Все эти люди гуськом двигались по залу, стеная и всхлипывая, украдкой бросая взгляды на длинный раббасов нос, торчавший из цветов, словно горный пик из подножного леса. Потоки слез не иссякали: многие еще во дворе добросовестно натерли глаз луком.Кариб и Ассарх шли среди прочих, негромко переговариваясь. Ассарх только что вернулся из Аренджуна, где был по торговым делам, и не знал еще, какие причины побудили судью отправиться на Серые Равнины раньше срока. Кариб шепотом передавал сплетни.Седьмицу назад, рассказывал он, неподалеку от предместья охотился со своими соколами некий молодой вельможа, и одна ловчая птица села на спину верблюда, принадлежавшего какому-то земледельцу. Вельможа, видимо ради смеха, объявил верблюда своей охотничьей добычей. Земледелец шуток не понимал и пригрозил пожаловаться судье. Тогда юноша вспомнил о сословной гордости и действительно забрал животное. Земледелец пожаловался Раббасу. Раббас вынес решение в пользу высокородного господина, каковой господин н в каких решениях вовсе не нуждался и на суд, естественно, не явился. Бывший владелец верблюда впал в гнев и публично пригрозил судье расправой. Ему дали плетей и отправили в родное селение. А пару дней назад кто-то прислал судье горшок бекмеза. Отведал ли Раббас угощение, доподлинно было неизвестно, только налился он черной желчью и быстро умер. Земледелец уже схвачен и отправлен в подвалы светлейшего Эдарта, а все жители предместья скорбят и льют слезы.Однако горький плач – удел женщин, мужское же население предместья отдавала дань покойному судье и иным образом. В конце зала стоял широкий стол, крытый бархатной скатертью с золотыми позументами, и на нем громоздились штуки шелка и парчи, тонкого сукна и вендийского патола, резные шкатулки из сандалового дерева для украшений и бетеля, серебряные чаши и кувшины с чеканными узорами и кожаные мешочки, полные монет. Люди победней клали на скатерть медные деньги, справедливо полагая их не слишком высоко платой за предстоящее угощение на завтрашних поминках.Приближаясь к столу, Кариб и Ассарх ревниво поглядывали друг на друга. Оказавшись возле груды даров, каждый полез за пазуху и извлек свои подношения. Это были две совершенно одинаковые фарфоровые чашки, купленные кумовьями в Шадизаре у лавочника Ши Шелама.По обе стороны от стола на обитых золотым шелком пуфиках сидели два сына покойного. Старший, Бехмет, длинный и тощий, с отцовским носом на угрюмом лице, скорбно кивал головой, отвечая на соболезнования. Младший из братьев, которого звали Аюм, был румян и славился своей жадностью. Он то и дело поглядывал на подношения и теребил толстыми пальчиками несколько волосков на своем лоснящемся подбородке.Когда кумовья, возложив дары и отвесив братьям поклоны, уже направлялись через зал к выходу, жрец, бубнивший что-то в изголовье покойного, громко возгласил о конце прощания. Это значило, что Козлиному судье предстояло теперь отправиться в последний путь на шамашан, где тело его с последними лучами солнца предадут огню.Народ загомонил и хлынул на двор, где уже стоял огромный, украшенные черными цветами, задрапированный траурной кисеей паланкин. Многие побросали дары рядом с рисовыми чашами, опасаясь не оставить последнюю взятку покойному. Бехмет возложил на веки судьи круглые медальоны, залитые медом и воском – дабы мертвый не слишком пугался существ, ожидавших его душу на Серых Равнинах – потом воздел руки и принялся выкрикивать необходимые жалобы. Аюм полез было пересчитывать подношения, но, получив от старшего рата затрещину, присоединился к его стенаниям.Четверо чиновников в черных кафтанах, отдавая последний долг городских властей, подняли носилки с телом и вынесли через парадные двери.Во дворе, тем временем, помимо плакальщиц и тех, кто вышел из дома, скопилось множество иного народа, охочего до всяческих зрелищ. Появление носилок было встречено горестными воплями и обнажением голов.– Как они убиваются, брат, – молвил Аюм на ступеньках крыльца.– Нашего отца уважали, – отвечал Бехмет.– Уважали и любили, – хихикнул Аюм, – попробуй, не залюби…– Молчи, дурак, – злобно шепнул старший, – лучше послушай этот плачь и стоны: они идут от самого сердца. Вон тот человек просто катается по земле и рвет на себе волосы…Действительно, возле фонтана кто-то столь самозабвенно придавался горю, что привел в изумление не только братьев, но и всех собравшихся. Катавшийся в пыли человек был хорошо одет, но совсем не жалел ни платья, ни своих редких волос, которые, в отличие от париков записных плакальщиц, были явно собственными. Рядом с ним на корточках сидел мужчина помоложе, стараясь ласковыми речами унять безумца.