», и я подняла трубку:
— Чего тебе?
— Ничего. — Обиделась Ершова. — Звоню узнать как там твоё лицо поживает.
— Вашими молитвами.
— Всё так хуёво? — Ершова поняла меня правильно.
— Было хуже.
— Ну тогда и не прибедняйся. — Ершова дала понять, что тема закрыта, и продолжила: — Как у тебя с зубами?
— Все двадцать восемь пока на месте.
— А какого они у тебя цвета?
— А какого они у меня цвета, если я курю по пачке «Русского Стиля» в день, и выпиваю по пять чашек кофе?!
— Фубля. И как ты с этим собираешься бороться?
— Ершова…
— Что Ершова? Ты не ори, ты только послушай. Есть у меня на работе одна баба. Зовут её Чёрный Клык. На самом деле, я ниибу как её зовут. Чёрный Клык и Чёрный Клык. Все зубы чёрные у неё были. И тут она приходит из отпуска — и мы всей конторой охуели: она лыбицца, и ажно глаза слепит от белизны! В общем, нам надо немедленно купить…
Я положила трубку, и выключила телефон.
Торжество справедливости
27-04-2010
На часах был полдень. Мы с Ершовой сидели и пили. Она чай, а я коньяк. Спизженный по случаю из папиной заначки под шкафом.
На часах был полдень. А пить мы с Ершовой начали тоже в двенадцать. Только ночи. И последние три часа пили мы молча.
— Экий пидорас. — Я решила нарушить тишину, ибо чувствовала, что за минувшие сто восемьдесят минут мы с Юлькой расплодили батальон конной милиции.
— Экий, действительно. — Подтвердила Ершова, и похлопала себя по животу: — Слушай, я уже четыре литра чая выдула, а ты всё ещё к консенсусу не пришла.
— Не пойду я к твоему консенсусу. — Я машинально пригубила свой стакан, потому что коньяк в общем-то кончился ещё в шесть утра, второй бутылки не было, а чаю не хотелось. — Грех это, Ершова.
— Грех, Лида, это жену больную бросать. С дитём малым! — Повысила голос Юлька, а я спросила:
— Почему больную?
— Да потому что только больная на голову баба, когда её муж бросает, двенадцать часов подряд ебёт мне мозг на тему «Как вернуть эту паскудину?», а советов моих слушать не желает! — Закричала Ершова, и схватила меня за шкирку: — Собирайся, брошенка. Это твой единственный шанс.
Вовка бросил меня месяц назад, и возвращаться упорно не желал. Собственно, лично мне он не особо-то был и нужен. Разве что зарплаты его жалко было, и пиписьки вот такущей. А больше в Вовке ничего хорошего и не было. Но ребёнок по нему скучал, а сыну я никогда ни в чём не отказывала. На уговоры и лесть Вовка не поддавался, а в ответ на моё телефонное обещание не давать ему видеть ребёнка — предсказуемо приехал и дал мне в глаз.
Все возможные варианты были испробованы, и кроме фингала никакого результата не принесли. И тогда на помощь пришла Ершова. Если, конечно, можно назвать помощью Юлькино желание отвести меня к бабке-цыганке, которая поплюёт-пошепчет, и Вовка вернётся обратно в ячейку общества. Вместе с зарплатой и пиписькой. Мне такая помощь не нравилась, но с Ершовой спорить бесполезно.
— Страшно чота мне, Ершова. — Поёжилась я, стоя у облезлой двери с обгрызенной дермантиновой обивкой, за которой проживала Юлькина бабка-кудесница. — И денег жалко. Ой, жалко…
— Страшно уродиться дурой. — Весомо ответила Ершова. — Страшно идти в КВД после твоего дня рождения. Страшно десять лет жить с сильно пьющим мужем-молдаваном. А бабка это хуйня. И деньги плачу я. Хуле ты их жалеешь?
По всем пунктам Ершова была права, поэтому я вздохнула, и нажала на кнопку дверного звонка.
В приоткрывшей щели появился один пышный чапаевский ус, и приветливо нам махнул. Расценив этот жест как приглашение войти, мы с Ершовой, собственно, и вошли.
