– Спасибо вам, досточтимый сеньор философ!
– Если бы детей вскармливали только оливковым маслом и молоком, – неожиданно изрек Браулио, – на свете не было бы столько дураков. Ничто так пагубно не действует на людей, как гаспачо, табак и нейлон.
Солнце цвета шелковистого кокона, низко склонясь, уже целовало верхушки крыш. А трое друзей все еще продолжали наслаждаться, вкушая сыр.
– Если вдуматься хорошенько, Мануэль, – заговорил Браулио, когда от него этого меньше всего ожидали, – то обе проблемы, обрушившиеся на тебя нынешней осенью, станут исторической вехой на твоем длинном жизненном пути… Любая проблема, какой бы значительной или досадной она ни была, со временем вспоминается с удовольствием и становится предметом разговора. Человеку нравится рассказывать о том, что произошло с ним когда-то, даже если воспоминания эти неприятны ему. То, что происходит каждый день, каждый час, быстро забывается. Запоминаешь лишь то, что заслуживает внимания, будь то радости или печали. Например, свидание с любимой всегда доставляет удовольствие, но еще приятнее вспоминать потом, как она себя вела, какие у нее были волосы, как она стояла перед зеркалом… Точно так же смерть дорогого тебе человека причиняет боль, но…
– Снова ты заговорил о смерти, – перебил его дон Лотарио.
– Уж лучше говорить о смерти, чем о блохах или дезодорантах. Так вот, о любой проблеме, какой бы неразрешимой она ни казалась в свое время, впоследствии вспоминаешь с удовольствием. И то, что сеньор губернатор провинции запретил тебе, Мануэль, явно из ревности или по доносу своих лизоблюдов заниматься делами, выходящими за рамки муниципальных, хотя ты лучший сыщик во всей Испании, – нелепое недоразумение, которое принесет тебе еще больше славы, как только ты займешься очередным криминальным делом… Дураков, которые считают себя умнее всех, развелось на свете больше, чем фасоли. Подумаешь, какой-то провинциальной шишке не по душе пришлось, что о тебе так часто пишут в газетах, книгах и считают лучшим детективом в Ламанче! Да этот губернатор, как, впрочем, и все остальные, долго не продержится. Политики словно пух одуванчика – однажды утром их сдует, как бы крепко они ни держались… А ты по-прежнему останешься: умный, добрый, чуткий к людям, презирающий человеческую неблагодарность. Умный и добрый, Мануэль, всегда одерживает верх над хитрыми, чтобы не сказать дураками – тебе ведь известна моя теория относительно того, что хитрость лишь блестящий способ прикрывать свою тупость, – потому что умный смотрит на людей со своей колокольни, знает цену каждому человеку, каждой мысли. Наконец, им руководит здравый смысл, если, конечно, здравый смысл еще существует в этом мире… Да, Мануэль, ты, бесспорно, лучший сыщик во всей Испании! И смешно твои действия ограничивать сугубо охранительными делами: штрафовать водителей машин, разнимать уличные драки, сопровождать процессии. Никто не виноват в том, что твое звание находится в таком противоречии с твоими умственными способностями. Но я уверен: скоро справедливость восторжествует, и, к великому нашему ликованию, ты, несмотря на свою консисторскую униформу, раскроешь преступление, которое не смогут раскрыть твои коллеги, будь они хоть из самой международной полиции или как ее еще там называют.
– Ну, братец, ты уж хватил лишку. Вино здорово ударило тебе в голову.
– Вино тут ни при чем, сеньор начальник. Во мне говорит здравый смысл. Ламанча без тебя превратилась бы в мерзкую пустыню, какой хотят ее видеть идиоты, так как только в пустыне они что-то собой представляют. Но уже недалек тот день, когда они явятся к тебе за помощью, вот увидишь.
Плиний молча стряхнул пепел со своего мундира, а затем сказал:
– Довольно об этом. Хорошенького понемножку.
