И дальше пошел. А из толпы пьяненький выскочил.
Пальто чистое, и шапка с ушами длинными набок, а на груди бант красный прилеплен. Худенький, щербатенький и глазом косит. А сам руками машет и орет:
- Товарищи, прашу вас анракинуть капитал!
Его за пальтишко хозяйка его, видно, ухватила, а он рвется к "ящику":
- Убедительно прашу вас апракинуть капитал!
Подлетели к нему два конных и под ручки подхватили.
В толпе захохотали:
- Вот те опрокинул капитал!
- И чем натрескался? - завистливо удивился хриплый бас.
Гришке новая радость. К кладбищу с криком звонким летел:
- Товарищи, прошу вас опрокинуть капитал!
Однажды ночью кладбище оцепили. Крупного кого-то искали, а нашли Гришкину коммуну. И в призрачный час предрассветный, спотыкаясь спросонок, плелись малолетние правонарушители знакомым путем. Усталые красноармейцы ругались, но не били.
IV
После ночной отсидки опять в наробраз повели. Партию в пятнадцать человек. Три милиционера провожали. Старший всю дорогу кашлял, плевался и ребят отчитывал:
- Ну, какие из вас человеки вырастут, как вы сызмальства под конвоем? Навоз вы, одно слово!
- И на что вас рожали? Тьфу. Ну ты, голомызай, не веньгай! Биз тибе тошно.
А башкиренок косоглазый не понимал по-русски. Визжал и бежать хотел. Рябоватый милиционер ему винтовкой погрозил, потом аа длинную рубаху взял и за нее за собой тащил. Тюбетейка в грязь упала. Старший поднял и набекрень ему ее нахлобучил. А башкиренок рвался в сторону и кричал. Неподвижным оставалось скуластое желтое личико, крик был скрипучий, но монотонный.
- Ига кайттырга ты-лэ-эм! (домой хочу).
Ворчал старший в ответ:
- Катырга, катырга... Знамо, каторга. И вам, и нам с вами.
А ты не скрыпи! Коли тебе жизня определила каторгу, скрыпи не скрыпи толк один. Навоз, как есть навоз! Не скули!
А башкиренок скулил. Как щенок, на которого люди впопыхах наступили. Проходящие на ребят оглядывались. Седой господин, с воротником и в нынешний теплый день поднятым, остановился. Головой покачал и громко сказал:
- Безобразие! Детей с винтовками провожают. Били, верно, малайку-то?
Старший к нему дернулся:
- А жалостливый, дык возьми к себе! Кажный день таскаем. Жалеете, а кормить не жалаете?
Господин возмущался. Дети дальше брели.
В наробразе, известно, в комнату по делам несовершеннолетних. А там уж на полу сидят. Старенький делопроизводитель в бумагах заплутался. Мается и листочки со стола на пол роняет.
Барышня с челкой завитой в шкафу роется. Другая, постарше, со стеклышками на носу, шнурочек со стеклышек теребит и сердится:
- В губисполком всех отправлю. Куда хотят, пусть девают!
Что это...
А в дверь еще с ребятами. Всякими. И в казенной одежде, и в одном белье, и в ремушках разных.
В приемник Гришкину партию отправили. Т?ам сказали:
- Некуда. Не примем.
Назад привели. Старший сопровождающий плюнул и ушел.
Двое других цигарки завернули и на пол на корточки присели отдохнуть. Гришку замутило. И от голода, и от воздуха в комнате тяжелого. А больше от тоски. На пол сел, мутными глазами в потолок уставился, крепко губы сжал. Лицо стало скорбным и старым. А в комнату бритый, долгоносый, с губами тонкими вошел. На голове, острой кверху, кепка приплюснута была на самые глаза. Ступал твердо. Точно каждым шагом землю вдавливал. И башмаки, чисто лапы звериные, вытоптались. Как вошел, на стул плюхнулся. И стул тоже в пол вдавил.
- Што? Навертываете? Все с бумажечками, с бумажечками? В печку все эти бумажки надо. А ты, башкурдистан, чего воешь? Автономию просишь?
Глаза узкие щурил и тонкие губы кривил. Над всем смеялся.
