повесть
ПРОЛОГ
— Поспеши, — бросает Артемиса.
Как трудно отбивать куски окаменевшей соли простым охотничьим ножом! Под ногти будто воткнули горящие спички, и, хотя ночь стоит холодная, капли пота катятся, по лицу. Мешок Артемисы уже почти полон, а мне еще остается больше половины.
К счастью, луна пока не взошла. Море едва поблескивает в темноте. Правда, я его слышу, слышу тяжелые медленные вздохи: удар волны и хажущееся бесконечным молчание, в котором раздается лишь мое хриплое дыхание, накатывает другая волна, й снова все тихо — это она скользит вниз цо пляжу, готовясь в новому нападению на берег. — Тебе еще много?
— Около половины, — отвечаю я.
Во тьме едва различим силуэт Артемисы, но я чувствую запах пота, которым он покрывался на стольких дорогах, запах резиновых подошв, горький мокрый запах кожи сапог и ремня, на котором висит его полуавтомат. Я-то ничем не пахну. Вот разве что городом, новичком или, может быть, слегка отдаю под-полыциком, который лишь недавно присоединился к отряду. Впрочем, ладно, придет время, и от меня будет пахнуть так же, как и от Артемисы. Если только останусь жив.
— Давай помогу.
Мы перешептываемся в паузах между накатами волн.
Его штык принимается вырубать один за другим прозрачные куски, и я чувствую, как они. падают мне в мешок. Я трясу головой, чтобы капли пота, падающие со лба, не слепили глаза.
Да, совсем нелегко откалывать эти горькие алмазы; природная градирня не так-то просто отдает то, что солнце взяло у моря; кирками бы следовало вырубать эти куски. Но у нас нет кирок, у нас есть только мой охотничий нож и его штык.
— Еще немного, и пойдем, — говорит он.
Я облегченно вздыхаю. Вот уже полчаса, как мы на самом виду, на этом пляже, метров за триста, а то и дальше от холма. Если патруль застанет цас здесь — какой легкой мишенью мы станем! Темнота могла бы еще помочь нам, но ведь им ничего
не стоит? выстрелить просто в какой-то смутный ком и прошить нас.
— Завязывай мешок.
Где-то там в патронташе у меня есть обрывок веревки. Ощупью нахожу его рядом с шомпольным ершиком от винтовки, в моем джутовом мешке большие дырки у горловины. Ощупью продергиваю веревку, с силой стягиваю концы, чтобы куски добычи не выпали, когда я буду вскидывать мешок на спину.
От лагеря до солончака — два часа ходу, но это без груза. А сейчас с двумя мешками — в каждом по сотне либр каменной соли — нам потребуется не меньше трех с половиной, чтобы влезть на холм и вернуться в лагерь.
— Готово? — спрашивает Артемиса.
— Готово.
Без особых усилий он вместе со своим мешком встает на ноги. Он похож сейчас на статую пастуха, несущего на хребте барана, — я где-то видел такую. Я напрягаю мускулы, всхрапываю и наконец вскидываю мешок на спину.
— Пошли.
Мы углубляемся в холмы, и мне кажется, что мешок становится тяжелее. Страх прошел. Или не весь страх, а только отчасти. А может быть, ко мне пришло чувство какой-то трудно определимой уверенности, которое испытывает партизан среди густого леса. Старые ветераны не раз мне об этом рассказывали. Артемиса не рассказывал. Он вообще неразговорчив. Уже год, Как, Артемиса в Повстанческой армии, да, почти год. Я — едва месяц.
Мы начинаем карабкаться на холм — это еще не самый крутой и высокий, Красивая смерть его прозвали, просто самый первый. Склон его усеян камнями, о них говорят здесь — «ступеньки».
Артемиса идет впереди, телом своим он словно бы прокладывает путь среди гор, во тьме. И я, стараясь не отставать, плетусь за ним.
— Кто пойдет? — спрашивает Пури Мендоса.
