Мы говорили о Кинсли, о микробах
Баньоля, мы вспоминали сумасшедший день на Ванитас-А, мы почти все время
говорили вслух (телепатии каждый из нас боялся), Зофья сидела рядом и
задавала удивительно глупые вопросы.
Он почуял мою настороженность, понял - что-то не так, а я закрылся, я
выставил мощный щит из воспоминаний, и он ничего не мог вытянуть из меня.
Он даже морщился от усилий. И стыда. По обычным человеческим нормам нельзя
ведь подглядывать, а мы с Борисом - люди приличные: мы всегда, с самого
детства старались жить по этим самым обычным человеческим нормам, все
время старались, изо всех сил. Но то, что проникало сквозь щит, тревожило
его. Мы вели поединок не врагов, но соперников.
Мной владело необычное ощущение новизны окружающей обстановки. К
моему восприятию примешивалось восприятие двойника, и я словно впервые
увидел нашу гостиную: многочисленные горшочки и кашпо с земными цветами
(последнее увлечение Зофьи); автономный бар, который вышел из моды лет
сорок назад - достался в наследство от прежнего хозяина дома; самодельная
библиотека, моя тайная гордость, унылая, тусклая, никаких других эмоций,
кроме сожаления, у него не вызывающая; окно с переплетом из настоящей
осины, повернутое в тот момент к югу, на вышку Маори, парковку моего
вертолета... Все казалось невыносимо старым и скучным. Вдруг испугало
кресло с брошенным на него домашним протезом - показалось, что там
прячется человек. Изношенный, хромой, чиненый-перечиненый, этот протез
обладал для меня одним существенным преимуществом - мягкими, почти
безболезненными креплениями. Я холил в нем свои свищи осенними вечерами,
после особо трудных отстрелов.
Зофья держалась согласно плану, даже слишком согласно. Была оживлена,
смеялась, кокетничала, обращалась только к Борису. При звуке ее голоса он
оттаивал, на секунду забывал обо мне, но тут же одергивал себя, пытался
замкнуться, скрыть то, что видно было простому глазу.
Даже здесь, даже здесь я с таким трудом выдавливаю из себя правду,
мне не хочется в ней признаваться, я стыжусь ее, я не хочу говорить о том,
до какой степени я тогда был подлецом. В наших краях известно некое зелье,
под названием "невейский порошок", лекарство против какой-то, уж не знаю
какой болезни. Порошок этот обладает любопытным побочным эффектом: он
усиливает влечение. И я Борису подсыпал этой гадости в чай.
Когда я подавал ему чашку, он насторожился. Не то чтобы заподозрил
неладное, просто почуял опасность, так как я не мог скрыть волнение. Он
отпил глоток и больше к чаю не прикасался. Но глотка хватило.
Он сдавался. Он уже не мог скрывать своих чувств, он сидел так, чтобы
все время видеть Зофью. Каждое движение ее тела вгоняло его, а,
следовательно, и меня в краску, он все чаще запинался, все бессвязнее
говорил. У него даже руки дрожали.
Сейчас я вспоминаю эту беседу и вижу, насколько нелепой, насколько
нереальной она была. Двое только что не сошедших с ума мужчин, спрятав
глаза, выжимали из себя никому не нужные фразы. Зофья по инерции
кокетничала, но тоже была в полуобморочном состоянии. Она уже не знала,
что делать, что правильно, а что неправильно, она тянулась к нам обоим
одновременно и не знала, не знала, кому первому дать по физиономии, чтобы
прекратить это взаимное издевательство.
Я даже предположить не могу, чем бы все это кончилось, если бы не
сигнал тревоги.
Как только он отзвенел, запищал вызов и вспыхнул экран телефона.
- Борис, вы дома? - спросил Жозеф, мой сосед, человечек с
искусственным лицом. В нашем поселке множество инвалидов. Жозеф болезненно
вежлив. Он больше трех лет ходил со мной на отстрелы в одном вертолете, а
все на вы. Слово "ты" он не смог бы выговорить даже под пыткой.
- Что случилось? - Я прекрасно знал, что случилось, я чуть не
попался, я подумал о пауке слишком открыто, но Борис не успел уловить - он
вслушивался во внешний разговор, да и лицо Жозефа с непривычки
ошарашивало.
- Я вам не помешал?
- Что случилось?
- Но я вижу - у вас гости! - он не позволил себе вглядеться в Бориса,
сразу отвел глаза, однако удивления скрыть не мог.
- Жозеф, почему тревога?
- О, ничего такого, мадам. Это даже не тревога, а так, небольшая
забота, и я был бы очень признателен вашему мужу...
- Кто? - не вытерпел я.
- Ипритовый паук. О, совсем небольшой паучок, уверяю вас, мы с ним
быстро...
- Жди у вертолета.
- Но у вас гости!
Я выключил телефон, снял со стены стоп-ружье, коротко извинился и
пошел к выходу. Это был тонкий момент. Борис глубоко сидел на крючке, по
моим расчетам он никак не мог оторваться от Зофьи и увязаться за мной, но
в принципе такая опасность существовала, и поэтому надо было спешить, не
давать ему времени на раздумье.
- Что случилось? Может быть, я с тобой?
- Сиди. Я скоро, там ерунда. Минут пять-десять.
Я вышел, заковылял к вертолету, около которого уже вертелся Жозеф.
Через Бориса я видел, как жена принялась объяснять, что произошло.
Нет, я все-таки пойду с ним, - Борис поднялся со стула, но Зофья
тронула его за руку.
- Останьтесь, - сказала она, и вы бы слышали, каким тоном! - Он
прекрасно справится сам.
Он послушно сел рядом и повернул к ней немеющее лицо.

