Солнечный четырехугольник скользил дальше по стенам. Хайм, Рубен и Мойша Вольф, имена которых высветила лишь вершина четырехугольника, снова растворились в темноте. Зато солнечный луч выхватил две новые надписи. Одна состояла из двух букв: «Т.Л.». Тот, кто нацарапал их ногтем, уже не придавал такого значения собственной персоне, как лейтенант Мейер. Даже к собственному имени он относился в общем-то равнодушно. Тем не менее он не желал сгинуть абсолютно бесследно. Под его инициалами вновь появилось полное имя. Карандашом было приписано: «Тевье Лейбеш со своими близкими». А рядом, размашистее, начало еврейской молитвы каддиш.
Пятьсот девятый знал, что через несколько минут солнечный луч упадет на другое стершееся свидетельство: «Напишите Лео Сэндерсу. Нью-Йорк». Название улицы уже невозможно было разобрать. Потом шло: «Vat…» и после кусочка сгнившего дерева: «…tot. Sucht Leо». Лео, видимо, удалось бежать. Только вот надпись оказалась бесполезной. Ни один из узников барака не смог разыскать Лео Сэндерса в Нью-Йорке, ибо никто не вышел пока отсюда живым.
Пятьсот девятый отсутствующим взглядом смотрел на стену. Еще когда он с кровоточащими кишками лежал в бараке, поляк Зильбер назвал ее стеной плача. Он тоже знал большинство имен наизусть и поначалу даже заключал пари, на какое из них первым упадет солнечный луч. Вскоре Зильбер умер, а имена в ясные дни, как и прежде, пробуждались к призрачной жизни, чтобы затем снова кануть в темноте. Летом, когда солнце подымается выше, высвечивались выцарапанные ниже имена, а зимой четырехугольник смещался выше. Но были еще многие другие русские, польские, еврейские имена, оставшиеся навсегда невидимыми, потому что солнечный свет до них не доходил. Барак возводили в такой спешке, что некогда было обстругивать стены. Никто даже не пытался расшифровать надписи. Кому, скажите, придет в голову такая глупая идея — жертвовать драгоценными спичками, чтобы испытать еще большее отчаяние?
Пятьсот девятый отвел взгляд в сторону; ему не хотелось сейчас это видеть. Вдруг он как-то по-особенному ощутил свое одиночество, словно что-то незнакомое вызвало его отчуждение от других людей, и они перестали понимать друг друга. Какое-то мгновение он еще медлил, но потом уже не мог выдержать. Он на ощупь снова выполз наружу.
Сейчас на нем были только собственные лохмотья, и сразу стало зябко. Он выпрямился во весь рост, прислонился к стене барака и оглядел город. Он не знал точно, почему — но больше не хотелось, как прежде, сидеть на четвереньках. Он хотел стоять на ногах. Охранники на сторожевых башнях Малого лагеря все еще не появлялись. Контроль на этой стороне никогда не был уж очень строгим: кто едва ходил, сбежать все равно не мог.
Пятьсот девятый стоял у правого края барака. Рельеф лагеря определялся кривизной окружающей цепи холмов. Поэтому отсюда он мог обозревать не только город, но и казармы войск СС. Они располагались по ту сторону колючей проволоки и ряда деревьев, еще не одевших весеннюю листву. Отдельные эсэсовцы бегали перед ними взад и вперед. Другие сбились в группы, возбужденно поглядывая на лежащий под ними город. Преодолевая подъем, подкатил огромный, серого цвета автомобиль. Он остановился перед квартирой коменданта, расположенной в стороне от казарм. Нойбауэр уже ждал на улице. Он сразу же сел в машину, и та понеслась прочь. Пятьсот девятый знал, что у коменданта в городе есть дом и семья. Он внимательно провожал машину взглядом и настолько увлекся, что не услышал, как кто-то тихо прошел по дорожке между бараками. Это был староста блока двадцать второго барака Хандке, приземистый тип, предпочитавший обувь на резиновом ходу. Он носил зеленый уголок преступников-уголовников. По характеру Хандке был безобидный, но когда озлоблялся, не раз избивал людей до полусмерти.
