— В эти минуты чувствуешь более, чем когда-нибудь, все свое ничтожество и всю нелепость тех или других надежд на будущее: кто-то неведомый прошел мимо — и смял и тебя самого, и твои надежды, и твои дела...
И как бы; мимовольно, почти бессознательно он прибавил:
— Это нужно испытать, чтобы понять ужас этого... Я вопросительно взглянул на него, он подметил
этот взгляд, по его лицу скользнуло досадливое выражение, и он поторопился уйти из купальни,, как бы боясь назойливых расспросов. Эту боязнь расспросов, враждебность к чужому любопытству я сразу ясно подметил в Иванове, а потом он несколько раз говорил при мне с негодованием о том, что люди любят залезать грязными руками в чужую душу...
— Каждому, кажется, так и хочется получить право сказать ближнему: «А так ты вот какой гусь, тоже не лучше меня». И неужели точно есть утешение в сознании, что все мы вымазаны одною и тою же грязью, что честные и праведные,— это не более, как сумевшие не сознаться в своих преступлениях негодяи?..
С таким человеком, конечно, нечего было и думать об откровенности, и наши отношения в течение всего лета сводились на простое «шапочное знакомство».
Правда, когда в лесу появились ягоды и грибы, мы начали делать экскурсии в лес вместе, иногда к нам присоединялись жена и дочь Иванова и моя семья, а к концу лета мы все стояли, по-видимому, уже в более или менее близких, приятельских отношениях, но это было только «по-видимому».. Что за человек Иванов? Каково его прошлое? Почему так странно держат себя он и его жена? На все эти вопросы я не мог бы ответить ничего. В день нашего переезда с дачи Иванов, пожимая мне руку, заметил:
— До свидания. Я был бы очень рад, если бы и в будущем году нам пришлось поселиться бок о бок с вашей семьей на лето.
— Да, это было бы приятно,— ответил я.— Тихие соседи не всегда попадаются на даче...
О продолжении знакомства зимою, конечно, не было и помина ни с его стороны, ни с моей.
II
Перебравшись в город, я недели через две, через три отправился на кладбище, чтобы посмотреть, какие починки нужно произвести там на мо>их могилах. Отомкнув дверцу чугунной решетки, окружающей мои могилы, и поднявшись по трем ступеням на могильную насыпь, я совершенно машинально взглянул на соседний па-мятник: это был белый мраморный саркофаг, на котором со стороны, обращенной ко мне, была высечена золочеными буквами надпись:
«Александра Ивановна Иванова.
Родилась 10-го октября 1841 года; скончалась 15-го декабря 1860 года».
И сразу в моем воображении ярко восстала мрачная картина, которую я видел 18-го декабря 1860 года...
В тот памятный для меня день я завернул в кладбищенскую церковь, где кончалось отпевание покойницы. Церковь захлебнулась народом, и все стремились взглянуть на покойницу, лежавшую на невысоком катафалке в белом глазетовом гробу в свежем подвенечном наряде. В любопытстве толпы, в возбужденном выражении лиц, в смутном перешептывании присутствующих сразу замечалось нечто необычайное,
выходящее из ряда вон. Привлекало внимание праздной толпы то обстоятельство, что покойница окончила жизнь самоубийством, выпив яду. Ей было девятнадцать лет, она была очень недолго замужем и отличалась поразительною красотою. В гробу она лежала, как нарядная восковая куколка, сделанная одним из Лучших мастеров игрушек, с золотистыми волосами, с тонкими черными бровями, с необыкновенно правильными чертами лица. Такие лица встречаются на старинных миниатюрах, исполненных на слоновой кости.
Когда я вошел в церковь, меня поразили истерические крики матери покойницы:
— Дитя мое несчастное, сокровище мое! Убили тебя, убили! Положите меня с нею! Не могу я больше жить! Убийцы! Убийцы!
Рядом с этой бьющейся в слезах и истерике полной женщиной стояли ее племянник и племянница и тихо шептали:
— Тетя, тетя, успокойся! Побереги себя!
— Убили! убили дитя мое несчастное! — продолжала стонать мать,, вырываясь из их рук.— Пустите, пустите меня обнять ее!
Она вырывалась из поддерживавших ее рук, падала на гроб и обнимала голову дочери,, снова рыдая и крича-.
— Убила тебя, убили, дитя мое!
В толпе всхлипывали сердобольные зрительницы и тихо шептались с шипящею злобой:
— Это муж ее убил! Истиранил, злодей! Вон он, вон окаянный!
Я невольно устремил глаза в ту сторону, куда указывали в толпе: в ногах у гроба стоял мужчина поразительной красоты; он облокотился на гроб обеими руками и устремил неподвижно глаза на лицо покойницы. Казалось, он хотел запечатлеть глубоко в памяти каждую черту ее лица. Люди бросали на него косые и злобные взгляды, они стороной обходили его, точно боясь прикоснуться к нему, к убийце, кое-где слышались замечания:
— Таких вот не наказывают! Заставят отравиться человека, а сами в стороне!
