»
Хинд подпрыгнул как на пружинах, сгреб со стола деньги и сунул в карман шубы.
— Все, ухожу в теплые края, делайте что хотите,— отрезал он и зазвенел деньгами в кармане; на него снова нашло наваждение.
Судья был порядком удивлен, и борозды на его щеках обозначились еще резче. Помолчав немного, он сказал официальным тоном:
— Я пришел к тебе, Хинд Раудсепп, хозяин Паленой Горы, чтобы позвать на мирской суд в понедельник утром!
— Лучше бы ты дал воз соломы,— перестал звякать деньгами Хинд.— Давно ли у вас, у крючков, был. И батраку надо было положить за всю лошадь выплачивать, он совсем не слушается меня.
— Суд, равно как и бога, надобно уважать, Хинд Раудсепп,— ответил с полной серьезностью Аялик и медленно поднялся со скамьи.— Но так и быть, на первый раз прощаю... А в понедельник предстанешь перед судом.
И он, не попрощавшись, ушел.
РАСПРАВА
На сей раз за столом вместо заместителя судьи сидел сам судья — мыраский Сиймон, лейгеский же Биллем, вызванный в качестве свидетеля, дожидался в сенях, посасывая свою трубку. А так все было по-старому, если не считать того, что коннуский Андрее был сегодня небрит.
Перед судейской Хинду вспомнились слова батрака, которые тот прошептал в прошлый раз. Он снял шапку, длинные волосы упали ему на воротник, и, глядя в потолок, исступленно прошептал:
— Наше место свято и свято под нами!
Мюллерсон, точно шторы, опустил веки, казалось, он
спит или грезит под их сенью.
— До нашего уха дошли сведенья, будто ты, Хинд Раудсепп, без ведома мызы спускаешь имущество хутора,— произнес он сурово.— Корова уже продана, и ты, как показал лейгеский Биллем, будто бы искал покупателя на остальной инвентарь, живой и мертвый.
— Право слово, так поступать негоже, — поспешно добавил Аялик, чтобы показать суду, что и он усердно принимает участие в правосудии.
— Все равно скотине подыхать, кормить-то ее нечем,— бросил Хинд, теребя шапку.
В горле управляющего заклокотало и захрипело, он оперся обеими руками о скамью, закинул назад голову, обратил глаза к потолку, затем опустил веки и надолго замолчал.
— Корм — забота хозяина,— наконец изрек он, почувствовав облегчение.— О том, что давать скотине снежной весной, нужно было думать прошлым летом.
— Прошлым летом я хозяином не был.
— Верно, в прошлом году твой отец ездил в Тарту, чтобы принять новую веру,— повысил голос Мюллерсон.
Эверт Аялик горько усмехнулся.
— А кончился корм, ничего не остается, как крышу разорять,— чуть слышно промолвил он.
Управляющий мызы вздохнул с тяжелым хрипом.
— Выходит, Хинд Раудсепп крышу скоту скармливает?
— Вчера собственными глазами видал, как оруский Моорите, который нынче в Паленой Горе, дергал из крыши солому,— подтвердил Эверт.
— Как же это малец там оказался, ежели мы определили ею в Мыра? — спросил недоуменно Мюллерсон и повернул голову к Сиймону, сидящему по другую сторону стола.
Тот не сразу нашелся с ответом.
— Выгнали его из Мыра, и он весь в слезах прибежал к нам, деваться-то ему некуда,— пояснил Хинд.
— Детей он наших колотил, вот хозяйка его и выгнала,— согласился Сиймон, глядя в сторону.
— М-да, прошамкал управляющий, сомневаясь в правдивости слов Сиймона, затем повернулся к Хинду: — По закону такое дело, как перевод добра, подлежит немалому штрафу. Что ты на это скажешь?
— А то, что хозяйство вести я не желаю.
В судейской сгустилась тишина.
