- Чувствую, вас уже накренило... Красивая?
- Как сказать. Наверное. Если девушка надевает шляпу, не глядя в зеркало, значит, убеждена в своей красоте. И что ей я? Всего лишь мичман. Да тут, во Владивостоке, плюнь хоть в кошку, а попадешь в мичмана... Ну, я спешу, - заторопился Панафидин, - профессор Недошивин просил не опаздывать.
- С богом, - благословил его крейсерский поп...
...Судьба этого якута необычна. Рожденный в убогом улусе, где табачная жвачка во рту и тепло дымного очага были главными радостями жизни, он стал послушником в Спасо-Якутской обители. Подросток жаждал знаний, а монастырь давал обеспеченный покой, сытную трапезу и доступ к книгам. Самоучкой он освоил английский язык, что казалось тогда невероятным подвигом. Слава о таежном самородке дошла до властей духовных. Конечникова вызвали в консисторию: "С флота поступил запрос - требуются грамотные священники для кораблей со знанием английского языка. Пойдешь?.." Так он, иеромонах, сделался священником крейсера "Рюрик", а теперь в институте поглощал грамматику и фонетику японского языка. В лице якута было что-то неуловимое для европейцев, понятное лишь азиатам. Японский консул Каваками однажды здорово ошибся, приняв его за японца с острова Хоккайдо. Включенный в боевое расписание, отец Алексей ("отцу" было тогда 33 года) должен был помогать врачам при операциях, провожать на тот свет умерших или погибших. Он не слишком-то церемонился со своей буйной паствой:
- Вы бы хоть лбы перекрестили! С утра одни матюги слышу...
* * *
В марте 1903 года маркиз Ито, министр иностранных дел Японии, произнес речь на собрании грозной партии "Сэйюкай":
- Великая Сибирская железная дорога, соединяющая Крайний Восток с Крайним Западом, уже почти закончена русскими, и разделявшее их расстояние может быть преодолено теперь в какие-то две недели... Подобное сокращение расстояния требует от японцев самого серьезного внимания. Улучшением путей сообщения Россия производит полную революцию в положении народов (читай: русского и японского). Приведу пример: десять лет назад ни одна западная держава еще не могла и подумать о посылке на Дальний Восток стотысячной армии... Теперь это стало возможно! Буря, - заключил маркиз Ито, - может разразиться в любую минуту. Вот что отнимает у меня покой...
Китайско-Восточная железная дорога (КВЖД) возникла из стратегических соображений. КВЖД являлась логическим завершением Великого Сибирского пути; это не просто рельсы, протянутые в сторону Порт-Артура и Дальнего, - это скорее центральная платформа русско-китайского альянса, обогащенная двумя важными факторами. Фактор первый: там, где раньше ядовито полыхали опийно-маковые плантации, быстро возник торговый город Харбин. Фактор второй: Владивосток обзавелся Восточным институтом, ставшим научным придатком КВЖД и всей той запутанной политики, которая возникла на отдаленных рубежах нашего государства.
Восточный институт готовил не только переводчиков, он выпускал толковых администраторов, негоциантов, товароведов и даже счетоводов, приспособленных действовать в азиатских условиях. Выбор языков был обширен: китайский, японский, корейский, монгольский, наречья маньчжурские - и обязательное знание английского. Учили крепко: помимо языков давали политэкономию, историю религий Азии, этнографию, новейшую историю стран Дальнего Востока. Понятно, почему аудитории института заполнили офицеры, армейские и флотские. Если бородатые штабс-капитаны, уже обремененные семьями и невзгодами жизни в захудалых гарнизонах, мечтали о льготах, положенных им, как студентам, тешили себя надеждами на прибавку к скудному жалованью, то молодежь стремилась в институт по иным причинам. Подпоручикам и мичманам требовалось заполнить опасный вакуум, который невольно возникал в свободное от службы время... Они рассуждали примерно так:
- Не мотать же юность по шантанам! А тут, глядишь, годы пролетят, язык знаешь, диплом в кармане. Как говорят бабки в народе, наука на вороту не виснет. В жизни все пригодится...
К числу таких юнцов, мысливших здраво, принадлежал и мичман Панафидин. В кабинете директора он ожидал сегодня хорошего нагоняя, и профессор Недошивин, правда, щадить его не стал.
К сожалению, как выяснилось из неприятного разговора, он оказался давним партнером каперанга Стеммана по игре в бридж и потому хорошо разбирался в обстановке на крейсерах.
- Не советую, господин мичман, ссылаться на занятость службою. Вы ведь еще не стали вахтенным начальником "Богатыря", вы - по юности лет - пока числитесь лишь вахтенным офицером. И мне известно, где вы бываете по субботам...
("Где я бываю по субботам... Неужели известно?")
- Да, - продолжал Недошивин, - мне ваша история с виолончелью знакома... от Александра Федоровича Стеммана. Если бы вы меньше пиликали в доме Парчевского, у вас больше бы оставалось времени для серьезных занятий в институте.
