На нарах рядом с ним лежал в темноте, словно черный узел, еще один обитатель камеры – человек лет пятидесяти. В течение всего дня он почти не шевелился.
– Извините, – сказал Керн, – я вас не заметил.
Человек не ответил. Невидящими глазами он уставился на Керна. Тому было знакомо это состояние. Этого человека лучше всего было оставить в покое.
– Проклятие! – донесся вдруг из угла картежников голос Цыпленка. – Какой я осел! Какой я неслыханный осел!
– Почему? – спокойно спросил Штайнер. – Дама червей как раз и играла!
– Да я не об этом! Ведь этот русский мог бы мне переслать моего цыпленка! О, боже! Какой я осел! Просто настоящий осел!
Он смотрел по сторонам с таким видом, будто наступил конец света.
Внезапно Керн поймал себя на том, что смеется. Он не хотел смеяться, но не мог остановиться. Его просто трясло от смеха, и он не знал – почему. Ч-то-то внутри смеялось в нем и все перемешало – тоску, прошлое, мысли.
– Что случилось, мальчик? – спросил Штайнер и оторвал глаза от карт.
– Не знаю. Я смеюсь.
– Смеяться всегда хорошо. – Штайнер вытянул короля пик и вынудил удивленного поляка к безоговорочной капитуляции.
Керн схватил сигарету. Внезапно все показалось ему совсем ничтожным. Он решил завтра же научиться играть в карты, и, как ни странно, ему показалось, что это решение изменит всю его жизнь.

2

Через пять дней шулера отпустили. Ему не смогли предъявить никаких обвинений. Штайнер и он простились как друзья. Пока они сидели в камере, шулер объяснил Штайнеру до конца свой метод игры. На прощание он подарил Штайнеру колоду карт, и тот начал учить Керна. Он научил его игре в скат, ясс, тарокк и покер; в скат играли эмигранты, в ясс – швейцарцы, в тарокк
– австрийцы, а в покер Керн научился играть на всякий случай.
Через четырнадцать дней Керна вызвали наверх. Инспектор провел его в комнату, в которой сидел пожилой человек. Комната показалась Керну огромной и такой светлой, что ему пришлось зажмурить глаза; он уже привык к своей камере.
– Вы – Людвиг Керн, не имеете подданства, студент, родились 30 ноября 1914 года в Дрездене? – равнодушно произнес человек и посмотрел на бумаги.
Керн кивнул. Он не мог говорить. В горле у него внезапно пересохло. Мужчина поднял глаза.
– Да, – хрипло выдавил Керн.
– Вы проживали на территории страны без документов, не сообщив об этом властям. – Мужчина быстро просмотрел протокол. – Вы осуждены на 14 дней ареста, которые уже отсидели. Вас вышлют из Австрии. За возвращение понесете наказание. Вот решение суда. Здесь подпишитесь: вы ознакомились с содержанием и знаете, что если возвратитесь, то будете наказаны. Здесь, справа.
Мужчина закурил сигарету. Керн, словно прикованный, смотрел на пухлую руку со вздувшимися венами, которая держала спичку. Через два часа этот человек закроет свой письменный стол и отправится ужинать; потом он, возможно, сыграет партию в тарокк и выпьет пару стаканчиков молодого вина; около одиннадцати он зевнет, рассчитается и скажет: «Я устал. Пойду домой. Спать». Домой! Спать! В это время на леса и поля у границы опустится глубокая ночь, кругом темнота, неизвестность, страх и затерявшаяся в огромном мире, спотыкающаяся, усталая, тоскующая по людям и боящаяся людей, крошечная искорка жизни – Людвиг Керн. И это все из-за того, что его и скучающего чиновника за письменным столом разделяла бумага, называемая паспортом. У них одна и та же температура тела, их глаза имели одно и то же строение, их нервы одинаково реагировали на одно и то же раздражение, их мысли текли по одним и тем же руслам, и все-таки их разделяла пропасть – ничего не было у них одинакового: удовольствие одного было мучением другого, один обладал всем – другой ничем; и пропастью, которая разделяла их, являлась эта бумага, на которой ничего не было, кроме имени и ничего не значащих данных.
