Качество супер, доставка мгновенная
Не сердись, пожалуйста!
— Ладно, ступай! Но завтра, увидишь, завтра я снова приду и нарочно так буду ходить, чтоб все люди видели. Ей-богу, приду! И завтра, и послезавтра тоже. С самого утра приду, может, на весь день приду, ей-богушки, целый день тут буду торчать и в три горла хохотать!
Вечером Филоменка не могла заснуть. Поначалу, пожалуй, сама себе не давала: отгоняла дрему, пытаясь перебрать в памяти все, что с ней сталось, а после, когда, притомившись, хотела заснуть, ей все время что-то мешало; стоило забыться в дремоте, как в тот же миг ее
кидало в дрожь. Она ворочалась в постели, сбрасывала с себя перину и тут же снова натягивала, накрываясь с головою,— все напрасно.
— Боже, что это со мной? — шумно вздыхала Фила. — Отчего никак не усну? Что со мной?
Было уже за полночь, когда она наконец заснула, но и во сне будто кто-то ее преследовал; чудилось, что вот- вот она этого человека увидит, но так и не увидела его, а лишь услышала его смех. Поздней ей стало чудиться, что поет какая-то птаха. Нет, то была не иволга. Потому что птаху эту Фила потом углядела, и она ничуть не походила на иволгу. Совсем маленькая пташка, пожалуй, меньше крапивника, она порхала с дерева на дерево и словно бы приманивала ее, временами казалось, что она просит помощи, а временами словно бы смеется над ней: тилилин, тилилин! Словно бы у нее в горле был звоночек или даже нежный-нежный, едва слышимый колокольчик. Чего ей надобно, этой птичке? Филка побежала за ней, неслась меж деревьев, а птаха весело порхала в воздухе, не переставая подманивать ее и петь, и голос ее звучал то громче, то совсем тихонечко, едва- едва слышно: цилилин, дзлилилин! Под конец совсем не стало ни птицы, ни голоска, и Фила беспомощно ходила по лесу, не зная, что делает и чего ищет в этом лесу. И все- таки какое-то любопытство гнало ее все дальше и дальше, она металась по лесу, и ей казалось, что вот-вот и она полетит. И вдруг перед ней видимо-невидимо спелой земляники: она попробовала одну, сорвала другую, и вдруг птица снова запела. Фила подняла голову. Смотри-ка, вон она! Фила увидела ее: та сидела на толстой дубовой ветке. Однако что это? Птица вдруг оборотилась мужчиной — он весело встряхнул головой и защебетал:
«Тилилин! Что ты тут делаешь, Фила?»
«Небось видишь, что делаю. Бежала я за такой махонькой птичкой, сперва думала, что это иволга, да вдруг она превратилась в крапивника. А теперь и сама не знаю, что со мной, только вижу, что это ты. За этаким шалапутом и впрямь не к чему было гоняться!»
Мужчина осклабился.
«Тилилин, тилилин!»
«Эй, тилилин, ты чего зубы скалишь? Уж не думаешь ли, что на дерево к тебе полезу?»
«А что, Филка! Чего робеешь? Тилилин! Попробуй, взлети ко мне!»
«Не взлечу, Яно, я ведь летать не умею. Мама мне наказывала быть всегда осторожной. Я-то знаю, что все это мне только снится, а в сны я не верю. Послушай, Яно, как ты туда забрался? Это вроде очень высоко».
«Очень высоко? Тилилин!»
«Не гогочи! Не такой уж ты раскрасавец, чтоб все время смеяться. Хоть ты и тилилин, а спускайся-ка лучше вниз, неохота так долго голову задирать. Слазь, тилилин, потому как, если с этого дерева сверзишься, будет тебе уж не до смеху!»
«Тилилин, тилилин!»
«Не дури, Яно! Не люблю я кверху смотреть, у меня и глаза слабые. Иной раз и нитки в иголку не вдену. Может, мне бы и очки были кстати. Только в них я, поди, посмешней тебя буду выглядеть».
