Вскоре мы
очутились в середине самого дикого леса, какой только можно
себе представить. Это был девственный лес в полном смысле
слова, почти совершенно не тронутый топором дровосека. Дорога,
по которой мы ехали, не имела, конечно, никаких оснований
называться дорогой. Это была какая-то тропка, проложенная
сквозь чащу леса.
Проезжая этими местами, я невольно думал о том, что
существует полная гармония между девственным лесом и девушкой,
с которой мы ехали. Здесь она была полностью на своем месте, и
роскошь природы нисколько не подавляла ее дивной красоты.
Временами гигантская декорация расступалась, и тогда перед
нами открывались море и берег. Раковинки под лучами солнца
сверкали на песке, словно слитки серебра. Затем тропка снова
быстро уходила в темные заросли.
Наш путь лежал вдоль бухты Батабано, и мы удалялись от
города к юго-востоку. Нам оставалось еще несколько миль до
усадьбы дона Мариано.
Но мы уже ехали по его владениям. Густые леса перемежались
с огромными лугами.
Наконец дикое великолепие совсем исчезло, и мы увидели
обработанные земли. Тут у дона Мариано были великолепные
кофейные плантации, или cafetal.
Проехав через плантации, мы увидели наконец и усадьбу. Она
далеко не была похожа на скромный дом, на bahio, как выражался
дон Мариано. Напротив, все в ней говорило о том, что это жилище
кофейного плантатора, на полях которого работают сотни
невольников-негров, а в casa grande толпится целый легион слуг.
Эти слуги высыпали к нам теперь навстречу. Во главе их шел
majordomo. Он был окружен конюхами, готовыми сейчас же принять
наших лошадей, как только мы остановимся у крыльца.
В просторной столовой был уже накрыт стол. Как только мы
умылись и переоделись с дороги, сейчас же сели за стол, и тут я
окончательно убедился, что дон Мариано был уж слишком скромен,
когда описывал свое гостеприимство. Из его слов можно было
вывести, что он живет холостяком, едва имеющим у себя
необходимое, а тут оказалось, что он ест, как Лукулл, и пьет
самые изысканные вина.
III
Первые три дня я жил в усадьбе дона Мариано как в раю. Мы
устраивали охоту в лесу и на берегу моря, прекрасного
Карибского моря. С охотой чередовались прогулки верхом по
неизмеримым владениям дона Мариано, который всегда ездил со
мной и расписывал мне в самых ярких красках приволье своей
жизни. Когда надоедали прогулки верхом, мы отпраплялись гулять
пешком с прелестной креолкой под тень померанцев и пальм. В то
время как вокруг нас ворковали горлицы, чирикали кубинские
дрозды, свистели красные кардиналы, я слушал звуки еще более
нежные, - голосок Хуаниты Агвера.
Никогда я не слыхал ничего нежнее, чем этот голосок... О,
я ее полюбил, полюбил от всего сердца! Если бы Хуанита не
разделила моей страсти, я бы, кажется, умер...
Наконец я решил объясниться, решил сделать это во что бы
то ни стало, каков бы ни оказался результат. Пора было мне уже
возвращаться в Гавану. Мне хотелось знать, счастливым или
несчастливым суждено мне туда вернуться.
Час показался мне самым удобным, а одно пустое
обстоятельство я счел за счастливое предзнаменование. Перед
нами на тропинке, почти у самых наших ног, вспорхнули два
palamitas - пара прелестнейших антильских голубков. Лучше этой
породы голубей я не знаю.
Птицы отлетели и сели на ветку, совсем на виду у нас, и
заворковали. Мы продолжали путь. Голуби не обращали на нас ни
малейшего внимания. Очевидно, они не считали нас врагами. Быть
может, они понимали, догадывались, что мы тоже любим друг
друга, как они.
Мы остановились посмотреть на прелестных птичек, на этот
символ чистой и искренней любви. Мы глядели друг другу в глаза;
и я не выдержал:
- Не правда ли, они счастливы, сеньорита?
- Да.
- Знаете, какая мысль пришла мне в голову при виде их?
- Не знаю... Какая?
- Угодно ли вам, чтобы я сказал?
- Да, сеньор.
- Мне бы хотелось быть одной из этих птиц.
- Странное желание, сеньор. Очень странное.
- Да, но я бы желал этого с одним условием: чтобы одна моя
знакомая барышня была голубкой.
- Кто же эта барышня?
- Вы ее знаете,
- Неужели?
- Да. Эта барышня -донна Хуанита Агвера.
Она молчала. Я держал в своих руках ее дрожащие ручки.
Прелестный румянец окрасил ее милое лицо; глазки потупились. Я
не решился продолжать...
Однако нужно же было закончить этот разговор. Прибегать и
дальше к экивокам не имело смысла, даже было бестактно. И я
сказал:
- Juanita, tu me amas? (Любишь ли ты меня, Хуанита?)