— Право слово, мальчишка, совсем мальчишка,— в сердцах бросил Эверт.— Куда это ты собрался, где тебя
ждут?
— А все равно куда, хоть возницей или к тебе батраком!
— Такого баламута мне не надо, небось не перевелись еще рассудительные люди,— снисходительно улыбнулся сосед.— Снизу-то все видать, вся твоя подноготная.
— Что это, парень, с тобой стряслось, чем тебе плохо в хозяевах? — удивлялся управляющий, перестав перхать и свистеть. — Что за глупая болтовня? Сроду не слыхивал, чтоб от хозяйства отказывались, самый распоследний батрак и тот в хозяева норовит.
Коннуский Андрее криво усмехнулся, уж он-то на собственной шкуре испытал, какая разница между хозяином и батраком.
— Семян нет, в закромах одни обсевки! Сена нет! Соломы нет! Лошадей и тех нет! Ничего нет! Как же мне хутор нести? — возмущался Хинд.
— Многие еще хуже начинали, - возразил Мюллерсон. Вон мой отец сказывал, что когда ему хутор дали, так у него ничего не было, только рваная шуба да драная серая кошка, в деревне подобрал. Днем он эту шубу на себя надевал, а ночью ею заместо одеяла укрывался, вот и весь его инвентарь — живой да мертвый, правда, мыза дала ему в пользование завалящего вола, коего он запряг в телегу да отправился в мызу хворост возить, вол этот через каждые три шага останавливался, дух переводил. А потом всего стало вдоволь...
— Магазея придет на выручку, — пробубнил коннуский Андрее.
— У меня и так долгов полно, кто ж еще новый даст? — I безнадежно махнул рукой Хинд.
— Деньга деньгу родит, то же самое и с долгами,— усмехнулся Мюллерсон.— Эверт, как там у вас в магазее, ничего не завалялось?
Отсаский хозяин тяжело вздохнул. Хинд Раудсепп был 1 отнюдь не единственный, кого весной поджимало. Скорее наоборот: много ли их было, кто своими силами обходился?
— Может, найдется две пурки овса вперемешку с крысиным пометом, — ответил он.
— Ну нет, туда я просить не пойду,— вспыхнул Хинд. — Не пойду, и все!
— Это почему же, интересно знать? — спросил Мюллерсон.
— Вон алаяниский Мярт ходил к вам на поклон, а получил ли он чего?
— Алаяниский Мярт — особая статья,— буркнул мыраский Сиймон.
— Ты лютеранин,— уточнил коннуский Андрее.
— Брошу я хутор, продам скотину, не хочу быть хозяином, мочи нет.
— Оставь эти разговоры,— оборвал его управляющий и что-то записал в судебную книгу.— С юрьева дня будешь законным хозяином Паленой Горы, ну, соглашайся! Где мне в такое худое время другого-то хозяина взять? А эти разговоры про теплые края оставь, забудь как дурной сон. Что же это еще, как не сон, из библии вычитанный. Одно дело жить, другое — сон. Крестьянин должен свое дело делать, свой долг блюсти, сон же пусть останется хвилософии. Там, в Германии, говорят, есть такие люди, наденут диагоналевые штаны и по городу разгуливают да тросточкой, что с серебряным набалдашником, помахивают. По-ихнему жизнь — это шторм да транг, к тому же края у них потеплее наших, они могут прохлаждаться, а нам недосуг, нам в поте лица трудиться надобно, иначе не выдюжим.
После столь долгой речи он запыхтел, как котел, под которым разом вспыхнули еловые шишки. Затем продолжил, отирая лицо и глаза клетчатым платком:
— Есть в вашей семье какая-то червоточина, не знаю, откуда она у вас. Дед у тебя был рассудительный человек, мало отыщется таких людей, кто б его не уважал. Ходил к нам на мельницу маленький такой, сгорбленный мужичок, вина в рот не брал. Отец твой — знаешь сам — подковывал лошадей, и в этом деле он хорошо понимал. Да и в остальном к нему не придерешься, и с чего это на него наваждение нашло, не знаю, а так был рассудительный человек...