– Что касается второй проблемы – предстоящей свадьбы твоей дочери, и таким образом мы покончим, как ты просишь, с первой, – то разве ты не мечтал о ее замужестве? Вспомни, сколько раз кривилась твоя физиономия, когда речь заходила о том, что Альфонсе уже исполнилось тридцать, а она все еще не замужем… И вот теперь, когда она идет под венец с любимым человеком – добрым, хорошим парнем, – ты разыгрываешь трагедию. С подобными вещами надо мириться, как с сединой и немощью на старости лет. Дети рождаются, вырастают, рвутся к самостоятельности, хотя и уверяют, будто никогда не покинут своих родителей, и разводят разные церемонии. На самом же деле они стремятся жить своей жизнью, хотят пережить ту же трагедию… Именно поэтому, да и по многим другим причинам, я не женился… Я не женился, потому что хотел остаться самим собой. Хорошим, плохим или посредственным, но таким, каков я есть. Мне надо было проверить, смогу ли я прожить жизнь только своими заботами. Никому ничем не обязанный, только самому себе, Браулио. Нет, нет, это совсем не то, что вы думаете, друзья. Речь идет не об эгоизме, женоненавистничестве или каком-нибудь комплексе. Просто мне хотелось узнать, чего я стою в этой жизни, на что способен. И таким образом вынести себе окончательный приговор. Другого способа проверить себя у меня не было, ведь жизнь у нас только одна, и она стоила такого испытания. Я хотел знать, на что я годен, живя один в этом погребке, в этом доме, наедине со своими мыслями днем и ночью, рассуждая сам с собой, представляя себе другого Браулио, женатого, имеющего детей и получающего те удовольствия, которых лишен я… Когда мне недостает человеческого общения, я выглядываю на улицу и, увидев кого-нибудь из друзей или просто знакомых, которые могли бы скрасить мое одиночество, зову их сюда, под навес погребка… Я хотел на опыте познать, способны ли функционировать мой мозг и мое сердце без любовных утех и переживаний. Хотел стать полновластным хозяином самому себе и умереть до того, как на меня обрушатся болезни, чтобы не обращаться к врачам и нотариусам. Я никогда не говорил вам прежде, но в углу чулана у меня припрятана белая лощеная веревка на случай, если вдруг опротивею самому себе, своему естеству и своей непорочности… Я не выбирал чрева, которое меня породило, однако вправе решать сам, когда и где мне умереть. А это произойдет лишь тогда, когда я найду ответы на все свои вопросы, когда мой мозг откажется мыслить и тело станет мне в тягость.
Плиний и дон Лотарио слушали его с волнением.
Сквозь приоткрытые двери погребка проникали последние лучи заходящего солнца, ставшего почти фиолетовым.
– Как видите, я пустился в обещанное вам красноречие. Редко у меня возникает потребность в таком словоизлиянии. Но сегодня я словно предчувствовал это, словно испытывал непреодолимое желание излить свою душу… – произнес он, полузакрыв глаза и простерев перед собой руку, как будто отгонял прочь какие-то видения.
Плиний и дон Лотарио поднялись, наступая на собственные тени и желая положить конец трапезе. Но токката Браулио все еще звучала, хотя и в более тихом, замедленном темпе. Наконец он воскликнул:
– Прошу вас, друзья, не оставляйте меня! Я хочу провести остаток сегодняшнего дня вместе с вами.
И, нахлобучив на голову берет, присоединился к Плинию и дону Лотарио.
– Хотите еще вина и сыра?
– Нет, нет, угомонись. Давайте пройдемся, а заодно заглянем ко мне в контору, – предложил Плиний.
Браулио запер двери погребка, дважды повернув в замочной скважине огромный ключ, и сунул его в задний карман брюк точно револьвер.
Все трое не спеша зашагали вниз по улице.
– Странно, Браулио, что вино так быстро ударило тебе в голову и развязало язык.
– Видишь ли, сеньор начальник, наш организм подвержен двум видам опьянения. Можно опьянеть от чрезмерно выпитого вина, а можно – и это гораздо приятнее – опьянеть от собственных мыслей, которые струятся по извилинам нашего мозга, давая возможность человеку проявить лучшие свои способности… Если бы я умел письменно излагать свои мысли, то создал бы настоящие шедевры… Но, увы, я способен лишь говорить, то есть выражать свои мысли устно. Поэтому они постоянно гнетут меня, а со временем предаются забвению. Впрочем, кое-какие из них все же остаются в памяти людей. Кстати, философов, которые не написали ни строчки, цитируют гораздо чаще.
Плиний шел с усталым видом. Сегодня он не был расположен к подобным словоизлияниям.
В домах уже зажглись огни, и словно откуда-то издалека доносился звон колоколов приходской церкви.
Почти у самой площади кто-то посигналил им автомобильным гудком. Это был врач Рамон Эспиноса.
– Садитесь, садитесь скорее, – поторопил он, открывая дверцу машины, – здесь нельзя останавливаться, а мне надо кое-что вам сообщить.
– Что случилось, Рамон? – спросил Плиний, усаживаясь рядом с шоферским местом.
– Ничего особенного. Просто куда-то пропал доктор дон Антонио. Ушел из дома несколько дней назад и до сих пор не вернулся. Словно в воду канул.
– И ты никому не сообщил об этом?
– Черт побери, Мануэль! Я ведь и сообщаю вам.
– Ты ошибся адресом. Меня теперь это не касается.
– С чего это вдруг вы так заговорили?
– Я знаю, что говорю. У нас в Управлении безопасности большие перемены.
– Вы меня просто огорошили. Неужели это правда, дон Лотарио?
– Истинная правда и притом узаконенная, хотя по глупости ей нет равных.
– И уже есть приказ?
– Да, Рамон, есть. И прямо скажем, неразумный…, Впрочем, мы живем у себя в стране при режиме, когда сплошь да рядом издаются неразумные приказы.
– Мое дело сообщить вам об исчезновении дона Антонио, а уж ваше – решать, как лучше поступить. Все? го вам доброго. Я тороплюсь. Меня ждут. Очень сочувствую зам, Мануэль.