- Jo te amo! (Люблю!) --ответила она мне.
Она перестала дрожать и произнесла эти слова спокойным
голосом, глядя мне прямо в глаза. На губах играла чистая улыбка
мольбы и счастья...
Мы взялись за руки и долго пробыли вместе, грезя о счастье
и строя тысячи планов на будущее.
IV
Седьмой день моего пребывания в усадьбе дона Мариано был
последним: дела требовали моего непременного присутствия в
Гаване. В этот день, будь на то вполне моя воля, я бы с
удовольствием не пошел на охоту, но мой радушный хозяин так
настойчиво уговаривал меня отправиться с ним вместе поохотиться
на фламинго, что я сдался. В двух милях от усадьбы было озеро,
где водились эти птицы.
Я много слышал о фламинго - розовых птицах, о том, как
трудно к ним подобраться и убить, и сколько я до сих пор не
рыскал по белу свету, ни разу мне не удавалось застрелить ни
одного фламинго. Мне же очень хотелось раздобыть эту огромную
птицу с оперением розового цвета, которая даже в музеях редко
встречается. Именно в какой-нибудь музей я и хотел передать
чучело фламинго, чтобы люди читали на табличке, что этот дар
сделал я.
Поэтому я, пусть отчасти и против собственной воли, принял
приглашение дона Мариано и решил провести свой последний день у
него в гостях, охотясь на фламинго. Впрочем, озеро было
недалеко от усадьбы, и мы могли, наохотившись вдоволь,
вернуться домой еще до обеда. Вечером я надеялся еще успеть
выпросить прощение за свое отсутствие у той, чье общество,
конечно же, было для меня дороже всякой охоты.
Простившись с хозяйкой дома и услышав от нее приветливое:
"Hasta la tardel" (до вечера), мы с доном Мариано уже совсем
было отправились, как вдруг к нам во весь опор примчался
верховой и, соскочив с лошади, быстро отвел дона Мариано в
сторону, сказав ему несколько слов. Они говорили очень тихо,
но, должно быть, о чем-то очень важном и тревожном - это было
видно по их лицам и жестам.
Разговор был короток. Затем всадник вскочил опять на коня
и помчался во весь дух, а дон Мариано подошел ко мне и сказал:
- Сеньор, мне очень жаль, но я не могу идти с вами.
Впрочем, пусть это не мешает вам поохотиться одному. Гаспардо
проводит вас туда, где больше всего водится фламинго, и вы
настреляете их, сколько вашей душе будет угодно. Я вернусь
вечером, и мы еще успеем пообедать с вами. Стало быть - adios!
Или, как выразилась сестра, hasta la tarde!
Из вежливости я не решился потребовать у дона Мариано
более подробных объяснений, да он, по всей видимости, и не был
расположен давать их. Пожав мне наскоро руку, он вскочил на
коня и быстро ускакал.
Ему, очевидно, хотелось догнать загадочного всадника,
который давно уже скрылся из вида.
Столь быстрый отъезд дона Мариано не представлял для меня
ничего необычного, хотя и открывал обширные горизонты для
догадок. Не в первый раз приезжали в усадьбу верховые и быстро
уезжали, словно курьеры, получившие обратные депеши
чрезвычайной важности. Я убежден был, что известия
действительно привозились очень важные, потому что на моего
хозяина они производили очень сильное впечатление. Я замечал,
как он всякий раз утрачивал душевное равновесие, а мне было
известно, что он не способен волноваться из-за пустяков.
Разумеется, речь шла о независимости Кубы. Действительно, он
мне и сам сознался, что это так. Но кроме этого я ничего нe
знал. Подробностей мне не сообщали. Я выразил дону Мариано свое
сочувствие, но и только. Больше я ничего не собирался для него
делать в этом отношении. Тут мое дело было сторона. С какой
стати впутался бы я в дела, происходившие на острове? Я был на
Кубе иностранцем.
Поэтому поведение моего хозяина меня нисколько не удивило.
Однако это его быстрое исчезновение зародило во мне мысль о
близкой опасности, тем более что атмосфера на Кубе, как я знал,
была сильно наэлектризована, и гроза могла разразиться каждую
минуту.
V
Охваченный необъяснимым предчувствием, я потерял всякое
желание охотиться и колебался, идти или не идти туда, где
водятся фламинго. Провести день в усадьбе было бы гораздо
приятнее. Но мне пришло в голову, как бы дон Мариано удивился,
узнав, что я остался дома в его отсутствие.
О нежных чувствах, возникших между мной и его сестрой, он
не догадывался, но все же я должен соблюсти приличия, решил я и
пустил своего коня рысью, сопровождаемый Гаспардо, который
должен был показать мне озеро.