– Здесь, справа, – сказал чиновник. – Имя и фамилию.
Керн взял себя в руки и подписал.
– К какой границе вас доставить? – спросил чиновник.
– К чешской.
– Хорошо. Через час вы поедете. Кто-нибудь вас отвезет.
– У меня остались кое-какие вещи в доме, где я жил. Могу я зайти за ними?
– Какие вещи?
– Чемодан с бельем и всякой мелочью.
– Хорошо. Скажите об этом чиновнику, который вас повезет к границе. По пути вы сможете зайти.
Инспектор снова отвел Керна вниз и вызвал Штайнера.
– Ну как? – спросил Цыпленок с любопытством.
– Через час нас отправят.
– Иисус Христос! – запричитал поляк. – Опять начнутся муки.
– Ты хочешь остаться здесь? – спросил Цыпленок.
– Если еда лучше… и маленький пост кальфактора, то я отшень охотно.
Керн достал носовой платок и-почистил, насколько было возможно, свой костюм. За четырнадцать дней рубашка стала грязной. Он перевернул манжеты на левую сторону. Он всегда следил за манжетами. Поляк посмотрел на него.
– Через год-два тебе будет безразлично, – изрек он, словно пророк.
– Куда ты подашься? – спросил Цыпленок.
– В Чехословакию. А ты? В Венгрию?
– В Швейцарию. Уже решил. Поедем со мной? А оттуда мы потом переберемся дальше, во Францию.
Керн покачал головой:
– Нет, я хочу добраться до Праги.
Через несколько минут Штайнера привели в камеру.
– Ты знаешь, как зовут того полицейского, который ударил меня по лицу во время ареста? – спросил он Керна. – Леопольд Шефер. Живет на Траутенаугассе, 27. Я узнал об этом из протокола. Конечно, там говорилось не о том, что он меня ударил, а о том, что я ему угрожал. – Он посмотрел на Керна. – Ты думаешь, я забуду имя и адрес этого человека?
– Нет, – ответил Керн. – Конечно, не забудешь.
– Я тоже так думаю.
За Керном и Штайнером зашел чиновник уголовной полиции в штатской форме. Керн разволновался. В дверях он непроизвольно остановился; картина, представшая перед его взором, подействовала на него, словно мягкий южный ветер. Небо над домами было синее, оно уже немного потемнело, черепичные крыши блестели в красных лучах заходящего солнца. Донау-канал сверкал, а на улице сквозь гуляющую толпу пробивались блестящие автобусы. Неподалеку прошла группа девушек в светлых платьях…
– Ну, пошли, – сказал чиновник уголовной полиции.
Керн вздрогнул. Заметив, что его без стеснения разглядывал один из прохожих, он в смущении опустил глаза.
Они пошли по улице, чиновник посередине. Перед каждым кафе уже стояли столики и стулья, везде сидели радостные люди, разговаривали друг с другом. Керн опустил голову и пошел быстрее. Штайнер посмотрел на него с добродушной усмешкой:
– Ну, мальчик, это не для нас, не так ли? Все это.
– Да, – ответил Керн и плотно сжал губы.
Они подошли к пансиону, где жили раньше. Хозяйка встретила их со смешанным чувством гнева и сострадания. Она тотчас же отдала им вещи. Украдено ничего не было. Еще в камере Керн решил надеть чистую рубашку, но теперь, после того как прошел по улицам, он не сделал этого. Он взял свой старый чемодан и поблагодарил хозяйку.
– Я очень сожалею, что у вас были такие неприятности.
Хозяйка махнула рукой:
– Ничего, желаю вам всего хорошего. И вам тоже, господин Штайнер. Куда же вы теперь?
