связник ЦРУ, встречавшийся в свое время с Пеньковским в Лондоне? Вот, — генерал подтолкнул красную папку, — это кое-какая информация, полученная после очередной передачи неустановленному агенту…Когда Славин ушел, генерал позвонил Васильеву, который в свое время вел дело Пеньковского: «Александр Васильевич, седая голова, выручай, подошли свои материалы»; тот, понятно, прислал; генерал начал неторопливо пролистывать тома, делая для себя короткие выписки на маленьких листочках толстой, мелованной бумаги…
Вопрос : Как английская и американская разведки обусловили дальнейшую связь с вами после вашего отъезда из Англии? Пеньковский : Дальнейшая связь рисовалась по нескольким вариантам. Первый: передача указаний по радио. Предусматривался повторный приезд Гревилла Винна, так как в это время готовилась английская промышленная выставка в Сокольниках; я, соответственно, поддерживая с ним связь, мог бы получить указания через него.
1 2 3 4 5 6 7