Ипритовый паук - невероятно прожорливая, невероятно плодовитая
всеядная тварь, одно из немногих животных, которым люди позволяют жить на
Куулу в относительно близком соседстве с собой. Он похож на бурдюк
павлиньей расцветки четырьмя лапами и несколькими выхлопными хоботами,
через которые в момент опасности или охоты выстреливается парализующий
газ, для человека безусловно смертельный. Генная память паука, как и всей
фауны Куулу, нестабильна - следствие экологического взрыва, о котором я
уже говорил. На практике это значит, что даже особи одного подвида не
имеют единой анатомии, то есть каждая особь - уникум. У нас поэтому
разрешен только фиксирующий отстрел, который не разрушает тела животного.
Фиксированные туши мы обязаны, видите ли, отсылать на Землю или близкие к
ней центры, другими словами, ждать оказии, а потом уговаривать командира,
который, разумеется, не горит желанием принимать на борт такой
сомнительный груз.
Любимое лакомство ипритового паука - прыщеног в период течки. Он идет
за мускусом, как земной кот за валерьянкой. Его трудно убить. Единственный
жизненно важный центр - мозгожелудок - блуждает по всему телу. Чтобы
попасть в него, нужен немалый опыт. Все зависит от того, какую позу принял
паук перед выстрелом. У меня такой опыт есть.
Нам попался паук, легкий для фиксации - у него было только три
хобота. Сверкая хитиновыми щитками, он мчался прямо на поселок, этакая
скотинка высотой в шесть метров.
Мы надели маски, я поднял ружье и прицелился. В этот раз охота была
для меня трудной: я не мог, да и не хотел сосредотачиваться на пауке, меня
волновало то, что творилось дома. Я слышал неясное бормотание сбивчивых
мыслей своего двойника, чувствовал биение его сердца, вместе с ним
волновался, но слов не слышал. А слышать очень хотел и потому пропустил
момент, когда паук принял позу "роженица", на ходу сбросив яйцо.
- Надо было стрелять, - мягко сказал Жозеф.
- Он промахнулся, - пробормотал Борис.
- Кто? - спросила Зофья.
Мы уничтожили яйцо, догнали паука и помчались вместе с ним дальше.
Он, наконец, заметил нас и угрожающе выставил центральный хобот, самый
толстый. Но близкий запах околдовал его, он несся, не разбирая дороги, от
возбуждения всхрапывая и пуская облачка желтоватого газа. Они сидели
близко, чуть не касаясь друг друга. Когда из-за пригорка вырос поселок,
Зофья снова, теперь уже не маскируя случайностью, дотронулась до Бориса, и
Жозеф спросил:
- Вам плохо?
- Занимайся своим делом!
- Извините.
Паук наткнулся на жвалы прыщенога, принял позу "омега", при которой
мозгожелудок находится в центре тела с вероятностью ноль девяносто два, и
я выстрелил.
- Вы его любите?
- Да. (Теперь остро, остро все слышалось!)
- Он много думает о вас. Я знаю.
- Наверное, это очень неудобно - все время читать чужие мысли.
- Вы знаете, они как бы мои.
Тут особой разницы нет.
Разницы нет.
Стрелять пришлось еще четыре раза, прежде чем он застыл. Некоторые
пауки имеют привычку после неудачного выстрела замирать притворно, поэтому
для проверки фиксации я выпустил в него болевой заряд. Все три хобота
торчали кверху, лапы вывернуты - типичная омега, приятный сюрприз
какому-нибудь музею.
- Убил, наконец, - хмуро сказал Борис, и, словно возражая ему, Жозеф
произнес устало:
- Доконал нас этот паук.
Спустя минуту отказали рули. Все шло точно по плану, на удивление
точно, и это настораживало. Я сообщил домой о поломке, сказал, что
задержусь на полчаса, и мы сели. Борис радовался и одновременно стыдился
своей радости, и не хотел думать о том, что я могу все прочесть. Он не
знал, на каком свете находится, как себя вести, что можно и чего нельзя
говорить Зофье. Нужно было молчать, однако и молчание получалось
многозначительным. Меня больше интересовало, что происходит с Зофьей, а
он, скотина, все время думал о ней, но не видел ее, видел только движения,
но не вникал в их смысл, слышал только голос, интонацию, искал в нем хотя
бы намек на согласие, но слов не слышал. Невейский порошок знает свое
дело.
Зофья, бедняжка. Она, похоже, и впрямь не видела разницы между нами.
- ...Как вам, наверное, трудно. Я не представляю, если бы такое
случилось со мной.
- Это ему трудно...
Жозеф нашел лопнувшую трубку, и мне показалось, что он заметил
надпил, хотя все было сделано аккуратно. Борис посмотрел ей в глаза и
протянул руку к ее лицу. Я вдруг понял, что сейчас случится, я почему-то
надеялся, что все произойдет позже, ночью, я думал, что эти полчаса будут
только прелюдией. Но Зофья уже не играла, она взяла его за руку и прижала
к щеке.
А Жозеф как назло возился с новой трубкой, копуша. То она у него
падала, то никак не хотела вставляться, то вставлялась, но не так.
- Быстрее, черт! Дай-ка!
Я оттолкнул его в сторону и на мгновение поймал его удивленный
взгляд, вы не представляете, акая мимика у искусственного лица.
Перекошенная. В момент я вставил трубку, торопливо заполз в кабину, взмыл
кверху. Жозеф что-то кричал снизу, махал руками, но не до него было, не до
него, они целовались.
- Нет! - крикнул я Борису. - Стой, нельзя!
А он притворился перед собой, что мой крик ему показался.
Я видел во всех деталях, в мельчайших подробностях каждый стон,
каждое прикосновение, каждый нюанс мысли и чувства, каждый даже шорох
приобрели необычайную яркость, жгли меня, убивали, сводили с ума...
Я не кричал уже, хрипел, перестань, перестань, что же ты делаешь, и
он уже не говорил себе, что не слышит, он просто не обращал внимания.
Вертолет шел на предельной скорости, и Борис тоже спешил. Я не мог
справиться с ногами, они выбивали непрерывную дробь, я еле держался в
кресле. Вдобавок, ослабли крепления, наверное, в тот момент, когда я
забирался в кабину. Я, того и гляди, мог выпасть из протеза.
Все кончилось, когда я шел на посадку. Зофья улыбнулась Борису и,
чтобы не встречаться со мной, ушла в другую комнату. Он стоял у окна и
старался придать себе непринужденный вид. Но вид у него был очумелый.
Я вошел. Мы смотрели друг на друга, обожженные моей яростью и
отчаянием.
- Борька... - растерянно сказал он, - Борька... Ну ты же все знаешь.
- Паука-то мы фиксанули. Хороший паук. Ничего. Ничего.
- Ты же все понимаешь, Борька! - закричал он. - Ты сам этого захотел!
- Ты знал? - и губы у меня онемели, и вообще чувствовал я себя
преотвратно.
- Нет. Но догадывался. Я представить не мог...
Мы хотели ребенка.
Невозможно.