Штайнер неопределенно махнул рукой:
– По дороге пограничных клопов. От куста к кусту.
Одну минуту хозяйка стояла в нерешительности. Затем она твердим шагом подошла к стенному шкафчику орехового дерева:
– Вот, выпейте еще на дорогу…
Она достала три рюмки, бутылку и налила.
– Сливовица? – спросил Штайнер.
Она кивнула и предложила вина чиновнику.
Тот вытер усы:
– Наш брат ведь только исполняет свои обязанности…
– Конечно. – Хозяйка снова налила вина. – А почему вы не пьете? – спросила она Керна.
– Я не могу. На пустой желудок…
– Ах, так… – Хозяйка внимательно посмотрела на него. Ее одутловатое, холодное лицо неожиданно потеплело.
– О боже, да ведь он еще растет, – пробормотала она. – Франци! – крикнула она. – Принеси бутерброды!
– Спасибо, не нужно. – Керн покраснел. – Я не голоден.
Служанка принесла большой двойной бутерброд с ветчиной.
– Не церемоньтесь, – сказала хозяйка. – Ешьте.
– Дать тебе половину? – спросил Керн Штайнера. – Для меня это слишком много.
– Ешь без разговоров! – ответил Штайнер.
Керн съел бутерброд с ветчиной и выпил рюмку сливовицы. Потом они распрощались с хозяйкой. До Восточного вокзала добрались на трамвае. В поезде Керн внезапно почувствовал, что очень устал. Стук колес навевал дремоту. Словно во сне, он видел, как за окном проплывали в нежных голубых сумерках дома, фабричные дворы, улицы, сады с высокими ореховыми деревьями, лужайки, поля. Его мысли притупились, они потерялись в мечтах – о беленьком домике, окруженном цветущими каштанами, о торжественной депутации мужчин в сюртуках, передававших ему письмо от почетных граждан, и о диктаторе в военной форме, который, упав на колени, со слезами просил у него прощения.
Когда они подошли к таможне, уже почти стемнело. Чиновник уголовной полиции передал их дежурным по таможне и, стуча сапогами, растворился в сиреневых сумерках.
– Сейчас еще слишком рано, – сказал таможенный чиновник. – Самое лучшее время – половина десятого.
Керн и Штайнер уселись на скамейку перед дверью и стали наблюдать за прибывающими машинами. Спустя некоторое время из таможни вышел другой чиновник. Он повел их вправо от таможни, по тропинке. Они шли через поле, которое сильно пахло землей и росой, миновали несколько домиков, в окнах которых горел свет, и перелесок.
Через некоторое время чиновник остановился:
– Идите дальше и держитесь левой стороны, – там вас скроет кустарник, – пока не доберетесь до болота. Сейчас оно неглубокое. Вы без труда его перейдете.
Они пошли. Вечер был очень тихий. Спустя минуту Керн оглянулся. Черный силуэт чиновника вырисовывался на горизонте. Он наблюдал за ними. Они пошли дальше.
У болота разделись и завязали свою одежду и вещи в один узел. Болотная вода была темной и блестящей. В небе мерцали звезды, иногда из-за обрывков туч выглядывала луна.
– Я пойду вперед, – сказал Штайнер. – Я выше тебя.
Они вошли в воду. Керн почувствовал, как она, холодная и таинственная, поднимается все выше и выше, окутывая тело, будто не собираясь его отпускать. Впереди медленно и осторожно, нащупывая дорогу, шел Штайнер. Рюкзак и одежду он держал над головой. Его широкие плечи были освещены бледным светом. На середине он остановился и оглянулся. Керн не отстал. Штайнер улыбнулся и кивнул ему.
Они вышли на противоположный берег и быстро вытерлись носовыми платками. Потом оделись и двинулись дальше. Через несколько минут Штайнер остановился.
– Ну, теперь мы уже в другой стране, – сказал он.