И вдруг откуда ни возьмись — у Яно в руках очки, он протягивал их Филе, а рот у него щерился пуще прежнего:
«Пожалуйста, тилилин! Вот тебе и очки!»
«Ну, тилилин, ты истинный придурок! — пригрозила ему Фила.— Я правда тебя оттуда сброшу!» И чтоб нагнать на него страху, подняла с земли сухую ветку и метнула вверх.
В этот момент Яно надел на нос очки. И сразу вид у него сделался на удивление ученый и важный. В самом деле, он стал похож на какого-то учителя, а то даже на профессора или на доктора. Правда, попытайся мы обстоятельно изобразить или описать его, какой-нибудь настоящий профессор или доктор еще возьмет да обидится! Пан профессор, пан доктор, не извольте беспокоиться!
Яно еще раз осклабился, наверно, для того, чтобы дать понять, что ему совершенно плевать на ученость и даже на славу, и фьюю! Простер лапы-крылья и был таков.
Тилилин, тилилин! Пан профессор, диплом уронили!
Когда Фила утром проснулась и попыталась связать воедино все, что ей ночью приснилось, то невольно рассмеялась. Право слово, чудной сон, покачала она головой. Такой глупый сон мне, поди, еще никогда не снился!
Она оделась, приготовила завтрак, но это мы только для красного словца говорим: какой уж там завтрак? Немного кофе, краюшка хлеба — вот и все дела.
Потом подумала, за что бы приняться. Идти на виноградник? А что, если этот дурачок туда и вправду явится? С него, с бесстыдника, всякое станет!
Нет, она туда не пойдет, ни в какую туда не пойдет!
А что же тогда он? Может, в самом деле станет ее там выглядывать. Вдруг опять еще затемно выбрался из дому и ничего с собой не прихватил. Приди она туда, так, наверно, и куском черствого хлеба ему б угодила. Разве от одного куска убудет ее? Вовса нет! Ведь и от вчерашнего ей убытку не было.
Хотя и то сказать, если куда наладишься, да еще спозаранку, да еще в дальний путь, надо и самому о себе позаботиться.
Но как же он вчера перед Филой заискивал! Даже сиротой прикидывался! И как у него голос задрожал! Старый чертяка, ведь у тебя уж рога растут, до каких пор в сиротах ходить собираешься?
А вдруг некому будет даже воды ему предложить. Хоть бы родничок ему показала. Забыла. А и спросить мог бы! Пить захочет — из ручья нахлебается. Гладишь, и на родник наткнется. Такой побродяжка, что целыми днями по всем угодьям шастает, никуда не торопится, не ведает даже, что когда-то надо и домой воротиться, такой что угодно в округе приметит, все разнюхает, а уж дорогу к роднику и подавно найдет. Такой негодник хлеб и воду для себя всегда раздобудет. А то и выпросить сумеет, как вчера, например. А ежели и вправду голоден, а в кармане ни гроша, так и украсть не постесняется. Чему тут удивляться? Да ну его, больно надо с таким связываться!
А все-таки! Вдруг он правда пришел? В винограднике осталось рядочка полтора прополоть, мог бы ведь, недоумок эдакий, и докончить все!
До полудня она топталась возле дома. За что бы взяться? Все время ее тянуло прочь со двора. С утра она полила огород, потом немного поокучивала овощи, но все делала без особой охоты.
Стряпать и то не хотелось. Только перед самым обедом приготовила на скорую руку картофельной похлебки и, хоть картошка была не доварена, уплела две тарелки.
После обеда опять взяла вязанку соломы, ту вчерашнюю, еще не всю израсходованную, добавила к ней пучок, сложила новую, потом сунула в бочку с водой, так же, как и вчера, потоптала ее босыми ногами, а когда солома показалась ей довольно мягкой, подхватилась — и на виноградник: «Янко, дурачина, ох ты и наждался!»