— Рикардо и Артемиса, — отвечает капитан Кике Санчес. Во тьме чьи-то руки передают мне пустой джутовый мешок.
Нас десять человек, разместившихся в ложбинке меж холмов в получасе ходьбы от лагеря.
— Давайте, — говорит капитан Санчес. — Два часа ходу до пляжа. Час на сбор соли и два на возвращение. Всего пять часов. Сейчас десять; в четыре утра вы, наверное, уже вернетесь.
— А там расставлены посты? — спрашиваю я его.
— Вот об этом вы там и узнаете, — отвечает капитан. — А но возвращении и нам расскажете.
Артемиса поднимается; я его не вижу, должно быть, он — это приближающийся ко мне силуэт. Он похлопывает меня по плечу и говорит: «Ну давай, товарищ!»
Час ночи или около этого. Три дня спустя, после того как я прибыл в Ла-Плату, у меня сломались часы. И смех и грех — я провожу пятьдесят пар, а мои ломаются. При обысках на доро- гах после апрельской забастовки нельзя было по-другому добраться до Ориенте. Мы приехали в эту провинцию на грузович- ке старика Лавастиды: ткани, часы. Правда, нас никто не оста-
новил..
Мешок сейчас весит уже сто либр; нет, больше, потому что у меня болит спина и я не могу идти так быстро, как Артемиса. Пот снова катится по телу, и мне мучительно хочется пить. Но жажда — это не страх.
— Ну давай здесь передохнем, приятель, — говорит Артемиса.
Меня утешает мысль, что он тоже устал. Он сбрасывает мешок, садится на землю и прислоняется спиной к дереву. Я тоже скидываю мой и на четвереньках подползаю к нему.
— Закурить бы.
— Да и я не прочь, — бросает он. — Что ж, закурим...
Я видел столько кинофильмов, где снайперы попадают прямо в сердце солдату, целясь в ночной тьме на огонек его сигареты, что поневоле ощутил сомнение.
— Думаешь, можно?
— Да тут только одни хутии, — смеется он надо мной. — Гвардейцы выше перевала Ла-Тихера не поднимаются, а мы уже минут двадцать, как оставили его позади.
Он зажигает сигарету: огонек высвечивает его острый нос, выдающиеся скулы, кудрявую рыжеватую бороду. Он делает две-три глубокие затяжки и передает мне сигарету. Дым разъедает горло — это «Пектораль». Я раскашлялся, он надо мной не смеется, я возвращаю ему сигарету. Да, придется привыкать к крепким, «Кэмел» или «Лаки страйк» здесь в горах — непозволительная роскошь.
— Ты из Гаваны? — вдруг спрашивает он меня.
— Да. А ты из Пинар-дель-Рио?
— Конечно. Только не из Артемисы. Я из местечка Пять Песо, его даже на картах нет. А тебя что, застукали?
— Еще как! Я занимался этой забастовкой.
— Да, свалить Батисту одной забастовкой трудно, — бросает он.
— Ну, Мачадо, положим, однажды свалили, — возражаю я.
— Тогда все шло по-другому.
— Это еще почему?
— Другие времена.
— Да нет, все одно.
— Ну не думай, приятель.
Спускаться легче, чем подниматься. Правда, не всегда: крутизна отшвыривает тебя, тащит, толкает вниз, нужно ползти, цепляясь за стволы и ветки деревьев, глубоко вонзать каблук сапога в землю.
Моря еще не видно. Артемиса идет впереди метрах в пяти-шести. Похоже, ему легко сползать со склона; он движется мелкими прыжками, я вижу не его, а только его тень, которая молчаливо скользит вниз.
Интересно, около солончака они поставили часового?
Артемиса гасит окурок о землю. Вокруг нас царит тишина, только смутный шепот гор пронизывает глухой мрак.
— А как там, в Гаване? — вдруг спрашивает он.
— На военном положении, — отвечаю я.