Как говорил, руки все тер ладонями одна о другую, ежился, ноги до колен руками разглаживал. ВесЪ трепыхался. Смирно ни минуты не сидел. Каждый сустав у него точно ходу просил.
Дела.
- Подождите, товарищ Мартынов, - затянула жалостно старшая барышня. Всегда вы с шумом. Вот голова кругом идет. Куда их девать?
- Сортиры чистить, землю рыть... Куда? Место найдется.
Эй ты, арба башкирская. Долго еще проскрипишь?
И похоже передразнил: - - И гы-гы-гы...
У башкиренка глаза высохли. Губы в усмешку растянулись.
И скрип свой прекратил.
- Ну, так, барышни, как? Все бумажечки, бумажечки? По инструкции, с анкеточками?
И опять ладони одна о другую.
- Десять этих барахольщиков я у вас возьму. Десять могу.
- А вот хорошо, товарищ Мартынов, - обрадовалась старшая. - Мы вам сейчас отберем. Тут есть такие, у которых дела уж рассмотрены.
- Я сам отберу. Уменя своя анкета.
И к ребятам со стулом повернулся. На белобрысого высокого мальчишку взглядом уперся:
- Эй, ты, белесый! Воровать хорошо умеешь?
Тот скраснел и затормошился:
- Меня занапрасну забрали. Это Федька Пятков украл, - а я...
- Врать хорошо умеешь. А драться любишь? Врукопашную или с ножиком?
- Нет, я не дерусь.
- Не дерешься? Дурак. А ты што прозеленел?
Это Гришке он.
Гришка глянул, как он на стуле вертелся и руки одна об Другую скоро, скоро шваркал, и засмеялся. Вспомнил:
"Обезьяну эдакую беспокойную в зверинце видал. Похоже.
И руки длинные, и мордой чисто дразнится".
- Что смешно? Рожа-то что у тебя зеленая?
Гришка носом шмыгнул и в ответ:
- Прозеленеешь. Не пимши, не емши с утра тут!
- Не привык разве без еды?
- Привыкать, привыкашь, а все брюхо ноет.
- Из тюрьмы, што ль бежал?
- Какая тюрьма? Я малолетний. Из монастыря бежал.
- Пострижку уж делали? Это, друг, у них не монастырь,, а меди-ко-пе-да-го-гический городок зовется. Сукины дети - придумают? Што же ты бежал?
- А так. Неохота там.
Старшая барышня ученые глаза сделала и сказала:
- Дефективный. Очевидно, категория - бродяжников.
- Вот и под пункт тебя подвели. Умные! А звать тебя как?
- Песков Григорий.
- Ага. Ну, так, Григорий Песков. В тюрьме, говоришь, не сидел?
- Как не сидеть! Сидел. Сколь раз. А только так теперь не полагается. Малолетних правонарушителев устроили.
Захохотал негромко, нутром, и лицо человеческое стало - не обезьянье.
- Слышите, товарищ Шидловская, правонарушителев устроили? Ха-ха-ха. Сортиры чистить будешь?
- Дух от их нехороший. А надо, так буду.
- Ну, ладно. Со мной поедешь.
- Куда?
- Там увидишь.
- Скушно будет - убегу. И через часовых убегу, - со злым задором Гришка кинул.
- У нас часовых нет. Беги. А плохой будешь, так и сами вышибем. Под задницу коленкой! Нам барахла не надо. Этого беру.
И других ребят с усмешкой выспрашивать стал. Смирных да ласковых не брал. Трех девчонок отобрал, шесть мальчишек да башкиренка скрипучего.
- Через три дня на вокзал приходите, а завтра здесь ждите.
Для тела покрышку найдем.
- Так ведь их надо куда-нибудь устроить, товарищ Мартынов, на эти дни. Нельзя же их без надзора.
- Как же! Гувернантку им с французским языком приставить надо. Парле франсе, Григорий Песков!
Почти все ребята засмеялись. Даже башкиренок. Морду больно хорошо скроил Мартынов.
- Вы всегда с шуточками, товарищ Мартынов. Даже раздражает! Вы не понимаете, что они сплошь дефективные...