Только Яно там не было. А если и был — давно след простыл. Теперь ей стало немного досадно. Нельзя было пораньше из дому выбраться? Зачем там столько топталась?
А вот был ли он здесь — кто знает. Может, еще придет. Работать ей не хотелось, да и взявшись за дело, она поминутно оглядывалась. Где же этот чертяка застрял? А если был, не мог, что ли, подождать малость?
День потихоньку минул. Солнце зашло. Птахи в лесу и в виноградниках вовсю закатили концерт:
«Пинк, пинк! Чили-чили-чили, а старого мазурика не словили?»
«Словили, словили!»
«Кто это видел?»
«Кнерреб!»
Филоменке не хотелось уходить. Наладилась домой, когда уже стало темнеть.
А выйдя на дорогу, еще раз оглянулась на виноградник: немного же я нынче наработала! Все копалась да волынила! Придется завтра опять прийти. А почему бы нет? Может, сюда и послезавтра приду. В винограднике-то всегда дело найдется.
А птахи по-прежнему не замолкали:
«Пинк, пинк! Чили-чили-чили, а старого лешего поколотили?»
«Поколотили, поколотили!»
«Дидлидидлидидлидеее, дидлидидлидидлидеее!»
А вечером, хоть прошлой ночью и не выспалась, она опять не могла уснуть, ворочалась в постели и думала о Яно. Пускай и не могла толком представить его, а он все равно не выходил из головы. И был-то он из себя просто заморыш, сморчок: брюки на нем висели, не на чем им было даже держаться, пиджак тоже был не по нем; похоже, одежда досталась ему от кого-то в наследство или в подарок. А она-то, глупая, приняла его за пана! Невелик пан, что и говорить, невелик! Но лицо дурным не было, во всяком случае, ей оно не казалось дурным, вот только нос не подходил к лицу — великоват вроде. Зато зубы, хоть и редкие и со щербинами, шли ему — то-то он скалил их без конца. А глаза — ну чисто огоньки, сперва казалось, что взгляд у него не сулит ничего хорошего, но потом, чуть привыкнув к нему, она уже и в глаза могла ему смотреть. И смотрела. Правда, теперь, когда его нету поблизости, это лицо расплывается, проступают на нем только отдельные черты, глаза, зубы, рот, ну и, конечно, носина. Однако в общем выглядел он не так уж дурно, обидно только, что теперь это лицо и не представишь себе как следует! Кто знает, как будет завтра? Придет ли? Пожалуй. Наверняка он тоже гол как сокол. Богатому жалко было бы времени, не стал бы он ходить по грибы. А захоти, она могла бы и позвать его, могла бы и вином угостить. Ну и распочала бы этот бочонок — эка важность! Все равно когда-нибудь придется его открывать. Спору нет, конечно, лучше, если подвернется какой покупатель и возьмет его целиком. Но ведь и обмануть ее недолго. Откуда ей знать, сколько просить за вино! Пускай вино у тебя и самолучшее, а все равно с ним хлопоты, ведь его продать надо. Но если и придет покупатель, соседи в два счета могут его отвадить, скажут, что их вино лучше и дешевле. А вдруг и правда вино у нее никудышное? Кое-кто из мужиков его еще раньше пробовал и хвалил, но, может, потому и хвалил, что досталось на даровщинку. А вот брат Йожо хвалил его как бы нехотя. Наверняка невестка против нее брата подзуживает. Чтобы Филоменке неповадно было даэйе угостить его. А ну как Йожо когда-нибудь напрямик ей бросит: «Фила, это же и мое вино. Хоть мать отказала тебе виноградник, все ж таки он и мой. Ведь он был не только материн, но и отцовский, и мне
тоже приходилось там работать». Что-то вроде того он может сказать — Филоменка это знает. Невестка уже не раз шипела ей прямо в лицо:
«Уж коли ты, Фила, виноградник у Йожо оттяпала, так хоть бы хату освободила».