– Я что-то не видел их в доме с подарками, – сказал алчный Аюм.Брат не успел ответить: молодой мужчина, словно заслышав эти слова, поднялся и, прижимая к груди небольшой сверток, направился к крыльцу. Его бородка была выкрашена в приятный желтый цвет и хорошо завита, а верхняя губа чисто выскоблена.Приблизившись, он вежливо поклонился и сказал мягким голосом:– Примите мои искренние соболезнования, ты, достопочтенный Бехмет, и ты, не менее достопочтенный Аюм. Мы ехали издалека и опоздали возложить свои дары вместе со всеми. В знак нашего искреннего уважения, примите это скромное подношение.Он развернул белую материю и подал Бехмету небольшую калебасу – сосуд из выдолбленной тыквы с деревянной крышечкой.Те, кто стояли поближе, удивленно вздохнули: столь ничтожный дар не осмелился бы поднести наследникам судьи и последний нищий.– Э-та что же ты тут, э-та что же такое… – начал было Аюм. В его жидких глазках мелькнуло некое подобие гнева.Бехмет поднял крышечку и сунул в калебасу свой длинный нос. Серое лицо старшего из братьев вдруг порозовело, нос жадно зашевелился, губы зачмокали. Когда он вновь взглянул на дарителя, в зрачках его метались непонятные искры.Отдав тыкву слуге, Бехмет милостиво кивнул головой и, обращаясь к мужчине с желтой бородкой, важно изрек:– Каждый подарок, поднесенный от чистого сердца, – отрада в нашем горе. Как звать тебя, уважаемый, и кто тот человек на земле возле фонтана?– Мое имя Дарбар, – отвечал незнакомец, – а человек на земле – мой отец Ахбес.– Я вижу, горе его велико. Твой отец знавал нашего?– Отлично знавал, почтеннейший, можно сказать, они были друзьями. Разве господин Раббас никогда не рассказывал вам об Ахбесе из Аренджуна?– Никогда, – встрял Аюм, подозрительно оглядывая желтобородого.– Мы, действительно, ничего не слышали о твоем отце, – сказал Бехмет. – Но это не удивительно: судья имел много друзей и не всегда посвящал нас в свои дела.– Увы! – горестно вскричал Дарбар. – Значит, вам ничего не известно о долге почтенного Раббаса моему родителю. Видно, такова воля богов, и ничего тут не поделаешь.И, обернувшись в сторону все еще лежащего в пыли родителя, громко крикнул:– Пойдем, отец, не будем мешать людям!– Погоди, – растерянно сказал Бехмет, хотя желтобородый и не думал никуда уходить. – О каком долге ты говоришь?– Да, о каком это долге ты тут нам заливаешь? – вякнул и младший брат.– Если вам ничего не известно, – печально сказал Дарбар, – я не стану докучать своим делом. Тем более, когда отец ваш готов отправиться в последний путь.Чиновники уже уместили носилки с телом судьи в черном паланкине. Жрецы достовали из холщевых сумок длинные витые свечи, готовясь сопровождать покойного на шамашан.– Это какой-то прохвост, – шепнул Аюм на ухо брату, – пусть убирается.– Ты забываешь, что я должен принять судейскую шапку по наследству, – тихо и раздраженно отвечал Бехмет, – что скажут люди, если я сейчас не решу это дело по справедливости?– Люди ничего не скажут… – начал Аюм, но старший брат прервал его нетерпеливым жестом.– Пусть подойдет твой отец, – обратился он к желтобородому, – и все нам расскажет.Ахбес тут же вскочил с земли и, прихрамывая, побежал к крыльцу. Остановившись подле, он отвесил братьям глубокий поклон и, размазывая по грязным щекам обильные слезы, заговорил:– Горе, какое горе постигло всех нас, несчастных! Какого достойного человека мы потеряли! Я потерял лучшего друга, а вместе с ним много денег, почти все, что у меня было…– Не надо, отец, – скорбно вставил Дарбар.– Нет, я скажу, раз почтенный Бехмет желает меня выслушать. Мы с почтенным Раббасом торговали, поставляли ему специи, хлопок и зерно. Он когда заплатит, когда нет – все на доверии. Уважаемый человек, судья… Думали, после сочтемся. Не довелось! За ним накопился долг, большой долг, и вот теперь я и мой сын разорены, как есть разорены!И он снова залился слезами.Народ, толпившийся во дворе, слушал, затаив дыхание. Козлиный судья, как и многие государственные мужи, помимо основных обязанностей умножал богатства свои торговлей, так что в речах неведомого Ахбеса не было ничего необычного.Жрецы нетерпеливо поглядывали то на крыльцо, то на клонившееся к окаему солнце.– А велик ли долг? – спросил Бехмет, что-то обдумывая.– Не надо, отец, – снова сказал Дарбар.– Двести тысяч, – сказал Ахбес, всхлипывая, – и еще одна маленькая шкатулка…– Как же! – завопил тут Аюм, забыв о приличиях. – Двести тысяч! Может, тебе еще и верблюдов отдать?!– Такие деньги должны быть записаны в книгах, – сказал старший брат, неприятно удивленный названной суммой.– Я же говорил: ничего не получится, – горестно пробормотал желтобородый.