— Ну это-то понятно. Только я о другом... Что о нас там говорят?
Мне кажется, что в это «нас» он меня не включает: я был — и почти еще остался человеком, боровшимся в городе. Он же имеет в виду ветеранов Сьерра-Маэстры.
— Это ты о тех, кто в Сьерре? — на всякий случай спрашиваю я, хотя заранее знаю ответ.
— Ага.
— Говорят, что в них наша надежда.
Я слышу, как он почесывает бороду, словно кто-то ногтями проскребает бурьян.
— Вот и я то же думаю, — наконец бросает он.
Не знаю, обо что я споткнулся, скорее всего о какой-то корень, но я кубарем качусь вниз, и именно Артемиса бросается между моим телом и обрывом. Потом помогает встать на ноги.
— Уцепись посильнее, приятель.
— Да стараюсь.
Вот я уже уцепился, поправляю свой автомат на плече и снова принимаюсь спускаться вниз по склону.
- А семья у тебя есть? — спрашивает он,
— Жена, дети, что ли? — Ага.
— Нет, — отвечаю я. — А у тебя?
— У меня-то есть. Двое щенков. Они в Гуанахае с дедами.
— А чем ты занимался? Он долго мне не отвечает.,
— Поисками работы. А ты? Я молчу.
— Еще час, и мы будем в лагере..
— Ну и слава богу, — бросаю я, — Черт знает сколько весит этот мешок.
— Вот и пляж, — шепчет Артемиса.
Медленно я придвигаюсь к нему и просовываю голову сквозь траву. Последние метры до песчаной полосы мы ползли по-пла-стунски.
— Ничего не видно, — говорю я ему.
— Потому что ничего нет,
— И поста нет?
— Вот если они примутся стрелять, когда мы будем уходить, значит, есть. Ну пошли, приятель.
Он встает на ноги и с усилием вскидывает мешок на плечо, Я делаю то же самое. Мешок, похоже, весит уже не сто либр, а пятьсот.
— Все это скоро кончится, приятель, — вдруг говорит он.
— Что?
— Да все это. Война, Батиста долго не продержится,
— Может быть.
— Да уж точно.
Теперь нам, задыхаясь от тяжести мешков, нужно поднимать ся вверх по склону.
В эту минуту ни он, ни я ничего еще не знали, но в одном Артемиса оказался прав — через шесть месяцев Батиста на са-молете удрал с острова, который он хотел сделать одной огромной могилой.
Но в другом Артемиса ошибся — война еще только начиналась,
Часть I
Дни
... за проявленный героизм...
ВТОРНИК
Он взглянул на свои «Сейко-5». 20.28 вечера. Вторник 6 октября 1968 года. Конечно, точно в 20.30 он выйдет в эфир с отзывом БРО, на волне 37 метров — это длина, соответствующая графику передач на этот день. Его передатчик — транзистор РТ-48А уже открыт. Перед ним на ночном столике лежит ответ для Вальтера.
Он зажигает сигарету. Еще минута, и его передатчик заработает в тысяча триста девятый раз. Он вытягивает ноги и вдруг вспоминает, что с полудня у него не было и крошки вд рту.
20.29 — он кладет палец на клавишу.
Тридцать секунд... двадцать... десять...
20.30.
И вот уже он превращает в высокочастотные сигналы ряды цифр: 4758... 9786... 2534.;.
Минут пять спустя все было закончено. Он немного Подождал, потом выключил передатчик и спрятал его в Кожаный чемодан, лежавший на ночном столике. Взял пачку сигарет к зажигалку, отодвинул магнитную задвижку, которой на всякий случай, помимо основной, запирал дверь й вышел из комнаты.
Как всегда, за нее было уплачено вперед. Последние пять лет он отправлял свои сообщения Вальтеру откуда-нибудь из многочисленных отелей или мотелей Майами-Бич и приобрел хорошую практику.