Однако и у Филоменки язык есть: «И чего ты, Борка, разоряешься? У тебя-то жить есть где. Пускай вы тоже не в хоромах живете, а все ж таки на улице спать не приходится. Мать так решила, не я. Но ты и то должна признать, что я, как и вы, не могу жить на улице».
А Борка как вскочит:
«А тебе-то что до моей хаты? Она мне от родителей досталась. А вот Йожо от своих ничего не получил, одна ты все захапала».
Не по душе Филоменке такие речи. Она предложила брату: «Йожо, если хочешь, помоги мне в винограднике, а урожай потом поделим».
Только к невестке и на козе не подъедешь: «Шиш он тебе поможет! И ноги его там не будет. Разрывайся на части, коли все себе заграбастала! Ежели увижу, что Йожо в виноградник или в твой дом вошел, волосы ему все повыдергаю».
И Йожо, хотя нет-нет да и приходит, всегда только крадучись; Филоменке иной раз кажется, словно и приходит-то он затем, чтоб виноградник или светелку у нее выпросить. Иногда ей боязно и винца ему поднести. А если и поднесет, все равно толком никогда от него не узнает, удалось ли на самом деле вино. Прийти-то приходит, а вот про ее вино еще никогда слова доброго не сказал, хотя раза два у нее порядочно клюкнул. Знай покивает слегка головой, и все дела. Потом из-за этого даже нелады были. Невестка как-то раз вцепилась в нее на улице, чуть платье с нее не содрала:
«Ты что это приучаешь Йожо вином зашибаться? Или ты думаешь, у него дома пить нечего? Решила опоить вином, которое у него же и украла? Иные родители о своих детях радеют, а ваши тебе одной все кинули, потому что ты дурындой уродилась. Твоя мать только на твою дурость все отказала, чтобы дурость эта еще больше цвела, чтоб ты еще дурее сделалась. Попробуй только мне Йожо портить! И стакана у тебя он не посмеет выпить! Сама все вылакай! Тьфу-у!» И правда, невестушка даже сплюнула.
Филоменка из-за таких речей раз-другой даже всплакнула. Однако измором невестка ее не возьмет. Еще чего! Случается, Фила и вышутит невестку перед людьми, а то и усмехнется про себя, вообразив, как она могла бы ее осадить. И нередко она действительно радуется, думая о своей светелке и винограднике, о том, как бы лучше его обиходить. Да и бочонок вина ей тоже в радость! Было у нее две бочки, да одна вся уже вышла. А ведь можно было этого зубоскала, этого горе-пана и угостить. Только стоило бы людям об этом прознать — разговоров не оберешься! А уж начни невестка об этом языком молоть, и вовсе житья не станет. Та бы уж наверняка раскудахталась:
«Ты же все получила потому только, что в девках засиделась! А теперь мужиков начала приваживать? Они уж повадились к тебе? Дура ты, и за дурость твою тебе заплатили, а ты и рада все к рукам прибрать. Дура дурой, а с мужиками горазда таскаться!» Да ведь она и угостила бы его не за так! Ведь за работу же, только за работу. Разве этот щера не заслужил? А он-то и вправду не то щера, не то ощера. Нелегкая его унеси! Глаза б мои его не видали! Не будь той птахи, той самой иволги, она бы с ним и не встретилась. Кто знает, что он сейчас делает? Теперь-то даже и не припомнишь его как следует. И все-таки вином можно было его угостить. Хоть и лопнул бы, упившись, дело какое! Нет, лучше не думать о нем! Шалопут чертов, оставь меня в покое! Из-за такого негодника и не выспишься совсем. Пошел прочь, не приставай! Откуда ты взялся, тюлюлюм, не то тилилин?! Нет, это же была иволга! Тидлиолио! Фидлиолио! Что делаешь, Фила? Этой ночью она, видать, опять не выспится...