Он не спеша подошел ближе. Завидев старосту, Пятьсот девятый мог бы, конечно, попробовать сбежать — признаки испуга обычно удовлетворяли элементарные претензии Хандке на собственное превосходство, но он этого не сделал.
— Что ты здесь делаешь?
— Ничего.
— Так уж ничего? — Хандке плюнул Пятьсот девятому под ноги. — Ты, жук вонючий! Может, что нафантазировал, а? — Он повел льняными бровями. — Только ничего не выдумывай! Отсюда вам все равно не выбраться! Вас, политических собак, мы прежде всех пропустим через дымовую трубу.
Он снова сплюнул и повернул обратно. Пятьсот девятый затаил дыхание. Целую секунду он ощущал за спиной темную стену неприязни. Хандке не терпел его, и обычно Пятьсот девятый старался его избегать. Он наблюдал за Хандке до тех пор, пока тот не скрылся за сортиром. Угроза на него не подействовала. Угрозы были в лагере привычным делом. Он размышлял только о том, что за этим скрывалось. Хандке тоже что-то почуял, иначе бы ничего не сказал. Может, он даже слышал что-то от эсэсовцев.
Пятьсот девятый глубоко вздохнул и снова посмотрел на город. Дым голубой пеленой застилал крыши домов. Снизу сюда едва долетали глухие сигналы пожарных машин. Со стороны вокзала доносился беспорядочный грохот, словно там взорвались боеприпасы. Внизу, у горы, машину коменданта лагеря занесло на повороте. У увидевшего все это Пятьсот девятого вдруг вытянусь лицо, задрожало от смеха. Он смеялся все сильнее и сильнее, беззвучно и судорожно. Он не мог припомнить, когда смеялся в последний раз; он смеялся и не мог остановиться. Он осторожно оглядывался по сторонам, и поднимал свой бессильный кулак, и сжимал его, и продолжал смеяться, пока тяжелый кашель не перехватил дыхание. Это был безрадостный смех.
III
«Мерседес» мчался вниз по дороге, которая вела в долину. Рядом с шофером сидел оберштурмбанфюрер Нойбауэр. Это был грузный мужчина с рыхлым лицом, которое выдавало в нем любителя пива. Белые перчатки на широких ладонях светились в лучах солнца. Он заметил это и снял их. «Зельма, — размышлял он, — Фрейя! Дом! Никто не отвечал по телефону».
— Быстрее! — поторапливал он. — Быстрее, Альфред! Еще быстрее!
На подъезде к городу они почувствовали запах гари. Чем ближе, тем более едким и густым становился дым. У Нового рынка им встретилась первая воронка от взрыва. Здание сберегательной кассы рухнуло и горело. Приехавшие пожарные пытались спасти соседние дома, но безуспешно. Из воронки на площади пахло серой и кислотами. У Нойбауэра свело живот.
— Поезжай на Хакенштрассе, Альфред, — проговорил он. — Здесь нам не проехать.
Шофер развернул машину и помчался по широкой дуге через южную часть города. Здесь дома с маленькими садами мирно дремали под солнцем. Ветер дул северный. Воздух был ясен. Но когда они пересекли реку, снова запахло гарью, а на улицах этот запах висел уже как тяжелый осенний туман.
Нойбауэр теребил коротко подстриженные, как у фюрера, усы. Раньше он накручивал их, как у императора Вильгельма. «Ох, уж эти спазмы в животе! Зельма! Фрейя! Прямо чудо-дом! Ну как же меня всего перекрутило, нет сил!»