Этот Гаспардо был интересный человек. О нем стоит сказать
несколько слов. Начать с того, что он не был обыкновенным
невольником, посылавшимся на всякую работу, где требуются
только руки. Нет, он был специалист cazador, то есть охотник. В
усадьбе для него была определена одна должность - постоянно
доставлять дичь и рыбу для господского стола. Гаспардо был
высокого роста, широкоплеч; в жилах у него текла кровь и
европейская, и негритянская, и индейская: вид у него был
бравый, неустрашимый. Собственно говоря, я уже был хорошо с ним
знаком, он не раз сопровождал меня на охоту, когда дону Мариано
было некогда.
Гаспардо очень хорошо знал то место, о котором говорил дон
Мариано. Он часто ходил туда охотиться на фламинго.
Время высиживания яиц уже прошло, и представлялось весьма
вероятным, что мы вряд ли найдем птиц на том озере, где у них
были гнезда. И поскольку в гнезда они должны вернуться не
раньше ночи, а нам нужно было вернуться домой к обеду, то все
шансы подстрелить фламинго были равны нулю.
Гаспардо сказал мне об этом без обиняков.
Радости здесь было мало, но я мог по крайней мере
осмотреть хоть гнезда этих любопытных птиц и таким образом
прибавить страничку к своим знаниям о пернатых. Придется этим и
довольствоваться в случае неудачи.
Мы ехали с Гаспардо умеренной рысью. И вдруг увидели
какого-то человека, который ехал в том же направлении, что и
мы.
Я было погнался за ним, но он быстро повернул на боковую
тропку и скрылся за деревьями. Мы однако успели рассмотреть,
что он был одет в бархатную вышитую куртку и бархатные
панталоны; то и другое было очень поношено. Вокруг талии у него
был обмотан красный шелковый шарф, концы которого свешивались
направо. Сбоку у незнакомца висел длинный кинжал, ножны
которого щелкали, ударяясь о шпоры, блестевшие в широких
мексиканских стременах. За спиной у незнакомца болталось на
перевязи короткое ружье, а в руках он держал что-то похожее на
футляр для гитары.
Все это я едва успел охватить одним взглядом; черты лица
незнакомца, впрочем, тоже заметил, но очень смутно, как раз в
ту минуту, когда он оглянулся через плечо, перед тем, как
свернуть в сторону. Лицо его, насколько я запомнил, не могло ни
на кого произвести приятного впечатления: оно было мрачно и
злобно; глаза с угрозой сверкали из-под широкополой
нахлобученной шляпы.
- Что это за человек, Гаспардо? - спросил я.
- Простой goajiro (гитарист), сеньор,-- ответил охотник.
- Гоахиро? Что же он здесь делает?
- Что обыкновенно делают гоахиро? Днем пьют, ночью играют
и поют. У него нет ничего, кроме одежды, в которую он одет, и
клячи, на которой он едет. Да и клячу-то с седлом он скорее
всего украл у кого-нибудь. По крайней мере за Рафаэля Карраско
я могу в этом поручиться.
- Так его зовут Рафаэль Карраско?
- Точно так, сеньор. В окрестностях Батабано это первый
смутьян и жулик. Себя он зовет дон Рафаэль, но ему больше
пристало бы имя дон Дьявол. Раньше он завел привычку приезжать
к нам на плантацию, но хозяин ему запретил.
- Почему? Разве Рафаэль сделал ему что-нибудь скверное?
- Я с удовольствием отвечу вам, сеньор, если вы дадите мне
слово никому не рассказывать о том, что вы от меня услышите.
- Будь спокоен, Гаспардо. Я умею молчать.
- Карраско осмелился поднять глаза на прекрасную сеньориту
Хуаниту.
- Не может быть!
Понятно, я заинтересовался этим негодяем.
- Но как же это узнали? Гаспардо, расскажите, пожалуйста,
мне эту историю.
- Хорошо, сеньор. Это было в какой-то праздник. Рафаэля
попросили спеть песню. Надо вам сказать, что он хоть и жулик, а
поет и играет на гитаре превосходно. Многие гитаристы сочиняют
у нас песни сами, не отстает от них и Рафаэль. И вот он вздумал
спеть песню, которую сложил в честь нашей сеньориты; в этой
песне очень вольно описывались ее прелести. Дон Мариано
разгневался и строго запретил Рафаэлю показываться на
плантации.
- А сеньорита тоже рассердилась? - спросил я, делая
неимоверное усилие, чтобы скрыть свое волнение.
- Не знаю, как вам и сказать, кабальеро. Ведь женщины -
кто их разберет? - такие странные создания... Им приятно, когда
воспевают их красоту, да еще в стихах. Поверьте, что самая
лучшая, самая скромная из них готова с удовольствием
выслушивать похвалу своим прелестям. Взять вот хотя бы донну
Эвсебию Хомес, дочь одного из самых крупных здешних
землевладельцев. Она влюбилась в гоахиро, убежала с ним и вышла
за него замуж. А почему? Только потому, что он пел ей песни про
ее глазки и прочее.
1 2 3 4 5