Утром почувствовала себя совсем разбитой. Боже милостивый, да что со мной творится?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
— Ладно, ступай! Но завтра, увидишь, завтра я снова приду и нарочно так буду ходить, чтоб все люди видели. Ей-богу, приду! И завтра, и послезавтра тоже. С самого утра приду, может, на весь день приду, ей-богушки, целый день тут буду торчать и в три горла хохотать!
Вечером Филоменка не могла заснуть. Поначалу, пожалуй, сама себе не давала: отгоняла дрему, пытаясь перебрать в памяти все, что с ней сталось, а после, когда, притомившись, хотела заснуть, ей все время что-то мешало; стоило забыться в дремоте, как в тот же миг ее
кидало в дрожь. Она ворочалась в постели, сбрасывала с себя перину и тут же снова натягивала, накрываясь с головою,— все напрасно.
— Боже, что это со мной? — шумно вздыхала Фила. — Отчего никак не усну? Что со мной?
Было уже за полночь, когда она наконец заснула, но и во сне будто кто-то ее преследовал; чудилось, что вот- вот она этого человека увидит, но так и не увидела его, а лишь услышала его смех. Поздней ей стало чудиться, что поет какая-то птаха. Нет, то была не иволга. Потому что птаху эту Фила потом углядела, и она ничуть не походила на иволгу. Совсем маленькая пташка, пожалуй, меньше крапивника, она порхала с дерева на дерево и словно бы приманивала ее, временами казалось, что она просит помощи, а временами словно бы смеется над ней: тилилин, тилилин! Словно бы у нее в горле был звоночек или даже нежный-нежный, едва слышимый колокольчик. Чего ей надобно, этой птичке? Филка побежала за ней, неслась меж деревьев, а птаха весело порхала в воздухе, не переставая подманивать ее и петь, и голос ее звучал то громче, то совсем тихонечко, едва- едва слышно: цилилин, дзлилилин! Под конец совсем не стало ни птицы, ни голоска, и Фила беспомощно ходила по лесу, не зная, что делает и чего ищет в этом лесу. И все- таки какое-то любопытство гнало ее все дальше и дальше, она металась по лесу, и ей казалось, что вот-вот и она полетит. И вдруг перед ней видимо-невидимо спелой земляники: она попробовала одну, сорвала другую, и вдруг птица снова запела. Фила подняла голову. Смотри-ка, вон она! Фила увидела ее: та сидела на толстой дубовой ветке. Однако что это? Птица вдруг оборотилась мужчиной — он весело встряхнул головой и защебетал:
«Тилилин! Что ты тут делаешь, Фила?»
«Небось видишь, что делаю. Бежала я за такой махонькой птичкой, сперва думала, что это иволга, да вдруг она превратилась в крапивника. А теперь и сама не знаю, что со мной, только вижу, что это ты. За этаким шалапутом и впрямь не к чему было гоняться!»
Мужчина осклабился.
«Тилилин, тилилин!»
«Эй, тилилин, ты чего зубы скалишь? Уж не думаешь ли, что на дерево к тебе полезу?»
«А что, Филка! Чего робеешь? Тилилин! Попробуй, взлети ко мне!»
«Не взлечу, Яно, я ведь летать не умею. Мама мне наказывала быть всегда осторожной. Я-то знаю, что все это мне только снится, а в сны я не верю. Послушай, Яно, как ты туда забрался? Это вроде очень высоко».
«Очень высоко? Тилилин!»
«Не гогочи! Не такой уж ты раскрасавец, чтоб все время смеяться. Хоть ты и тилилин, а спускайся-ка лучше вниз, неохота так долго голову задирать. Слазь, тилилин, потому как, если с этого дерева сверзишься, будет тебе уж не до смеху!»
«Тилилин, тилилин!»
«Не дури, Яно! Не люблю я кверху смотреть, у меня и глаза слабые. Иной раз и нитки в иголку не вдену. Может, мне бы и очки были кстати. Только в них я, поди, посмешней тебя буду выглядеть».