И с еще большей злобой, как бы желая, чтобы он услышал их, шептали другие:
— Смотри, смотри на нее, радуйся на дело своих рук.
Он же, казалось, не замечал, не слыхал ничего и, как статуя, застыл на месте.
Когда все простились с покойницей и гробовщик принес крышку, он очнулся, взял тюлевый покров и заботливо покрыл им покойницу, поправил ее голову, руки, склонился к ее лицу и без слез, без стонов по-целовал ее в губы, потом прильнул к ее руке губами и сам стал закрывать ее крышкою. Лицо его смотрело теперь озабоченно, он сосредоточенно и хлопотливо поправлял атласную высечку на краях гроба, ленты лежащего на гробовой крышке венка, кисти гроба. Мне стало как-то жутко, точно передо мной стоял помешанный человек, не сознающий, что он делает.
— Ишь охорашивает,— злобно шипели кругом люди.
— Что ему, что ему; ему и горя мало! — рассуждали другие.— Хоть бы слезу проронил!
Он же, не видя, не слыша ничего, взялся за ручку гроба и понес его вместе с другими.
— О, дитя мое несчастное! Убили тебя, убили, сокровище мое!—раздался раздирающий душу вопль.— Пустите меня к ней, пустите!
— Тетя, тетя, поберегите себя для нас! — шептали убитой горем матери ее племянник и племянница.
— Похороните меня с нею! Заройте меня живую в могилу! — кричала мать, задыхаясь от слез и едва волочась за гробом.
Казалось, вот-вот она не выдержит и упадет бездыханною около трупа своей любимой дочери. Как безумно она любила свою дочь, это знали все ее близкие, все ее знакомые.
Я вспомнил эту тяжелую сцену, вспомнил этого убийцу-мужа, облокотившегося на гроб и смотрящего упорно на лицо убитой им жены. Это был мой дачный сосед Иванов. Черты его лица врезались тогда, во время похорон его жены, в мою память, и я теперь удивлялся, как это там, на даче, я не мот припомнить сразу, где я видел его, тогда как теперь, при виде этого белого мраморного гроба с надписью: «Александра Ивановна Иванова», мне так и казалось, что я вижу снова Иванова, облокотившегося на этот гроб и пристально смотрящего на лицо загубленной
им : жены. Как часто на даче, при виде этого характерного сосредоточенного выражения лица и этого неподвижно устремленного в пространство взгляда, я настойчиво спрашивал себя, где видел я этого человека,, и тщетно просил ответа у памяти. А теперь все было ясно, все ожило передо мною...
— Неужели он забыл о своем преступлении? Неужели он не испытывает угрызений совести? Что Это за человек, и как он не только остался живым, но и может быть счастливым?
Все эти вопросы зароились в моей голове, и мне страстно захотелось увидать Иванова, увидать- его именно здесь, сказать ему, что я знаю его прошлое, и, если можно, спросить его об этом прошлом. "Ни на минуту я не остановился на мысли о том, что этот вопрос, быть может, будет жестокостью с моей стороны, что он, быть может, глубоко разбередит старые раны в сердце этого человека. Ни на минуту я ве задумался о том, на что мне нужны сведения о прошлом этого человека и какое право имею я расспрашивать его об этом .прошлом. Я просто страстно жаждал узнать это прошлое и думал только об одном, как это сделать. Не придет ли Иванов сюда в этот день; я, может быть, встречу его тут, волей-неволей он заговорит со мною. Да, я приду сюда десятого октября...
Десятого октября я забрался часов в девять на кладбище и, когда я приближался к своей могиле, я уже издали увидал Иванова. Вокруг памятника лежали до<рогие венки, а Иванов стоял около саркофага, облокотившись на него, как тогда, в день похорон жены, и смотрел на крест, высеченный из мрамора на саркофаге. Заслышав, как щелкнул замок в дверцах моей решетки, Иванов вздрогнул и медленно, полусознательно обернулся лицом ко мне. Он, казалось, не сразу узнал меня, взглянув на меня каким-то тупым взглядом, потом, уже вполне овладев собою, проговорил:
— А, это вы! Здравствуйте!
Я протянул ему руку. Его рука была холодна. Он, как мне показалось, как-то странно смотрел на меня.
— Мы, значит, и здесь соседи,— произнес я и вдруг почувствовал сильное смущение, точно боясь, что он заподозрит меня в соглядатайстве.
— Тут моя первая жена похоронена,— пояснил он.
— Значит, я вас здесь и видел, потому и говорил, что мы где-то встречались,— проговорил я.
— Да? — вопросительно произнес он, всматриваясь в меня по-прежнему.— Но это было так давно, лет семнадцать тому назад...
— Ваше лицо легко запомнить,— пояснил я.
Он едва заметно, горько усмехнулся, продолжая глядеть на меня холодным, пристальным взглядом. Только тут я вспомнил его слова о жажде людей залезать в чужую душу. Мне стало досадно на себя.
— Так вы го-ворите, что мое лицо легко запомнить?— сказал он.