Им пришлось еще дважды пускаться в объезд. Вначале бомба угодила в мебельный магазин. Снесло фасад дома; часть мебели стояла еще на этажах, остальная, разбросанная по улице, горела среди развалин. Потом им встретился салон-парикмахерская, перед которым выброшенные взрывной волной восковые бюсты растаяли и превратились в безобразные пугала.
Наконец, машина завернула на Либигштрассе. Нойбауэр высунул голову из окна. Вот и его дом! Палисадник! А вот прямо на траве терракотовый карлик и такса из красного фарфора. Никакого ущерба! Все стекла целы! Спазм в желудке прекратился. Он поднялся по ступеням и открыл дверь. «Повезло, — подумал он. — Колоссальное везение! В общем так оно и должно быть! Ну почему именно со мной это должно было случиться?»
Он повесил свою фуражку на крючок из оленьих рогов и пошел в жилую комнату.
— Зельма! Фрейя! Где вы?
Никакого ответа. Тяжело ступая, Нойбауэр подошел к окну и распахнул его. В саду за домом работало двое русских заключенных. Они на мгновение подняли взгляд и продолжали прилежно копать землю.
— Эй! Большевики!
Один из русских остановился.
— Где моя семья? — прокричал Нойбауэр. Человек ответил что-то по-русски.
— Оставь свой гнусный язык, идиот! Ты ведь понимаешь по-немецки! Или я должен подойти к тебе и хорошенько объяснить?
Русский уставился на него.
— Ваша жена в погребе, — сказал кто-то из стоящих за спиной Нойбауэра.
Он повернулся. Это была прислуга.
— В погребе? Ну да, конечно. А где были вы?
— На улице, всего на минуту. Девушка стояла в дверях с раскрасневшимся лицом и сверкающими глазами, словно только что пришла со свадьбы.
— Говорят, уже сотня людей погибла, — пролепетала она. — На вокзале, медеплавильном заводе и еще в церкви…
— Молчать! — прервал ее Нойбауэр. — Кто вам это сказал?
— Люди, в городе…
— Кто? — Нойбауэр сделал шаг вперед. — Антигосударственные разговоры! Кто это только выдумывает?
Девушка испуганно сделала шаг назад.
— Там в городе… не я… кто-то… все…
— Предатели! Подонки! — бушевал Нойбауэр. Наконец-то он разрядил накопившееся в нем напряжение. — Банда! Свиньи! Болтуны! А вы? Что у вас там за дела в городе?
— Я… ничего.
— Убежали со службы, не так ли? Распространяете всякую ложь и небылицы! Но мы все выясним! Мы во всем разберемся! Внимательно и обстоятельно! А теперь марш на кухню!
Девушка выбежала из комнаты. Нойбауэр глубоко втянул воздух, закрыл окно. «Ничего не случилось, — подумал он. — Они наверняка в погребе. Почему мне сразу это в голову не пришло?»
Он достал сигару и закурил. Потом поправил мундир, расправил плечи, осмотрел себя в зеркале и спустился вниз.
Его жена и дочь сидели рядышком в шезлонге, приставленном к стене. Над ними в широкой золотой рамке висел цветной портрет фюрера.
Погреб был оборудован как бомбоубежище в 1940 году. Нойбауэр велел построить его тогда лишь из престижных соображений. Патриотические настроения требовали подавать в таких вещах положительный пример. Никто ведь всерьез не думал о том, что Германия может подвергнуться бомбардировке. Заявление Геринга, что если, при наличии люфтваффе, вражеские самолеты отважатся на это, он готов будет сменить свою фамилию на Мейера, было воспринято каждым честным немцем вполне серьезно. К сожалению, все сложилось иначе. Типичный пример коварства плутократов и евреев: выставлять себя слабее, чем на самом деле.
— Бруно! — Зельма Нойбауэр поднялась и зарыдала.
Белокурая и дородная, она была в халате из светло-розового французского шелка с кружевами. Нойбауэр привез его в 1941 году из своего парижского отпуска. Щеки ее дрожали, а слишком маленький рот с трудом пережевывал слова.