— Не хочу я быть хозяином! Очень прошу, не невольте, не берите греха на душу. Боюсь, не выдюжу я!
У Хинда закружилась голова. В глазах зарябило, пестрые круги наполнили судейскую залу. И он рухнул на колени.
— Немедля вставай! Ишь, взяли себе православную манеру, чуть что — на колени бухаться! — куражился Сиймон Кайв.
— Нечто я бухаюсь, голова у меня кругом пошла,— пробормотал Хинд, покорно подымаясь с колен.
— Чего ты боишься, ну, говори, чего! — внушал управляющий из-за стола.— Не каждый же год недород бывает. Ты мужик молодой, все еще поправится, надобно только начать, всякое начало завсегда трудно, а потом жизнь наладится, возьмешь себе молодую жену, будешь жить да радоваться.
— Все одно, уйду в теплые края, никакими силами меня не удержите.
Тут терпение Мюллерсона лопнуло. Он швырнул гусиное перо об стол, неожиданно резко для своего грузного тела встал из-за стола, так что опрокинулась скамья, и загремел:
— Что ты бредишь, мальчишка! Теплые края да теплые края! За свое упрямство, перевод имущества и разоренье крыши быть тебе биту.
Хинд отпрянул, будто его по лицу ударили, и, не помня себя, кинулся к дверям.
Судьи, все как один, выскочили из-за стола, и коннуский Андрее, проворнее всех подоспевший к Хинду, схватил его цепкими, будто клещи, руками. Хинд попытался вырваться, но тщетно.
— В конюшню его, всыпать ему двадцать розог,— сурово распорядился мыраский Сиймон.— Посмотрим, может, порка его на ум наведет.
И мужики гурьбой высыпали следом за Хиндом.
Вихмаский Пеэтер — мызный сторож и судебный служитель в одном лице — был высокого роста, краснолицый мужик. Его седеющие усы были аккуратно подстрижены, борода
побрита, так что он скорее напоминал судебного писаря или почтмейстера, нежели палочного мастера. Никто не видел его смеющимся. Левый глаз он потерял во время польского восстания, его выколола в одном поместье под Вильно кухонным ножом экономка, когда ее насиловали.
Все у него, как всегда, было готово к порке: розги, бочка с рассолом из-под селедки, скамья, спущенная с чердака конюшни. Из кармана Пеэтера свисали два длинных ремня с петлями на концах.
Он выхватил Хинда из рук судей, бросил его на скамью, и, не успел тот опомниться, как руки-ноги у него оказались плотно привязанными к скамье, а спина заголена.
После чего Пеэтер взял приставленную к скамье палку толщиной с палец и согнул ее, хорошо ли пружинит. В его единственном глазу зажегся недобрый огонек, он подошел к скамье и сноровисто стеганул по спине.
Хинд вскрикнул.
Все судьи разошлись, только коннуский Андрее стоял в сторонке и наблюдал за побоями. Сам он сызмальства был изрядно бит, теперь не вредно было посмотреть, как секут других. Он нашарил в кармане кисет, задумчиво набил табаком трубку и пробубнил чужие непонятные слова, недавно услышанные из уст управляющего, звучанье которых так пришлось ему по душе:
— Шторм да транг...
Два следующих удара Пеэтер нанес в одно и то же место, чтобы вызвать кровь. После чего он малость передохнул, осмотрел свою работу. Увидев капли крови на худом теле Хинда, взял веник, обмакнул в селедочный рассол и побрызгал на свежую рану.
Паленогорский хозяин затрясся, задергался всем телом, словно его жгли каленым железом, и закричал утробным голосом, точно убойная скотина.
Присяжный заседатель поперхнулся дымом и закашлялся.
