Председатель ревкома
Роман
(армян)
Наступили тяжелые, неспокойные дни. На дворе бушевала вьюга. Сильные порывы ветра сбрасывали снег с крыш домов, облепляли снежинками окна, срывали охапки сена со стогов во дворах и разбрасывали их далеко-далеко. Завывал ветер. Голые деревья шелестели сухими ветками, гудели, как телеграфные провода — у-у- у-у... Порой же казалось, что по воздуху проносятся кони с железными крыльями... Вз-з-з-з...
Дрожали стены домов, дрожали окна, дрожали люди...
— Господи, помилуй и спаси нас грешных,— шептали старушки, осеняя себя крестным знамением.— Видно, в этом году святой Саркис сильно разгневался.
Сегодня стоит такая же погода. Солнце еще не взошло. На улице бушует ветер. Здесь он стучит отодранными досками, там — с шумом швыряет на землю сорванную с крыши черепицу или, сбросив на двор снег с крыш, сметает его в груду, бьет в окна, колотит в ставни, рвет их с крючков, хохочет в дымовых трубах и, словно радуясь своим проделкам, снова несется по улицам города, насмешливо и зло посвистывая — шшш-уйт... шшш-уйт...
Однако, несмотря на разбушевавшуюся стихию, маленький городок, расположенный в котловине среди высоких гор и напоминающий своими черепичными крышами глубокую тарелку, наполненную пирожками, спит еще безмятежным сном. Ни из одной трубы не подымается дым, улицы пустынны; только собаки сторожат тишину и покой да копошатся куры, разгребая оставшийся с вечера лошадиный навоз.
Невзирая на ранний час, по одной из улиц бредет сгорбленная, вся в черном, женщина, ковыляя, как ста-:
рая ворона. Наклонившись вперед, она еле передвигает ноги, тяжело опирается на ручку зонтика и покачивает головой. На улице—непогода... Устала она, трудно идти. Эх, будь проклята старость!
Бредет и гневно бормочет:
— Не пойму, в чем тут дело, никак не могу понять. Вчера еще были друзьями, жили, как родные братья... а сегодня на ножах, как заклятые враги. Не пойму... Баршовик — и еще бог знает кто. Партия, партия... И сколько их... О, чтоб пусто было вам с вашей партией!.. Одна уходит, на ее место сейчас же приходит другая, не дают покоя бедному народу, не дают ему мирно пожить. Один арестовывает другого... Этот гоняется за тем, а тот за этим... Один преследует другого...
Идет.
— Никак не возьму я в толк, не пойму, что они хотят поделить, почему злобствуют друг против друга?.. Скажите на милость, что плохого вам сделали мои бедные дети, за что вы их арестовали? В чем их вина? Разве скажут, разве толком объяснят? Спрашиваешь — не отвечают... О, чтоб вам и вовсе замолчать, чтоб все вы онемели!
Так, говоря сама с собой, тащится сгорбленная старушка по пустынным улицам города. Ветер развевает концы ее шали, подымает подол платья, но старушка не останавливается, плетется, тяжело опираясь на зонт, который заменяет ей палку. Она идет к зятю, чтоб узнать у него, почему ночью арестовали ее сыновей, Рубена и Сурена. В чем их вина? Зять ее — комиссар. Говорят даже, что он — самый главный комиссар. Он, должно быть, знает, в чем дело.
— Что-то он скажет? Известно все это ему или нет? Да что говорить, ведь и он с «теми» одного поля ягода... Сбрил усы и бороду, стал ровней всякому сброду... Нет бога, не нужно ни церкви, ни обедни... Нет уваженья к старшим, старость больше не почитают. Вот каковы они...
Наконец старуха добралась до дома зятя; она с трудом разогнула спину, оправила платье и тяжело вздохнула.
1 Искаженное: большевик.