- Как не понять! Наркомпрос разъяснил в инструкциях все как следует. Накормить их, барышня, надо да на работу, камни ворочать! Ну, вот что, которых отобрал, пойдемте продукты получать!
- Ну, слушайте, это же безобразие! Надо же список хоть на них составить, потом выяснить, куда их на эти дни определить, охрану вызвать, чтоб до места проводить.
- Насчет списка навертывайте, как хотите, если писать больно любите. А охрану не надо. Я их к себе на квартиру возьму. Аида продукты получать!
- Да ведь они у вас все разбегутся!
- Убегут, в дураках останутся. Опять в ваш медико-педагогический монастырь попадут. Пишите список. Ребята, сейчас за вами приду, пойду снабжение пощупаю.
На ходу мазнул рукой Гришку по голове и ушел. Гришке отчего-то радостно стало. Длинная рука ласково по голове прошлась. И подумал Гришка:
"Этот ничего. Мужик стоящий".
Никто из десяти не убежал. Не три дня, а неделю прожили с Мартыновым в его маленькой комнате под вздохи квартирной хозяйки. Но вздохи эти слышали только в первый день, когда к вечеру пришли. В остальные дни возвращались поздно. Ко сну сразу. Целые дни гонял их Мартынов за получениями во все концы города. В одном месте посуду достал, в другом - мануфактуру, в третьем - крупу. Потом в теплушку грузили ящики со стеклом. С кучером Николаем на заимку за коровами ездили. Отовсюду собирал в колонию, как хозяин домовитый, Мартынов. Лазейку нашел во все склады, для других замкнутые наглухо. У председателя губчека, к улучшению жизни детей свыше приспособленного, в кабинете часы стенные для колонии снял. И все на ходу потирал ладони одна о другую. Над всеми посмеивался. На ребят покрикивал:
- Эй вы, барахольщики, что брюхо распустили. Навертывайте, навертывайте. Башкурдистан, с Николаем воду носи!
Скот напоить надо.
И понимал башкиренок русскую речь по жестам живым Летел во двор с гортанным криком.
Гришка ожил. Главное дело - весело. Сколько народу за день переглядишь.
Высыхает уже земля. От деревьев дух сладкий, весенний пошел. Солнце тороватое стало. Почти весь день греет. Дождик, если пойдет, так радостный. Только умоет, и опять допустит солнышко все обсушить.
Бегать легко! В первый же день, как из наробраза вышли, в парикмахерскую их Мартынов повел. Головы всем обрили наголо. Даже девчонкам. Потом в бане отмылись и в штаны короткие обрядились. И девчонки. Чудно! А ничего, привыкли.
Одежда легкая. И не хочешь, да скачешь в ней. Штаны до колен, рубашки без воротников и рукавов.
Дорога вся в колонию была для Гришки - как первый сои чудесный.
В двух теплушках ехали. Худых коров и лошадей вместе с собой везли. На остановках убирали за ними. Воду носили. Широко расставив ноги, Мартынов воду качал. На ребят покрикивал. Во время хода поезда с ребятами про них разговаривал.
Не расспрашивал, а все сами про себя наперебой ему-рассказали. Гришке он сказал:
- Родителей нет - это, друг, хорошо. Родители - барахло!
Мать юбкой над сыном трясет, сын бездельник выходит. Родили - и ладно. Сам живи.
- Да, а милиционер говорил: вы - как навоз.
- Навоз - хорошо. От навоза - хлеб хороший будет. Ну, ну, друзья, коров на этой остановке подоим. Молоко пить будем.
Молоко - это хорошо.
Мяса не ел, над ребятами смеялся:
- Барбосом закусываете? Зажваривайте, зажваривайте.
Гришка визжал от восторга:
- Это говядина, не собачатина!
- Все равно. Один черт. Барбос! Вот молоко хорошо. Это,
друзья, хорошо!
В одной теплушке Мартынов верховодил, в другой - кучер Николай. Вот и вся охрана. Ребята менялись. То одни с Мартыновым ехали, то другие. Сами очередь установили, какой пролет кому с кем ехать. На душистом сене валялись. Песни пели, кто какую знал и хотел. Лучше всего у башкиренка вышло. Слова непонятные, не запомнишь. А похоже, что выходило:
Ай дын бинды дынды бинды.