Его «форд-торино» стоял в конце покрытой гравием площадки паркинга, принадлежащего мотелю. Он включил зажигание и мягко вывел, машину на шоссе. Он жил на Юго-Западе в большом доме, стоящем на углу авеню 27 и улицы 8.
Полчаса спустя он уже ставил машину в гараж на Двенадцатой улице в двух кварталах от квартиры.
Ничего интересного. Едва Стюарт Дьюк кинул взгляд на бумагу, которую ему передал Гарри Терц, как срайу понял это..
Нелегко ему приходится, й дело вовсе не в профессиональной гордости старика. Читая с видимым вниманием последний абзац донесения, он провел пальцами по редким волосам. В кабинете стояла мертвая тишина, которую нарушал лишь легкий гул аппарата кондиционированного воздуха.
Наконец он поднял глаза, и взгляд его наткнулся на лицо Гарри, окруженное густой бородой, лицо, на котором проступал толстый шрам в форме полумесяца, а в усталых старческих глазах светилась неуверенность.
— Хорошо, — сказал Дьюк. — Очень хорошо.
— Правда? — с мучительным беспокойством спросил Гарри. — Правда, — пробормотал Дьюк, закрывая папку. — Очень полезно.
Он снял колпачок авторучки и пометил в блокноте имя и адрес: Рональд Хэйвард, 1345, Николас-авеню, Вест Сайд, Манхэттен. Он вырвал листок и поверх алюминиево-стеклянного Отола
протянул его Гарри.
— Ты когда-нибудь работал для Хэйварда?
— Раза два, — ответил Гарри, глядя на листок. — Давно уже,
— Сходи к нему. Может, у него есть для тебя что-нибудь.
— Спасибо, Дыок. Большое спасибо. Благодарный, словно обласканная собака, Гарри Несколько
раз кивнул головой и поднялся. По крайней мере, ой-то знал, что для таких людей, как Стюарт Дьюк, время — золото;
— Не за что, — не глядя бросил тот. — Если что-нибудь представится, я тебе тут же позвоню.
— Спасибо, Дьюк, —снова повторил старик.
— Да ладно, — с грустной улыбкой ответил Стюарт. — Я тебя не задерживаю, А где получить, сам знаешь, ты ведь ветеран.
— Детц Билдинг на Легсингтон-авеню, четвертый этаж? — уточнил Гарри. Он хотел, чтобы в голосе у него прозвучало умное лукавство, но получилась лишь жалкая пародия.
— Именно там, — подтвердил Дьюк. — Сегодня же предупрежу, чтобы тебе приготовили чек. Как всегда за такую работу — четыре по пятьдесят.
— Четыре, — в свою очередь,, улыбнулся Гарри.
Он медленно попятился к двери. Оттуда снова Покивал Дъюку, но тот уже уставил глаза в некую точку между потолком и собственными заботами и не обратил на него внимания. Бесшумно Гарри вышел из кабинета.
Оставшись один, Дыок грустно вздохнул: падение человека — малопоучительное зрелище.
Еще пятнадцать-двадцать лет назад Гарри Терц был незаменим; Дьюк прекрасно знал его послужной список, Потому что в конце сороковых они вместе работали в Комитете по расследо- ванию антиамериканской деятельности: он как следователь — при Маккарти, а Гарри в качестве наемного свидетеля. Тем, кому не Довелось пережить мутные годы «холодной войны», кажется странным, как это кто-то может «работать» свидетелем; но ведь те времена были чертовски противоречивыми; В 1950-м Гарри начал сотрудничать с только что созданым Центральным разведывательным управлением, в Главный штаб которого год спустя вступил Дыок. В ту пору он находился в Нью-Йорке. Но Гарри никогда не принадлежал, если уж говорить «технически», к тем 16 500 членам, которые были официально зарегистрированы в числе сотрудников ЦРУ; он неизменно входил й тот нигде не зарегистрированный отрядик информаторов, которыми управление пользовалось для того, чтобы поскрести здесь или там частную жизнь нежелательных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14