("Боже, и Парчевские... все знают", - думал мичман.) Недошивин встал из-за стола, педантично передвинув от края китайского божка здоровья и житейского благополучия.
- К февральской репетиции вы сдадите все экзамены, чтобы впредь я не ставил вас, офицера, в неловкое положение...
"Репетициями" назывались годовые экзамены; их было три - осенняя, февральская и мартовская. Внизу у института мичмана поджидал рюриковский священник - якут Алексей:
- Ну как? Дым с копотью? Или обошлось?
- Договорились на февраль. Как-нибудь выкручусь.
Конечников предложил взять коляску до пристани, чтобы к четырем часам поспеть на катер с крейсеров. Но Панафидин сказал, что до "Богатыря" доберется вечерним катером:
- У меня еще дело, отец Алексей, в штабе бригады... Даниилу Плазовскому, ему одному, можете по секрету сказать, что я уже подал рапорт о списании меня с "Богатыря".
- О списании... куда же, мичман?
- На ваш "Рюрик"...
* * *
Сначала Панафидин повидал в канцелярии штаба своего однокашника по Морскому корпусу - тоже мичмана Игоря Житецкого, занятого активным подшиванием входящих-исходящих. Каждый человек на Руси - кузнец своего счастья, и каждый кузнец выковывает свое счастье как умеет. Житецкий еще гардемарином облюбовал свою карьеру в голубых снах - службою на берегу, подальше от кораблей и поближе к начальству, без качки и блевотины по углам, без кошмарных аварий и ночных передряг на мостиках.
- Ну что? - спросил он Панафидина, точным жестом проставляя синий штемпель на казенную бумагу: "Секретно". Мичман завел речь о своем рапорте...
- Знаю, - перебил его Житецкий. - Твой рапорт у Рейценштейна... Значит, решил идти на таран?
- Выхода нет: Стемман меня ест живьем.
С рейда четырежды пробили склянки: смена вахт!
- Не думай, Сережа, что на "Рюрике" тебе будет легче...
Но корпоративная солидарность со времен учебы еще оставалась в силе между бывшими гардемаринами, и потому Житецкий преподал Панафидину краткий урок о том, как правильнее вести себя с Рейценштейном:
- Поменьше лирики. В разговоре следи за его левым глазом. Как только он начнет его задраивать, словно иллюминатор перед штормом, ты сразу снимайся с якоря... Полный ход!
Рейценштейн сидел за столом - лысый, а бородища лопатой, как у Кузьмы Минина. Бахрома эполет, почерневшая от морской сырости, свисала с его дряблых плеч, как подталые сосульки с перегретой солнцем крыши. Дело прошлое, но приличное жалованье прочно припаяло Николая Карловича к этим проклятым крейсерам, и если бы не эти проклятые деньги, то он давно бы плюнул на всю поганую экзотику дальневосточных окраин...
Разговор он начал сам - с вопроса:
- Так куда мне вас... на "собачку"? Как раз вчера врачи выписали мичману Глазенапу с миноносца No 207 очки такой диоптрии, что он... э-э-э... ни хрена не видит.
Панафидин объяснил причины своей просьбы:
- Мой дед плавал еще под парусами на клипере "Рюрик", мой родитель служил на паровом фрегате "Рюрик". Традиции семьи обязывают меня служить под флагом того корабля, который развевался и над головами моих пращуров. Не так ли?
Это была лирика, от которой Житецкий предостерегал. Но левый глаз адмирала был широко распялен, внушая доверие.
- Похвально, мичман... э-э-э, даже очень. Но я, - продолжал он, экая дальше, - могу пойти навстречу вашим желаниям лишь в том случае, если вы честно доложите мне о своих несогласиях с Александром Федоровичем Стемманом.
- Он требует, чтобы я оставил виолончель на берегу. Но, посудите сами, где же оставить? Не на вокзале же в камере хранения. Он этого не понимает. Между тем инструмент очень ценный. Поверьте, это так... Когда я посещал классы консерватории, профессор Вержбилович обнаружил, что моя виолончель работы Джузеппе Гварнери. Это подтвердил и Брандуков...
Веко на глазу Рейценштейна слабо дрогнуло.
- Стемман прав! Любые дрова на боевом крейсере опасны в пожарном отношении. Наконец, у вас на "Богатыре" полно клопов, которые из вашей виолончели могут устроить для себя великолепный разбойничий притон... Откуда у вас "гварнери", мичман?
- Наследство из семьи адмирала Пещурова.
- Его дочь, случайно, не жена адмирала Керна?
- Так точно. Софья Алексеевна.
- Э-э-э...
И тут мичман заметил, что Рейценштейн начал задраивать один глаз. Только не левый, а правый (о чем Житецкий не предупреждал). Как быть в этом случае? Панафидин решил, что сигнал о близости шторма к нему не относится.
- Почему вы не любите своего командира?
- Александр Федорович сам не любит меня.