— О, чтоб вам пусто было, чтоб господь бог наказал вас! — говорит она в сердцах, поднимаясь по ступенькам к дверям дома. Старушка часто останавливается, чтобы перевести дух, от раздражения еще больше кряхтит и наконец нетерпеливо стучит в дверь медной ручкой зонта.
Никто не отзывается. Спят, что ли?
— Виргиния! — сердито зовет она дочь и снова стучит в дверь.— Оглохли вы, что ли? Слушай...
Снова молчание. Наконец на ее громкий стук за дверью послышались шаги, а немного спустя и шум отодвигаемых железных засовов.
Дверь открыла молодая женщина с распущенными, спадающими на плечи волосами, в небрежно накинутой одежде. На ее матовом лице выделяются черные дуги почти сросшихся бровей. Открыв дверь, она удивленно остановилась на пороге.
— Мама? Что случилось? Почему так рано?
Старушка недовольно проговорила:
— Что случилось? Беда стряслась надо мною... Ах, чтоб им пусто было! Мало того, что забрали дрова, утащили целую гору досок... Так нет же — пришли и сегодня ночью арестовали твоих братьев...
Виргиния поражена:
— Кто? Почему?
— Откуда я знаю, почему? Ночью пришли пять или шесть человек, перевернули в доме все вверх дном, перерыли во всех уголках, а потом забрали твоих братьев и увели... О, чтоб их всех черт побрал! Спрашиваю: «Куда это вы их уводите? В чем дело? В чем они провинились?» А они мне только и отвечают- «Потом узнаешь!» О, чтоб вы «потом» сгорели, чтоб вас холера взяла... Теперь вот пришла узнать, в чем дело, что им надо от моих сыновей... Осеп дома? Спит еще? Тоже нашел время спать!
— Он пришел поздно ночью,— ответила Виргиния и в недоумении повторила: — Но почему их арестовали?
— А я разве знаю, дочь моя...— раздраженно ворчит мать.— Если кто и должен знать, так это ты. Ведь это дело рук твоего почтенного супруга. Он разбирается в этих делах...
Виргиния в недоумении качает головой.
«...Нет, Осеп ничего не говорил. Вчера он вернулся очень поздно и сейчас же лег спать,— перебирает она в памяти события вчерашнего вечера.— Почему же арестовали братьев? За что, в чем их обвиняют? Может быть, за их прошлое? Да, они были дашнаками, но теперь, теперь-то ведь они ни в чем не замешаны, они давно уже порвали с этой партией. Так в чем же дело, в чем их вина? Это просто какое-то недоразумение!»
Дочь сосредоточенно думает о возможных причинах ареста, а мать не может усидеть на месте.
— Когда же он проснется? — спрашивает она, полу- сердито, полу жалобно глядя на дочь.— Жены твоих братьев сходят с ума от беспокойства. Им нужно принести хоть какую-нибудь весточку.
Виргиния молча направилась к дверям спальни, но остановилась в нерешительности.
— Мама, ты лучше ступай домой, а я все узнаю,— сказала она, стараясь скрыть от матери свою тревогу.— Осеп, вероятно, встанет сегодня позже. Ты пойди к невесткам, скажи, чтоб не беспокоились: ничего не будет, пусть напрасно не мучают себя. Вероятно, какое-нибудь недоразумение.
Виргинии жаль нарушать покой мужа, а главное — ей не хочется, чтобы мать разговаривала с Осепом. Она по своей привычке стала бы ругать, проклинать, сказала бы что-нибудь лишнее, а Осеп терпеть не может этого. Нет, лучше она сама.
— Ты говоришь, ничего плохого не будет, а? — спросила старушка со слезами на глазах.
Виргиния успокоила мать.
— Ничего, ничего! Ты ступай домой, я сама все выясню.
Старушка тяжело вздохнула и, опираясь на зонт, поднялась с места.
— Ты скажи ему, что их жены очень беспокоятся.
— Хорошо, хорошо... Иди к невесткам.