И вдруг откуда ни возьмись — у Яно в руках очки, он протягивал их Филе, а рот у него щерился пуще прежнего:
«Пожалуйста, тилилин! Вот тебе и очки!»
«Ну, тилилин, ты истинный придурок! — пригрозила ему Фила.— Я правда тебя оттуда сброшу!» И чтоб нагнать на него страху, подняла с земли сухую ветку и метнула вверх.
В этот момент Яно надел на нос очки. И сразу вид у него сделался на удивление ученый и важный. В самом деле, он стал похож на какого-то учителя, а то даже на профессора или на доктора. Правда, попытайся мы обстоятельно изобразить или описать его, какой-нибудь настоящий профессор или доктор еще возьмет да обидится! Пан профессор, пан доктор, не извольте беспокоиться!
Яно еще раз осклабился, наверно, для того, чтобы дать понять, что ему совершенно плевать на ученость и даже на славу, и фьюю! Простер лапы-крылья и был таков.
Тилилин, тилилин! Пан профессор, диплом уронили!
Когда Фила утром проснулась и попыталась связать воедино все, что ей ночью приснилось, то невольно рассмеялась. Право слово, чудной сон, покачала она головой. Такой глупый сон мне, поди, еще никогда не снился!
Она оделась, приготовила завтрак, но это мы только для красного словца говорим: какой уж там завтрак? Немного кофе, краюшка хлеба — вот и все дела.
Потом подумала, за что бы приняться. Идти на виноградник? А что, если этот дурачок туда и вправду явится? С него, с бесстыдника, всякое станет!
Нет, она туда не пойдет, ни в какую туда не пойдет!
А что же тогда он? Может, в самом деле станет ее там выглядывать. Вдруг опять еще затемно выбрался из дому и ничего с собой не прихватил. Приди она туда, так, наверно, и куском черствого хлеба ему б угодила. Разве от одного куска убудет ее? Вовса нет! Ведь и от вчерашнего ей убытку не было.
Хотя и то сказать, если куда наладишься, да еще спозаранку, да еще в дальний путь, надо и самому о себе позаботиться.
Но как же он вчера перед Филой заискивал! Даже сиротой прикидывался! И как у него голос задрожал! Старый чертяка, ведь у тебя уж рога растут, до каких пор в сиротах ходить собираешься?
А вдруг некому будет даже воды ему предложить. Хоть бы родничок ему показала. Забыла. А и спросить мог бы! Пить захочет — из ручья нахлебается. Гладишь, и на родник наткнется. Такой побродяжка, что целыми днями по всем угодьям шастает, никуда не торопится, не ведает даже, что когда-то надо и домой воротиться, такой что угодно в округе приметит, все разнюхает, а уж дорогу к роднику и подавно найдет. Такой негодник хлеб и воду для себя всегда раздобудет. А то и выпросить сумеет, как вчера, например. А ежели и вправду голоден, а в кармане ни гроша, так и украсть не постесняется. Чему тут удивляться? Да ну его, больно надо с таким связываться!
А все-таки! Вдруг он правда пришел? В винограднике осталось рядочка полтора прополоть, мог бы ведь, недоумок эдакий, и докончить все!
До полудня она топталась возле дома. За что бы взяться? Все время ее тянуло прочь со двора. С утра она полила огород, потом немного поокучивала овощи, но все делала без особой охоты.
Стряпать и то не хотелось. Только перед самым обедом приготовила на скорую руку картофельной похлебки и, хоть картошка была не доварена, уплела две тарелки.
После обеда опять взяла вязанку соломы, ту вчерашнюю, еще не всю израсходованную, добавила к ней пучок, сложила новую, потом сунула в бочку с водой, так же, как и вчера, потоптала ее босыми ногами, а когда солома показалась ей довольно мягкой, подхватилась — и на виноградник: «Янко, дурачина, ох ты и наждался!»