В свете луны его глаза казались светлыми и почти стеклянными. Он посмотрел на Керна:
– Разве здесь деревья растут по-другому? Разве ветер дует по-другому? Разве здесь не те же звезды? Разве люди здесь умирают по-другому?
– Все это так, – ответил Керн. – Но тем не менее я себя чувствую здесь по-другому.
Они отыскали себе местечко под старым буком, где были защищены от посторонних глаз.
Перед ними простирался луг, полого спускавшийся вниз. Вдали мерцали огоньки словацкой деревни. Штайнер развязал свой рюкзак, чтобы достать сигареты. При этом взгляд его упал на чемодан Керна:
– Я решил, что рюкзак практичнее, чем чемодан. Он не так бросается в глаза. Тебя принимают за безобидного путешественника.
– Рюкзаки тоже проверяют, – ответил Керн. – Проверяют все, что несет в себе следы бедности. Было бы лучше всего, если б у тебя была автомашина.
Они закурили.
– Через час я пойду назад, – сказал Штайнер. – А ты?
– Я попытаюсь добраться до Праги. Там полиция добрее. Там легко получить на несколько дней вид на жительство. Ну, а потом будет видно. Может, я найду отца, и он мне поможет. Я слыхал, что он там.
– Ты знаешь, где он живет?
– Нет.
– У тебя много денег?
– Двенадцать шиллингов.
Штайнер порылся в кармане куртки.
– Вот, возьми еще. Этого хватит до Праги.
Керн поднял глаза.
– Бери, бери, – повторил Штайнер. – У меня есть еще.
Он показал несколько бумажек. В тени дерева Керн не рассмотрел, какого они достоинства. Минуту он колебался. Потом взял.
– Спасибо, – сказал он.
Штайнер ничего не ответил. Он курил. Каждый раз, как он затягивался, сигарета вспыхивала и освещала его лицо.
– Собственно, почему ты бродяжничаешь? – нерешительно спросил Керн. – Ты же не еврей?
Штайнер мгновение молчал.
– Нет, я не еврей, – наконец сказал он.
В кустах позади них что-то зашуршало. Керн вскочил.
– Заяц или кролик, – сказал Штайнер. Потом он повернулся к Керну. – А ты подумай об этом, мальчик, в минуты отчаяния. Ты – на чужбине, твой отец
– на чужбине, твоя мать – на чужбине; я – на чужбине, а моя жена – в Германии. И я ничего о ней не знаю.
Позади них снова зашуршало. Штайнер загасил сигарету и прислонился к стволу бука. Поднялся ветер. Над горизонтом висела луна. Луна, белая, как мел, и беспощадная, как и в ту последнюю ночь…
После бегства из концентрационного лагеря Штайнер неделю прятался у своего друга. Он сидел в запертой каморке под крышей, всегда готовый скрыться через чердак, если услышит подозрительный шум. Ночью товарищ принес ему хлеб, консервы и бутылки с водой. На другую ночь принес книги. Штайнер читал целыми днями, чтобы отвлечься от мыслей. Ему нельзя было зажигать света и курить. Нужду он справлял в горшок, который был спрятан в картонной коробке. По ночам товарищ относил его вниз и возвращал снова. Они были так осторожны, что почти не решались говорить, даже шептаться: служанки, спящие в соседней комнате, могли их услышать и выдать.
– Мария знает обо мне? – спросил Штайнер в первую ночь.
– Нет. За ее домом следят.
– С ней ничего не случилось?
Товарищ покачал головой и ушел.
Штайнер спрашивал об этом постоянно. Каждую ночь. На четвертую ночь его друг, наконец, сказал ему, что видел ее. Теперь она знает, где он. Он смог ей это шепнуть. Завтра он снова ее увидит, в толпе на рынке. Следующий день Штайнер провел за составлением письма, которое собирался передать через товарища.
1 2 3 4 5 6 7