Пеэтер же продолжал свое дело, у него была своя метода; свой подход, то вытянет во всю силу, то зачастит, то соленой водичкой покропит. Он бил с наслаждением. Рассказывали, что свою первую порку он получил здесь же, на этой же скамье, еще мальчишкой. За то, что не заметил барина, не поздоровался с ним. Теперь он всю жизнь мстил другим.
Хинд больше не кричал, лишь постанывал. Он так крепко был привязан к скамье, что спирало дыхание. Скамья тошнотворно воняла запекшейся кровью десятилетних истязаний. Молодой мечтатель дышал тяжело, с хрипом, его
шея неестественно вывернулась в сторону конюшенных стояков.
Двадцать ударов были на исходе.
— Ну, кто там еще? — спросил Пеэтер.
— Сегодня больше никого,— ответил Андрее.— Правда, палка по многим плачет, да только суд не присудил.
Он подошел к лежащему на скамье парню, обозрел костлявую спину и насмешливо спросил:
— Ну что, выбили из тебя эти самые шторм да транг?
Сторож ухмыльнулся, притащил с колодца бадью воды и
плеснул Хинду на голову.
— Сейчас очухается,— сказал он и принялся развязывать ремни.
— Не знаю, хватит ли у него сил до дому дойти, может, позвать батрака, пусть до дому довезет, от недоедания слабый еще,— засомневался Андрее.
Однако сторож был другого мнения.
— Разве это порка, двадцать палок, что ему сделается, молодому парню, все равно что кошка поцарапала,— рассуждал он недовольно. — Это только так, для испугу. Вон в армии, там били так били — кишки наружу.— И ткнул Хинда пальцем меж ребер: — Чего разлегся, вставай, одевайся.
Он проворно собрал розги, каждую при этом гнул и пружинил.
— Эти розги свое отслужили,— решил коннуский Андрее.
— Ежели б чаще пороть, каждый день или через день, тогда б еще послужили, а так, как сейчас, толку с них, конечное дело, мало, сохнут без дела, не пружинят,— пояснил сторож.
Хинд насилу поднялся, его пошатывало. Казалось, ему снился страшный сон, от которого невозможно проснуться. В ушах шумело, в голове гудело. Спину нестерпимо жгло.
ЛЕД ВЕСНОЙ
— Надо бы сала несоленого достать,— промолвила Паабу, когда увидела окровавленную спину Хинда.
Мясо кончилось, и сало было на исходе. Это свиное брюшко, что лежало на дне бочки, было круто посолено, и доставать его не имело смысла, вытопленным из него салом раны не смажешь.
Ключница накинула шубу и спустилась вниз к Отсаскому хутору. Из серых туч, словно пух из нерины, валил крупными хлопьями снег. Постройки соседнего хутора сквозь
снежную пелену казались стоящими на краю могилы развалинами. И только высокий колодезный журавль покачивал своей деревянной шеей. Во дворе навстречу Паабу вышла отсаская хозяйка, сгорбленная и скрюченная, такая же седая, как и ее муж.
— Не найдется ли у тебя немного сала? — спросила ключница.
— Небось хозяину спину смазать? Заходи в избу, я погляжу.
В избе на скамейке сидел судья и вил веревку.
— Этого хватит?
Ключница посмотрела и ответила:
— Должно хватить.
— А не хватит, приходи, я дам еще.
— Страшное дело порка.
— Коли страшное, чего ж тогда выпороть велел,— подколола жена.— Да еще в такую пору, когда работы невпроворот. Разве это дело?
— Что поделаешь, ежели по-другому уму-разуму не научить. И старого Раудсеппа надо было высечь, может, жизнь на Паленой Горе иначе повернулась бы,— ответил Эверт.
Легким шагом поднялась Паабу наверх.
— Теперь начнем тебя лечить,— сообщила она уже с порога.— Сало мягчит раны.
Хинд лежал на койке батрака с заголенной спиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17