Виргиния пошла проводить мать до лестницы, поправила на ней шаль, подождала пока та спустилась. Вернувшись в комнату, она снова начала думать о братьях. Что они могли сделать? Правда, раньше они были против большевиков, да и теперь не любят их... Виргинии хорошо известно настроение братьев, но оно не могло служить причиной ареста... Может быть, у них нашли оружие или они поддерживали связь с кем-то из эмигрировавших за границу? Нет, нет, это — просто недоразумение!
Мучительно думает Виргиния... Как бы то ни было,— наконец решает она,— в чем бы они ни провинились, Осеп не оставит их, не позволит расправиться с ними... Они ведь школьные товарищи... Кроме того, Осеп так сильно любит ее, что... Даже если братья и совершили какое-нибудь преступление,— хотя она сомневается в их вине,— Осеп не поступит с ними так, как поступил бы с другими... Правда, он строг, упрям, неуступчив, но все же... Осеп, должно быть, не знает ни о чем. Видимо, это было сделано без его ведома. Если бы он знал, то непременно сказал бы ей...
Долго раздумывала Виргиния над случившимся, взвесила все «за» и «против», представила себе все возможные последствия... Хотелось поскорее узнать все у мужа, но в последний момент опять решила не будить его.
— Подожду, когда проснется...
В то время как Виргиния всячески старалась не нарушить покой мужа, Осеп, или, как теперь его называли, «товарищ Осеп», давно уже проснулся.
Выпростав из-под одеяла худощавую волосатую руку, Осеп протирал сонные глаза. Он проснулся, услышав в соседней комнате необычный в этот час громкий разговор. Узнал взволнованный голос тещи и, конечно, все понял. Еще вчера утром ему было известно, что братьев жены арестуют, но он ничего не сказал об этом дома. Он вообще не имел обыкновения говорить с женой о партийных делах. Да и Виргиния не спрашивала мужа о том, что он сам не считал нужным ей сообщить. Виргиния интересовалась делами мужа, поскольку они могли иметь отношение к его спокойствию и безопасности... Как отразится такое-то событие на Осепе, не случится ли с ним беды, не пострадает ли он от этого? Постоянная тревога Виргинии была вызвана тем, что Осеп много раз подвергался опасности. И какой опасности!
С первого же дня женитьбы, еще до войны и потом в дни войны, сколько раз у них были обыски, сколько раз Осеп сидел в тюрьмах, а в 1920 году грузинские меньшевики чуть было не расстреляли его. С большим трудом удалось ему пробраться на Северный Кавказ. Во время майского восстания в Александрополе его расстреляли бы, если бы он не бежал в Лори... Много пережила Виргиния, потому и боялась всегда за жизнь мужа.
— Если ты так тревожишься,— говорили подруги и соседки,— то удержи мужа от партийной работы, и тогда ему никакая опасность не будет угрожать.
Удержать? Об этом с ним не стоило даже говорить! Осеп не послушался бы ее, да и, кроме того, она гордилась тем, что муж ее работает во имя справедливости. Осеп в свою очередь был доволен, что Виргиния не вмешивается, подобно другим женам, в партийные дела.
«Сегодня она спросит,— промелькнуло в голове Осе- па, и он подумал, что отныне их отношения могут измениться.— Появится холодок, а может быть, и отчужденность, фальшь, если не худшее... Ведь арестованы ее братья. И Виргиния не сможет остаться беспристрастной, как прежде... Она обещала матери все разузнать... Что же сказать ей?..»
Осеп повернулся лицом к стене — тигр с ковра смотрел на него своими желтыми глазами. Осеп снова устало сомкнул веки. На дворе бушевала вьюга... Из соседней комнаты доносились шаги Виргинии... Она, по-видимому, убирала комнату: что-то стряхивала, что-то взбивала. Несколько раз подходила к дверям. «Беспокоится, но будить не хочет!» — подумал Осеп. Однако через несколько минут дверь осторожно открылась.