Обладатель чапаевского уса повернулся к нам спиной, и посеменил по коридору, как болотный огонь. Мы шли за ним, и с каждым шагом мне всё больше хотелось развернуться и убежать обратно. Хуй бы с ней, с зарплатой Вовкиной. И хуй бы с пиписькой. Внутри меня поднималась и бурлила волна паники. Хотя, возможно, это бурлила медвежья болезнь.
— Сюда. — Сказал своё первое слово человек с усом, и толкнул какую-то дверь.
— Сюда. — Шёпотом повторила Юлька, и тайком перекрестилась.
Моя паника забурлила так громко, что это услышала Ершова, и прошипела мне в ухо:
— Я тебя к святому человеку привела, к благодетелю, а ты, простигосподи, обосрамшись. Ёбаный стыд!
Я покраснела, и усилием воли попыталась подавить бурление паники.
Не вышло.
В помещении, куда нас завёл человек с усом, было темно и страшно. И подозрительно воняло.
— Ты что творишь-то, сволочь? — Юлька вцепилась мне в жопу ногтями. — Совсем сдурела?
— Это не я! — Заорала я шёпотом. — Тут, по ходу, труп чей-то припрятан. Я так не навоняю!
— Навоняешь. — Пообещала Ершова, почти касаясь своими зубами моей шеи. — Если щас не заткнёшься.
Я энергично задышала через рот, и перестала огрызаться.
В темноте кто-то чиркнул спичкой, зажёг свечку, и стало немножко светлее.
— Садитесь — Сказал человек с усом, и повернулся к нам лицом, демонстрируя второй такой же пышный ус, и мощные сиси туго обтянутые тельняшкой. В усах и сисях мне почудилось что-то знакомое.
— Это бабка?! — Я забыла о том, что мне нужно молчать, и повернулась к Ершовой.
Та покраснела до синевы, заклацала зубами, но ничего не ответила. Паника во мне вновь громко забурлила.
— Вижу. — Вдруг сказали усы, и нацелились на меня. — Вижу, любишь ты чернобрового.
Я оглянулась. Юлька победно смотрела на меня, как бы говоря своим видом: «Видала? Не бабка, а оракул, блять!»
— Чёрные брови в наше время страшная редкость. — Подтвердила я бабкины слова, и почувствовала что паническое бурление стремительно исчезает. — Только раз в жизни и видала.
— Не выёбывайся! — Прошипела сзади Юлька, и больно дёрнула меня за волосы. — Умничает она.
— Вижу. — Снова сказали усы и тревожно завибрировали. — Вижу, ушёл твой чернобровый. К женщине!
Ершова за моей спиной ахнула.
Я поднялась со стула, отряхнула жопу, и сказала:
— Большое спасибо за информацию. Я два месяца думала, что мой чернобровый ушёл к другому мужику. Потому что пидорас. Но сейчас я вижу, что ошибалась. Вы открыли мне глаза. Ершова, дай тёте побольше денег, и пойдём отсюда.
— Сядь! — Заорали на меня усы, и я снова забурлила. — Сядь и слушай! Мужа твоего Володей зовут. Сыну вашему два года. Летом будет. Ушёл твой муж к другой женщине. Не сам ушёл, приворожили его. Вернётся он, если слушать меня будешь. Поняла?
— Это вам Юлька про меня рассказала? — Ответила я вопросом на вопрос.
Усы ухмыльнулись. Повибрировали. Потом распушились и наклонились к моему лицу:
— В три года у тебя любимая игрушка была. Красная плюшевая обезьянка Чича. Ты с ней месяц не расставалась, а потом в окно выкинула. Папа твой на дерево за ней полез, и пизданулся. До сих пор, поди, спиной мучается.
Усы победно встопорщились, а Ершова за спиной ахнула ещё громче.
Я молчала.
Потому что бабка сейчас сказала истинную правду. Была у меня обезьянка, помню. Чичей звали, действительно. И папа с дерева потом пизданулся. Всё верно. И Ершова про тот случай точно ничего знать не могла.
Волшебство, блять!
— Теперь слушай дальше. — Усы были довольны произведённым эффектом, это было заметно. — Я тебе сейчас дам сахару и овса.
— Чо я, лошадь? — Вяло возмутилась я по инерции.
— Дура ты! — Пропыхтела сзади Ершова. — Бери чо дают, и не выёбывайся!