Только Яно там не было. А если и был — давно след простыл. Теперь ей стало немного досадно. Нельзя было пораньше из дому выбраться? Зачем там столько топталась?
А вот был ли он здесь — кто знает. Может, еще придет. Работать ей не хотелось, да и взявшись за дело, она поминутно оглядывалась. Где же этот чертяка застрял? А если был, не мог, что ли, подождать малость?
День потихоньку минул. Солнце зашло. Птахи в лесу и в виноградниках вовсю закатили концерт:
«Пинк, пинк! Чили-чили-чили, а старого мазурика не словили?»
«Словили, словили!»
«Кто это видел?»
«Кнерреб!»
Филоменке не хотелось уходить. Наладилась домой, когда уже стало темнеть.
А выйдя на дорогу, еще раз оглянулась на виноградник: немного же я нынче наработала! Все копалась да волынила! Придется завтра опять прийти. А почему бы нет? Может, сюда и послезавтра приду. В винограднике-то всегда дело найдется.
А птахи по-прежнему не замолкали:
«Пинк, пинк! Чили-чили-чили, а старого лешего поколотили?»
«Поколотили, поколотили!»
«Дидлидидлидидлидеее, дидлидидлидидлидеее!»
А вечером, хоть прошлой ночью и не выспалась, она опять не могла уснуть, ворочалась в постели и думала о Яно. Пускай и не могла толком представить его, а он все равно не выходил из головы. И был-то он из себя просто заморыш, сморчок: брюки на нем висели, не на чем им было даже держаться, пиджак тоже был не по нем; похоже, одежда досталась ему от кого-то в наследство или в подарок. А она-то, глупая, приняла его за пана! Невелик пан, что и говорить, невелик! Но лицо дурным не было, во всяком случае, ей оно не казалось дурным, вот только нос не подходил к лицу — великоват вроде. Зато зубы, хоть и редкие и со щербинами, шли ему — то-то он скалил их без конца. А глаза — ну чисто огоньки, сперва казалось, что взгляд у него не сулит ничего хорошего, но потом, чуть привыкнув к нему, она уже и в глаза могла ему смотреть. И смотрела. Правда, теперь, когда его нету поблизости, это лицо расплывается, проступают на нем только отдельные черты, глаза, зубы, рот, ну и, конечно, носина. Однако в общем выглядел он не так уж дурно, обидно только, что теперь это лицо и не представишь себе как следует! Кто знает, как будет завтра? Придет ли? Пожалуй. Наверняка он тоже гол как сокол. Богатому жалко было бы времени, не стал бы он ходить по грибы. А захоти, она могла бы и позвать его, могла бы и вином угостить. Ну и распочала бы этот бочонок — эка важность! Все равно когда-нибудь придется его открывать. Спору нет, конечно, лучше, если подвернется какой покупатель и возьмет его целиком. Но ведь и обмануть ее недолго. Откуда ей знать, сколько просить за вино! Пускай вино у тебя и самолучшее, а все равно с ним хлопоты, ведь его продать надо. Но если и придет покупатель, соседи в два счета могут его отвадить, скажут, что их вино лучше и дешевле. А вдруг и правда вино у нее никудышное? Кое-кто из мужиков его еще раньше пробовал и хвалил, но, может, потому и хвалил, что досталось на даровщинку. А вот брат Йожо хвалил его как бы нехотя. Наверняка невестка против нее брата подзуживает. Чтобы Филоменке неповадно было даэйе угостить его. А ну как Йожо когда-нибудь напрямик ей бросит: «Фила, это же и мое вино. Хоть мать отказала тебе виноградник, все ж таки он и мой. Ведь он был не только материн, но и отцовский, и мне
тоже приходилось там работать». Что-то вроде того он может сказать — Филоменка это знает. Невестка уже не раз шипела ей прямо в лицо:
«Уж коли ты, Фила, виноградник у Йожо оттяпала, так хоть бы хату освободила».