– Как бы там ни было, спасибо за информацию, доктор.
Едва они вышли из машины у здания аюнтамиенто, к ним подошел капрал Малеса и, отдав честь, отрапортовал:
– Явился в ваше распоряжение, сеньор начальник. Докладываю, что уже дважды приходил привратник Блас из того многоэтажного дома, который стоит возле сквера и в котором живет дон Антонио. Он просил вас зайти к нему, как только вы появитесь.
Плиний стоял в задумчивости, держась за подбородок.
– Не знаешь, как поступить, Мануэль?
– Знать-то знаю, дон Лотарио, да вот думаю, стоит ли это делать.
– С дураками, Мануэль, надо прикидываться дураком. Сделай вид, что не знаешь, зачем понадобился привратнику, ясно?
– …Да, пожалуй, вы правы, дон Лотарио. А чтобы никто не пронюхал о наших намерениях, отправимся туда втроем. – И, обращаясь к капралу, добавил: – Если кто-нибудь будет меня спрашивать, скажи, что мы пошли немного пройтись.
– Будет сделано, начальник.
Мануэль, дон Лотарио и Браулио неторопливо зашагали по улице по направлению к скверу. Когда они проходили мимо террасы казино «Сан-Фернандо», к ним, слегка прихрамывая, подошел официант Маноло, который всегда обслуживал Плиния.
– Что новенького, Маноло?
– А вы разве не знаете? Куда-то подевался доктор дон Антонио.
– Знаю, знаю, мне уже сказал об этом Рамон Эспиноса. Но ведь я теперь не занимаюсь расследованием уголовных дел.
– Да я слышал… – И он перевел разговор на другую тему: – Посмотрите-ка, вон там, за столом у двери, сидит ваша дочь с вашим будущим родственником.
Все трое с любопытством взглянули в ту сторону, куда показывал официант. Альфонса, заметив мужчин, радостно приветствовала их, помахав рукой на американский манер.
– Прости Мануэль, что я говорю тебе это, но твоя дочь очень похорошела.
– Ты так считаешь, Браулио?
– Да, она стала просто красавицей… Женщины созданы для замужества и, когда им это предстоит, становятся прехорошенькими, нежными созданиями, совсем не такими, какими были, когда еще не чувствовали себя желанными. Да, женщины накануне своей свадьбы расцветают.
Маноло рассмеялся.
– Не наступай Мануэлю на больную мозоль, Браулио.
– Он и не наступает. Вероятно, в его словах есть доля истины. Я как-то не задумывался над этим. Но действительно замечаю, что с тех пор, как Альфонса стала невестой, она реже бывает дома, без конца занята своими делами и не такая раздражительная, как прежде.
Кто-то из посетителей хлопнул в ладоши, призывая к себе официанта.
– Я должен покинуть вас, друзья, меня зовут, – сказал Маноло и удалился.
– Давайте сначала пройдемся по улице Лопеса Торреса, – предложил Мануэль. – А то, если нас увидят на улице Индепенденсия, сразу догадаются, куда мы направляемся. Всем уже известно об исчезновении доктора.
– Пожалуй, ты прав, – согласился дон Лотарио, кивнув.
Когда они приблизились к дому, в котором жил дон Антонио, Плиний попросил ветеринара:
– Дон Лотарио, будьте так добры, сходите за Бласом и скажите ему, что мы ждем его в сквере.
Несколько лет назад здесь, расчищая место под танцплощадку, выкорчевали кусты и деревья, и теперь фонтан выставлял напоказ обнаженного рыбака.
– Вот они, превратности судьбы, – изрек Браулио. – Мог ли кто-нибудь из наших предков предположить, что на том самом месте, где они были когда-то захоронены, будут танцевать?
– Так проходит мирская слава.
– Над чем вы смеетесь? – поинтересовался дон Лотарио, подходя с привратником Бласом.
– Здравствуй, Блас, Подсаживайся к нам, – пригласил Плиний.
– С вашего позволения. – И он уселся рядом с ними на скамье, где они едва поместились вчетвером. – Так вот, дело в том, что дон Антонио исчез из дома и никто его нигде не видел. Он ушел днем в среду, как обычно, и до сих пор не вернулся… Два дня я не замечал его отсутствия… В доме слишком много жильцов. А когда заметил, естественно, решил, что он куда-то уехал, хотя мне и показалось довольно странным, что он не известил меня о своем отъезде. Так я думал до тех пор… пока Гортензия, его приходящая домработница, не сообщила мне, что он никуда не уезжал и даже не собирался. Я тоже так считаю, тем более что его электробритва и вся одежда дома, а машина стоит у подъезда. – Блас глубоко вздохнул и продолжал: – Мы позвонили его родной сестре, которая живет в провинции Памплона, но она сказала, что в последний раз дон Антонио приезжал к ней в июле… Тогда я решил пойти к вам, но мне отсоветовали, объяснив, что вы сейчас в немилости у своего высшего начальства и чтобы я обратился в суд или в жандармерию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15