Нет. Мы хотели ребенка.
От меня.
От меня.
Ну да, ведь

...а раз невозможно от тебя, решили от меня. Она, значит...

я ничего не понимаю. От тебя?!

Ну да, ведь

гены одни и те же, мы ведь одно.
Все больше ужасаясь, он вслушивался в меня, и мне стало страшно, что
он поймет не так, и заговорил вслух, но вслух было еще труднее, а главное,
он пытался не слышать слов. Он еще не принял и четверти того, что я ему
хотел объяснить, как вдруг заслонился, закрылся.
- Хватит! - и замолчал.
У него есть все. Мне только снится разведка, а он в ней живет. Я -
жалкий, дрянной, истеричный обломок человека, обрывок когда-то ценной
бумаги. Я умею хорошо стрелять, а больше ни на что не способен. Он силен,
ловок, надежен, как только может быть надежен разведчик, ему не доводилось
еще кого-нибудь подводить, не говоря уже о предательстве. Он еще лучше,
чем когда-то был я. Мне так хотелось тогда ткнуть его носом - вот,
посмотри! - дать ему поносить всю ту гадость, которую я ношу в себе,
поставить хоть на минуту на свое место, а это значит - ниже себя...
Он молчал и ужасался тому, какая же я сволочь, а я увидел, что он
любит Зофью, любит как я. Это портило все. Он не должен был любить Зофью.
Я ненавидел его, не себя, а его, я сказал, чтобы он перестал молчать, я
сказал ему, что он не имеет права упрекать меня, потому что он - это я, а
я - первый. А он закричал на меня, что не отдаст Зофью, только этот
предмет и был ему интересен в нашем с ним разговоре, закричал, что мое
увечье еще не повод калечить ее. Ну, то есть, совсем уже ни в какие
ворота, он все хотел отнять у меня, и мы стали оскорблять друг друга, а в
руке у меня было ружье, и я все время чувствовал его тяжесть.
Потом кто-то из нас сказал, что мы зря спорим, что не худо бы
спросить Зофью, с кем она хочет быть, мы позвали ее, и она в ту же секунду
вышла, с распухшим лицом и бешеными глазами.
1 2 3