– В том-то все и дело! – воскликнул Ахбес. – Коли бы записано было, с чего бы мне плакать?! Мы верили друг другу на слово…– Говорю, это жулики, – злобно прошипел Аюм.– Тогда, увы, я бессилен помочь, – молвил Бехмет, решив наконец прислушаться к словам младшего брата, – мы не можем узнать, сколько в действительности вам причитается.Ахбес бросился на колени.– Прошу тебя, почтеннейший, не дай погибнуть моей семье! Ради нашей дружбы с твоим отцом! Есть одно средство восстановить истину. Мой сын…– Только не это! – испуганно вскричал Дарбар и даже закрыл лицо руками. – Мы же договорились…– А что мне остается? – ударил себя в грудь Ахбес. – По миру идти? Твой долг помочь семье, сынок, если, конечно, будет на то согласие почтенных Бехмета и Аюма.– Чем же может помочь твой сын? – несколько растерянно спросил старший наследник Козлиного судьи.– Он может спросить самого Раббаса. Если наше дело правое, мой друг не станет молчать.Толпа удивленно загудела. Те, кто стоял поближе к крыльцу, попятились назад. Жрецы вытянули тонкие шеи и с любопытством уставились на Дарбара.Желтобородый стоял, понурив голову. Весь его вид являл крайнее уныние и растерянность. Он укоризненно глянул на Ахбеса и заговорил, медленно подбирая слова:– Я просил отца этого не делать… Только крайнее отчаяние толкнуло его открыть мою тайну. Видите ли, уважаемые, я несколько лет обучался в Стигии и постиг некоторые премудрости некромантии. Нет-нет, – воскликнул он поспешно, заметив страх на лицах братьев, – я вовсе не колдун! Не успел им стать: Митра уберег меня от пагубного пути, вселив раскаяние в мое сердце, и я бежал из страны чародеев. Но одно заклинание мне ведомо, хотя я и дал себе слово, никогда не прибегать к нему ибо магия затягивает так же, как пристрастие к некоторым зельям, хранимым иногда в калебасах…Бехмет прервал его речь громким покашливанием.– Стигийцы поклоняются Сету, – сказал он, – а Сет – это зло… Однако магия может служить и благой цели, если использовать ее острожно, равно как и зелья, употребляемые в качестве лекарства…– И которыми стигийские книжники охотно делятся со своими учениками, а те, в свою очередь, со страждущими, – вставил Дарбар.– Но, – Бехмет настороженно глянул в сторону жрецов, – даже малые чары могут принести большую беду. Использование стигийских заклинаний не слишком угодно Митре…– Золотые слова! – горячо поддержал Дарбар. – Если служители Всеблагого не одобрять чародейства, камень спадет с души моей и с радостью в сердце отправимся мы с отцом просить подаяние!Ахбес снова всхлипнул и пустил слезу.Братья сошли с крыльца и в сопровождении желтобородого ученика стигийских магов и его заплаканного родителя направились к жрецам. По дороге Аюм негромко высказал брату свои поздравления, так как был уверен, что служители Подателя Жизни ни за что не согласятся ни на какую волшбу, да еще в доме покойного судьи. Таким образом Бехмету удастся и справедливость явить, и деньги будут целы. Бехмет только отмахнулся.– Слышал ли ты, отец мой, слова этого человека? – спросил он у старшего жреца, носившего длинную бороду и седые букли.– Я слышал, – отвечал жрец.– Если бы речь не шла о восстановлении истины, столь необходимой в этом запутанном случае, я бы и слушать не стал ничего о ворожбе. Но эти люди находятся в тяжелом положении. Если они говорят правду, и наш покойный родитель задолжал им деньги, наш долг – помочь несчастным.Он говорил громко, чтобы слышали все собравшиеся во дворе.– Что скажешь на это, о просветленный служитель Митры?– Скажу, что ты прав. Магию можно использовать для благого дела.Аюм изумленно хрюкнул. Народ зашумел. На лице Бехмета неожиданно отразилась нескрываемая радость.– Надо ли понимать твои слова как одобрение… э-э… необходимых в таком случае действий?– Именно, – сказал жрец.– Что ж, – молвил наследник судьи, обернувшись к народу, – вы слышали, люди? Во имя высшей справедливости Митра дозволяет потревожить вечный сон покойного!– Истинно так! Слава новому судье! – раздались крики. Самые усердные принялись кидать шапки, выражая полное восхищение самоотверженному решению Бехмета.Аюм, выпучив глаза, хватал ртом воздух.– Когда ты сможешь приступить к делу? – спросил старший брат Дарбара.– Здесь есть одно затруднение, – отвечал желтобородый, – мое заклинание должно быть произнесено в час третьей свечи в месте, где мертвецу предстоит обрести вечный покой. То есть, на шамашане.Какая-то женщина испуганно вскрикнула. Аюм судорожно тер шею, словно ее душила невидимая веревка.– В час третьей свечи? – растерянно переспросил Бехмет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9