— Все кончилось, Зельма. Успокойся.
— Кончилось… — она продолжала жевать, будто слова были для нее непомерно большими кенигсбергскими битками. — Надолго ли?..
— Навсегда. Они улетели. Налет отбит. Они больше не вернутся.
Зельма Нойбауэр поправила на груди халат.
— Кто это говорит, Бруно? Откуда ты знаешь?
— Мы сбили не меньше половины всех самолетов. Они побоятся прилететь снова.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю я, знаю. Сейчас они застали нас врасплох. В следующий раз мы будем держать позиции совсем по-другому.
Жена перестала жевать.
— И это все? — спросила она. — Это все, что ты можешь нам сказать?
Нойбауэр знал, что все не так.
— Тебе этого мало? — спросил он поэтому достаточно резко.
Жена уставилась на него. Ее светло-голубые глаза увлажнились.
— Да! — вдруг пронзительно закричала она. — Мне ого мало! Ерунда все это, да и только! И верить этому нельзя! Чего только мы не слышали! Сначала нам рассказывают, как мы сильны, что ни один вражеский самолет не достигнет Германии, а они вдруг над нами.
Потом убеждают, что они больше не прилетят, мол, отныне мы их всех сбиваем на границах, а вместо обещанного прилетает самолетов в десять раз больше и беспрерывно воздушная тревога. Теперь они, в конце концов, добрались до нас даже здесь, ты же хвастливо объявляешь, что они больше не прилетят, мол, мы им покажем!
Как нормальный человек может во все это верить?
— Зельма! — Нойбауэр невольно бросил взгляд на портрет фюрера, подскочил к двери и захлопнул ее. — Черт подери! Возьми же ты себя в руки! — прошипел он. — Ты хочешь всех нас погубить? Что ты так кричишь, ты с ума сошла? Он стоял совсем рядом с ней. Через ее толстые плечи фюрер продолжал холодно глядеть на ландшафт Берхтесгадена. На какое-то мгновение Нойбауэр чуть не поверил, что фюрер слышал весь разговор. Зельма не видела фюрера.
— С ума сошла? — визжала она. — Кто с ума сошел? Я? Нет! Мы прекрасно жили до войны, а теперь?
Теперь? Хотелось бы мне знать, кто здесь сошел с ума? Нойбауэр схватил жену за руки и так встряхнул, о голова у нее заходила из стороны в сторону и она молкла. Несколько заколок выпало, волосы распустились, она поперхнулась и закашлялась. Нойбауэр выпустил ее из своих объятий, и она, как мешок, плюхнулась в шезлонг.
— Что с ней? — спросил он свою дочь.
— Ничего особенного. Мама очень возбуждена.
— Отчего? Ведь ничего не случилось.
— Как это ничего не случилось? — жена взялась за старое. — С тобой, конечно, ничего там, наверху! Но мы здесь одни…
— Тихо! Черт возьми! Не так громко! Я для того вкалывал пятнадцать лет, чтобы своим воплем ты все разом перечеркнула? Думаешь, не найдется таких, которые только и ждут, чтобы занять мое место?
— Это была первая бомбардировка, папа, — спокойно заметила Фрейя. — До сих пор ведь у нас только объявляли воздушную тревогу. Мама постепенно привыкнет.
— Первая? Конечно, первая. Надо радоваться, что до сих пор еще ничего не случилось, вместо того, чтобы кричать всякую чушь.
— Мама нервничает, но она привыкнет.
— Нервничает? — Нойбауэра раздражало спокойствие дочери. — А кто не нервничает? Думаешь, я не нервничаю? Просто надо уметь держать себя в руках. Иначе может произойти всякое.
— Все одно! — рассмеялась Зельма. Она лежала в шезлонге, растопырив свои неуклюжие ноги. На ногах были розовые шелковые туфли. Розовый цвет и шелк она считала верхом элегантности.
1 2 3 4 5 6 7 8