- А зачем ему любить офицера с музыкальным образованием? Ему нужна служба! Если каждый мичманец будет выбирать себе корабли по мотивам, далеким от служебного рвения, во что же тогда превратится флот нашего государя императора... А?
Все ясно. В канцелярии Житецкий каллиграфическим почерком перебеливал казенное "отношение" и по одному лишь виду своего однокашника догадался о печальной судьбе его рапорта.
- Ну и что? - браво сказал он Панафидину. - Ты бы знал, сколько я набегался, пока не заслужил права сидеть за вот этим столом... Хоть бы война поскорее! - произнес Житецкий.
- Какая война? Ты почитай газеты. Сейчас в Петербурге все наши дипломаты вспотели, борясь за мир с Японией.
- Так дипломатам за эту борьбу и платят больше, чем Ивану Поддубному. А нам, офицерам, возражать против войны - все равно что жарить курицу, несущую для нас золотые яйца...
Белые крейсера неясно брезжили в сиреневых сумерках. Корабли, как заядлые сплетники, переговаривались меж собою короткими и долгими проблесками сигнальных прожекторов. Стерильно-праздничная окраска крейсеров заставила Панафидина вспомнить визит англичан - у них крейсера были грязно-серые, даже запущенные, но зато в отдалении они сливались с морским горизонтом. Поговаривали, что адмирал Хэйхатиро Того уже начал перекрашивать японские корабли в такой же цвет... Зябко вздрогнув, мичман Панафидин толкнул двери ресторана, который к вечеру наполнялся разгульным шумом. Рослая певичка с припудренным синяком под глазом уже репетировала из ночного репертуара:
Папа любит маму.
Мама любит папу.
Папа любит редерер.
Мама любит гренадер.
Панафидин поманил к себе китайца Ван-Сю:
- Рюмку шартреза. Полную. И поскорее.
Выпив ликер, прошел в швейцарскую - к телефону:
- Барышня, пожалуйста, номер триста двадцать восьмой, квартиру доктора Парчевского... статского советника.
- Соединяю, - ответила телефонистка на станции.
Зажмурившись от удовольствия, мичман ясно представлял себе, как сейчас в обширной квартире - одна за другой - разлетаются белые двери комнат, через анфиладу которых спешит на звонок телефона... она! Хищные черные драконы на полах желтого японского халата движутся вместе с нею, ожившие, страшные, почти безобразные, и от этого пленительного ужаса она еще слаще, еще недоступнее, еще желаннее.
- У аппарата Вия, - прозвучало в трубке телефона.
Много ли слов, но даже от них можно сойти с ума! Потрясенный, мичман молчал, и тогда Виечка пококетничала:
- Кто это... Жорж? Ах, ну перестаньте же, наконец. .Я узнала: это вы, лейтенант Пелль? Хватит меня разыгрывать. Я догадалась - мичман Игорь Житецкий... вы?
Панафидин повесил трубку на рычаг. Среди множества имен своих поклонников божественная Виечка не назвала только его имени... Ну ладно. В субботу он снова ее увидит.
Он покорит ее своим удивительным пиццикато!
* * *
Как ни странно, ссор среди офицеров, личных или политических, на кораблях почти не возникало: кают-компания с ее бытом, сложившимся на основе вековых традиций, сама по себе нивелировала расхождения и привычки людей с различными взглядами, чинами и возрастом. Офицеры с высшим положением подвергались всеобщей обструкции, если осмеливались заявлять претензии на свое превосходство перед младшими.
Здесь один старший человек - это старший офицер!
Навещая на "Рюрике" кузена Даниила Плазовского, бывая для обмена лекциями у священника "Рюрика", мичман Панафидин давно стал своим человеком в рюриковской кают-компании, которую украшала громадная клетка для птиц, собранных в одну певчую семью. Старшим офицером "Рюрика" был Николай Николаевич Хлодовский. В этом лейтенанте с пушкинскими бакенбардами многое казалось загадочным. Хлодовский не был еще здоров после дуэли из-за одной вдовы... Своему сородичу Панафидин сказал:
- Наверное, он и застрял в чине лейтенанта из-за этой дуэли. Как ты думаешь, Даня?
Плазовский покручивал в пальцах шнурок пенсне.
- Нет. Николай Николаевич... ссыльный! Не понял? Ну, есть же люди, которых ссылают на Сахалин или в морозы Якутии, а Хлодовского сослали на крейсера Владивостока.
- Господи, да за что?
- Ему бы следовало сидеть в кабинете Адмиралтейства, размышляя о судьбах флотов, а его держат на "Рюрике", чтобы не мешал завистникам думать не так, как думают они. Это прирожденный теоретик эскадренного боя, который через некоторое количество лет мог бы заменить нам Степана Осиповича Макарова... Ты присмотрись к нему - это трагическая личность!
- Неужели?
- Да, да. Именно трагическая...
Тогда на крейсерах еще не знали, что смолоду Хлодовский был замешан в революционной агитации, его юность была связана дружбою с юностью лейтенанта П.
1 2 3 4 5 6