Потом прибавил:
— Особенно тогда, когда в этом лице видишь не просто лицо человека, а лицо убийцы жены...
В его тоне мне послышалось что-то вроде упрека мне. Вглядываясь в меня, он, кажется, заметил, что я покраснел и смутился.
— Вот вас, кажется, удивляло, что я сторонюсь от людей,—сказал он грустно,— а теперь вы видите, что я имею основания сторониться от них: им стоит хоть смутно узнать о моем прошлом, чтобы у них явилось желание выслеживать меня, вторгнуться в мою душу...
Мне было тяжело, стыдно сознавать, что он прочитал в моей душе мои тайные помыслы.
— Я вовсе не желал...— начал я растерянно и в то же время раздражительно.
Он холодно перебил меня.
— И Случайно пришли сюда именно сегодня? — спросил он, смотря мне прямо в глаза.— Полноте! И тут же совсем мягко прибавил:
— Простите меня за эти слова. Я дорогой ценой купил право говорить так. Семнадцать лет тому назад я пережил, испытал на себе травлю людей. Это была травля падшего, побежденного. Как я остался тогда жив — я не знаю. Меня спасла только память о ее любви,—он указал на гроб,— и моя любовь к ней.
Я широко открыл глаза.
- Да,— повторил он твердо,—меня спасло только то, что я знал, как она любила меня и как я любил ее.
И, оборвав речь, он быстро в волнении проговорил:
— Сюда идут моя жена и мои дети... Когда-нибудь я расскажу вам все, без них... А теперь...
Я поспешно удалился со своей могилы, не закрыв даже двери решетки, торопясь свернуть в другую сторону, чтобы не встретиться с женой и детьми Иванова. Я почувствовал, что мое присутствие здесь смутило бы их. У меня было скверно на душе: этот человек, очевидно, много перестрадавший,, дал мне хороший урок. Жажды узнать его прошлое, познакомиться поближе с его настоящим не было теперь и следа; было одно желание никогда более не встречаться с этим человеком, который уличил меня в противном для него поползновении порыться в чужой душе, порыться затем, что'бы найти там нечто грязное и порочное.
Раз вечером я сидел у себя в кабинете, когда в прихожей послышался звонок.
— Барин дома? — раздался вопрос.
— Дома-с,—ответил мой слуга.
— Доложи, что Николай Николаевич Иванов желает их видеть.
Я почувствовал, что к моему лицу прилила кровь, и первою моею мыслью была досадливая мысль о том, зачем я не предупредил лакея, что Иванова не следует принимать. Но сделанного не переделаешь, и я постарался овладеть собою. Я поднялся с места и пошел навстречу нежданному гостю.
— Не ждали? — спросил Иванов, пожимая мне
РУКУ-
— Не ждал, признаюсь откровенно, но очень рад вам,— ответил я и, пожав в свою очередь его руку, провел его в кабинет.
— Никого не ждете? Не отрываю от работы? — спросил он.
— Нет, нет, я вполне свободен,—сказал я.
— У меня, во-первых, есть до вас большая просьба,—пояснил он, садясь в кресло: — нужно посоветоваться с вами, как с учителем, насчет моих мальчуга-
нов, а во-вторых, нужно же отдать долг, числящийся за мной.
По его лицу скользнула чуть заметная усмешка.
— Долг?— спросил, я.
— Ну да, исполнить обещание, данное вам десято-го октября,— пояснил он.
Я смутился и.торопливо ответил:
-Не бередите старой раны. Я чувствую, что я... Он не дал.мне.договорить.и заметил, дотрогиваясь по-приятельски до моей руки:
— Не оправдывайтесь! Я вас не думаю винить; все люди, как люди. Но вас за лето я искренно полюбил, и. потому мне было бы приятно, чтобы вы узнали все, а потом.,, потом, может быть, вы найдете, что мы можем просто и дружески сблизиться между собой. Я со своей семьей здесь живу, как в пустыне, а вы были бы желанным другом нашего дома. Сходиться с первыми встречными я не намерен, но и нельзя же жить здесь, в Петербурге, совсем отшельником. Я говорю с вами откровенно. Впустить когб-нибуды к себе в дом с улицы Я не решился бы. Сблизиться с вами, прежде чем вы узнаете, с кем вы сближаетесь, я тоже считаю невозможным, конечно, не для себя, а для вас. Потому я и считаю нужным рассказать вам все.
Я распорядился, чтобы нам подали чай в мой кабинет, и приказал слуге не принимать никого. Когда я вернулся в кабинет, я застал Иванова в глубоком раздумье, тихо ходящим по комнате из угла в угол. Увидав меня, он очнулся, присел и заговорил:
— Рискуя немного утомить вас, я все же должен начать свою историю с самого начала: в ней нет ровно ничего выходящего из ряда вон, в ней вое обыденно и буднично, как и в самом заурядном существовании; вследствие этого мне придется останавливаться на мелочах; из массы этих мелочей и составляется драма каждой будничной жизни.
1 2 3 4 5 6