Однако и у Филоменки язык есть: «И чего ты, Борка, разоряешься? У тебя-то жить есть где. Пускай вы тоже не в хоромах живете, а все ж таки на улице спать не приходится. Мать так решила, не я. Но ты и то должна признать, что я, как и вы, не могу жить на улице».
А Борка как вскочит:
«А тебе-то что до моей хаты? Она мне от родителей досталась. А вот Йожо от своих ничего не получил, одна ты все захапала».
Не по душе Филоменке такие речи. Она предложила брату: «Йожо, если хочешь, помоги мне в винограднике, а урожай потом поделим».
Только к невестке и на козе не подъедешь: «Шиш он тебе поможет! И ноги его там не будет. Разрывайся на части, коли все себе заграбастала! Ежели увижу, что Йожо в виноградник или в твой дом вошел, волосы ему все повыдергаю».
И Йожо, хотя нет-нет да и приходит, всегда только крадучись; Филоменке иной раз кажется, словно и приходит-то он затем, чтоб виноградник или светелку у нее выпросить. Иногда ей боязно и винца ему поднести. А если и поднесет, все равно толком никогда от него не узнает, удалось ли на самом деле вино. Прийти-то приходит, а вот про ее вино еще никогда слова доброго не сказал, хотя раза два у нее порядочно клюкнул. Знай покивает слегка головой, и все дела. Потом из-за этого даже нелады были. Невестка как-то раз вцепилась в нее на улице, чуть платье с нее не содрала:
«Ты что это приучаешь Йожо вином зашибаться? Или ты думаешь, у него дома пить нечего? Решила опоить вином, которое у него же и украла? Иные родители о своих детях радеют, а ваши тебе одной все кинули, потому что ты дурындой уродилась. Твоя мать только на твою дурость все отказала, чтобы дурость эта еще больше цвела, чтоб ты еще дурее сделалась. Попробуй только мне Йожо портить! И стакана у тебя он не посмеет выпить! Сама все вылакай! Тьфу-у!» И правда, невестушка даже сплюнула.
Филоменка из-за таких речей раз-другой даже всплакнула. Однако измором невестка ее не возьмет. Еще чего! Случается, Фила и вышутит невестку перед людьми, а то и усмехнется про себя, вообразив, как она могла бы ее осадить. И нередко она действительно радуется, думая о своей светелке и винограднике, о том, как бы лучше его обиходить. Да и бочонок вина ей тоже в радость! Было у нее две бочки, да одна вся уже вышла. А ведь можно было этого зубоскала, этого горе-пана и угостить. Только стоило бы людям об этом прознать — разговоров не оберешься! А уж начни невестка об этом языком молоть, и вовсе житья не станет. Та бы уж наверняка раскудахталась:
«Ты же все получила потому только, что в девках засиделась! А теперь мужиков начала приваживать? Они уж повадились к тебе? Дура ты, и за дурость твою тебе заплатили, а ты и рада все к рукам прибрать. Дура дурой, а с мужиками горазда таскаться!» Да ведь она и угостила бы его не за так! Ведь за работу же, только за работу. Разве этот щера не заслужил? А он-то и вправду не то щера, не то ощера. Нелегкая его унеси! Глаза б мои его не видали! Не будь той птахи, той самой иволги, она бы с ним и не встретилась. Кто знает, что он сейчас делает? Теперь-то даже и не припомнишь его как следует. И все-таки вином можно было его угостить. Хоть и лопнул бы, упившись, дело какое! Нет, лучше не думать о нем! Шалопут чертов, оставь меня в покое! Из-за такого негодника и не выспишься совсем. Пошел прочь, не приставай! Откуда ты взялся, тюлюлюм, не то тилилин?! Нет, это же была иволга! Тидлиолио! Фидлиолио! Что делаешь, Фила? Этой ночью она, видать, опять не выспится...
Утром почувствовала себя совсем разбитой. Боже милостивый, да что со мной творится?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16