Ай дын бинды дынды бинды.
Чудно! Пять раз пропел. Ребята просили. Глаза закроет, ножки под себя крест-накрест, качается и поет. Хорошо! Еще пять раз Гришка слушать готов.
В широко открытые двери теплушки вольный ветер степной, духовитый врывался. И буйную радость с собой приносил. Гришка криком, визгом, прыжками восторг свой в степь посылал.
Для него мчится этот поезд. Для него паровик ревет. Первый раз так почуял: все Гришкино, все для него! И кричал в открытую дверь во всю силу легких:
- У-гу-гу-гу-гу!..
Вечером, когда кругом прохлада легла и тихоньким быть захотелось, молоко пили. Теплое парное молоко. Сами надоили.
Ух и молоко! Да разве расскажешь? Первый сон чудесный разве расскажешь? Ну, как расскажешь, как сами лошадей из вагонов выводили, сами телеги запрягали? Как темной ночью по лесу незнакомому ехали. И сладкой жутью лес обнимал. Как в сказке!
V
Гришка через озеро громким голосом горы спрашивал:
- Кто была первая дева?
Горы отвечали:
- Ева-а!
Смеялся Гришка:
- Ишь ты, каменюги, разговаривают.
И снова, грудь воздухом подбодрив, орал:
- Хозяин дома-а?
Горы сообщали гулко и раскатисто:
- ...Ома-а!
- Эха это называется. Ха-ар-ашо!
Во всем здесь жилки живые трепещут. Все на Гришкин еов ответ шлет. Не в городе. Там собачонка лаять может, а молчком норовит укусить. Дома не подхватят голос человеческий.
Радостно на камне стоять. Солнце еще раскалиться не успело, а камень теплый. Вчерашнее тепло за ночь не растерял.
Волны на камень несутся. Ровным голосом тянут:
- У-у-у-х... у-у-у... у-х.
Одна большая нарастет. Разбахвалится. Голоса всех прежних покроет и раскатится.
- У-ух-ху-ху-у-у!..
И Гришкины босые ноги обольет.- Они все в царапинах от камней и кустарников. Как солнышко обсушивать начнет - саднит. А хорошо!
- Дери, матушка-вода, отмывай.
Штанишки короткие долой. Рубах не носят мальчишки в жаркие дни. И в воду. Охватила, прильнула, и опять кричать охота. С волнами, с небом, с лесом, с горами, с птицами, зверями и человеками говорить.
- Го-го-го-го!
А с горы ребячий отклик несется:
- Песк-о-ов! Гришка-ка горласт-а-а-й!
И трое, по пояс голые, в штанишках коротких, с горы несутся. Ногами камни с крутого спуска сбивают. Впереди всех Тайчинов. Башкиренок, с которым вместе Гришка сюда приехал.
Голову набок и, как лошадь степная, ржет. Потом прыжком, по-звериному легким, с последнего уступа к Гришке на берег.
- Рожка трубить скора нада! Зачим пирвый драл? Работать ни будишь, исть рази будишь?
- А я-то не работал? Магомет прилипучий! Ране всех воду из бочки носил, молоко мерил. Ты глаза-то не разлепил?
- Ну латна, Латна. Аида, башкой мыряй, глядеть хочу.
А сам уже в воде. Радостно визжал. Гришка послушно на песок выбежал. На руки вниз головой стал, в воздухе ловко перевернулся. И в воду головой.
Тайчинов восторгом захлебнулся:
- Баш...кой мырят! Башкой! Уй-уй-уй!..
Синеглазый полячонок Войцеховский тоже "башкой мырнул". Белым, будто хрупким, а сильным тельцем в воздухе сверкнул.
Степенно в воде пофыркивал крепкий плечистый хохол Надточий и вдруг басисто рявкнул:
- Ого-го-го! Оце ж так озеро! Всем озерам озеро-о!
Озеро хорошее. Нынче синее, радостное. А когда с утра дыбом встает. Сердится и белой пеной отплевывается. А само серым станет.
1 2 3 4 5