— Спит! — прошептала Виргиния и в нерешительности остановилась у порога.
— Я не сплю,— отозвался Осеп, не поворачиваясь.
Он знал, что она должна была сказать ему. Рано или
поздно она спросит. И чем раньше, тем лучше.
Виргиния подошла и стала у кровати мужа.
— Почему арестовали Сурена и Рубена? — начала она дрожащим голосом.
— Твоих братьев?
— Да. Тебе известно об этом?
— Да,— ответил Осеп, не поворачивая лица от стены, от тигра на ковре.— Известно...
— Но за что?!
— За что? Наверное, есть за что,— ответил Осеп почти равнодушным тоном.
Этот ответ не удовлетворил Виргинию.
— Я не думаю, чтоб они совершили какое-нибудь преступление. Правда, они вас не любят, больше того, ненавидят, об этом ты лучше меня знаешь, но вряд ли они могли сделать что-нибудь такое, что...
Осеп молчит. Виргинии его молчание показалось страшным; ей не хватило воздуха, и она глубоко вздохнула.
— В самом деле, есть что-либо серьезное?
— Выясним, узнаем...
— Значит, они арестованы просто по подозрению?
Осеп медлит с ответом.
— Почти что... Да, отчасти...
Озадаченная Виргиния с недоумением смотрит на мужа:
— Осеп, я тебя не понимаю. Ты уклоняешься от прямого ответа. По-видимому, что-то есть, но ты хочешь скрыть от меня. Да... Почему ты не смотришь на меня?
Осеп поворачивается к ней лицом.
— Скрывать нечего. Ведь я же сказал тебе — следствие все выяснит.
— Но в чем же их подозревают? Нельзя узнать? Я думаю, они невинны и вряд ли...
— А ты можешь поклясться, что они невинны? — спросил Осеп, приподнимаясь, и тотчас же пожалел, что задал этот вопрос (какая была необходимость в этом?).
Виргиния растерялась.
— Я?.. Поклясться?.. Но кто знает... Во всяком случае, я думаю, что они не сделали ничего такого, чтобы... А ты? Неужели ты думаешь, что они сделали что-нибудь дурное?
— Я же сказал — следствие выяснит,— ответил Осеп на этот раз очень мягко, чтобы не взволновать жену, и стал одеваться.
Но Виргинию не успокоил его тон.
— Тем не менее, я все же не понимаю... Это — партийная тайна? Да?
— Пока что — да!
Замолчали. Осеп продолжал одеваться, а Виргиния отдернула занавески, присела на край кровати и, сложив руки, смотрела на мужа. Смотрела широко раскрыв глаза, чужим взглядом, словно впервые видела его. Смотрела, затаив дыхание. Ее полная грудь судорожно вздымалась и опускалась, а лицо было красно, как мак. Осеп продолжал сосредоточенно одеваться.
— Послушай, Осеп,— у Виргинии неожиданно изменился голос.— Я хочу спросить тебя.
Голос у нее прерывается и дрожит.
— Да, слушаю.
Виргиния колеблется...
— Когда-нибудь в своей жизни, теперь или раньше, на Северном Кавказе или еще где-нибудь, по долгу службы...— ее голос снова дрожит,— ты убивал кого-нибудь?
Осеп поднимает голову.
— Что за вопрос?
— Мне интересно!
— Предположим — да. Дальше?
— Я прошу тебя говорить правду.
— Правду? — протягивает Осеп, бросая взгляд на исказившееся лицо жены.— Ты знаешь, что революционер обязан делать все.
— Даже убивать человека?
— Да, если это необходимо
Виргиния поняла, что муж не шутит, как любил это делать иногда. Особенно поразил ее его голос: он звенел, как сталь. До этого момента она никогда не задавала мужу подобных вопросов:
1 2 3 4