— Бери ручку, и записывай что будешь делать. — Сказала бабка, и сунула мне в руки бумажку. — Пиши…
Через полчаса мы с Ершовой вывалились на улицу, сели на лавочку у подъезда, и спешно закурили.
— Нихуя себе, — сказала я Ершовой, глубоко и нервно затягиваясь, — откуда она про Чичу знает?
— А я тебе чо говорила, а? — Юльку трясло. — Ведьма она, Лида. Мне самой знаешь как стрёмно там было?
— Так, может, это ты у бабки и навоняла? — Развеселилась я, и пихнула Юльку плечом.
— А вот не знаю, Лида. — Огорошила меня откровенностью подруга. — Я, когда сильно боюсь — себя не контролирую. Боюсь я её до смерти. Но она мне нужна.
— Тебе-то она зачем? — Я затушила о ножку лавочки сигарету, и повертела головой в поисках урны. — От тебя ведь Толясик не ушёл никуда.
— То-то и оно. — Юлька цокнула языком. — То-то и оно. Десять лет живём — а он всё никак не свалит, пидорас. Мы с бабой Валей отворот щас делаем. По всем правилам.
— И как? Есть результаты?
— А то! — Ершова тоже затушила сигарету, поискала глазами урну, не нашла, и бросила окурок под лавку. — Я его зельем специальным травлю. От него Толик в запой ушёл на месяц — я его дома всё это время не видала, а щас он в Кишинёв собирается. Мне баба Валя пообещала, что там ему гопники молдавские арматурой по башке дадут. Вот какое хорошее зелье.
— Ну ты и скотина, Ершова. — Возмутилась я. — Это ж грех-то какой: человека со свету сживать!
— Грех — это блядей домой таскать, пока я у мамы в гостях! Грех этих блядей ебать на моей кровати! И самый большой грех — это десять лет торчать у меня перед глазами! — Заорала Юлька, и неожиданно успокоилась: — Баба Валя, правда, чота прихуела в последнее время. Раньше за приём пятихатку брала, а теперь штуку. Да ещё за каждую хуйню деньги дерёт. Твой сахар мне в сто баксов влетел. Это не сахар, а какой-то золотой песок. Про овёс вообще молчу.
Я покраснела, и тоже щелчком отправила свой окурок под лавочку:
— Пойдём, Ершова. Мне ещё заклинания наизусть учить надо. И к ритуалу готовиться.
Юлька, вопреки моим ожиданиям, не заржала, а положила мне руку на плечо, крепко сжала, и многозначительно кивнула.
Дома я перерыла весь шкаф, в поисках нужного девайса для дьявольской мессы с участием меня и сахара, и не нашла.
— Мам! — Крикнула я из комнаты. — У тебя белая простынь есть? Новая и без рисунка чтобы.
— Единственную новую белую простынь… — В комнату вошла мама, — …я берегла для твоей первой брачной ночи. Хотела чтоб всё как у людей.
— У каких людей? — Я запихивала обратно в шкаф постельное бельё. — У ебанутых, которые простыню с утра на забор вывешивают?
— У нас забора нету. — Ответила мама, и я так и не поняла: если б забор был — она б простыню туда повесила что ли?
— А простыня есть?
— А простыня есть.
— Давай её сюда. Давай, и не спрашивай зачем. Я на ней буду строить своё счастье.
— Под девстенницу собралась косить? — С сомнением посмотрела на меня мама. — Я, конечно, не Станиславский, но ничего у тебя не получится.
— Посмотрим. — Я захлопнула дверь шкафа, и протянула руку: — Давай простынь.
На часах было без четверти двенадцать ночи. Если я всё правильно рассчитала, то пяти минут мне хватит для ритуала с сахаром и простынёй, и за десять минут я успею добежать до перекрёстка, на котором ровно в полночь сотворю заклятие и рассыплю овёс.
Я расстелила на полу простыню, скинула халат, и оставшись в одном пупочном пирсинге зачерпнула горсть стобаксового сахара, и начала усердно втирать его в свои сиськи, приговаривая:
— Как сахар этот бел и сладок — так чтоб и тело моё белое было таким же сладким для мужа моего неверного. Чтоб как без сахара человек жить не может — так чтоб и без грудей моих молочных жить не мог мой муж неверный. Как…
Скрипнула дверь, и в приоткрывшейся щели показался голубой глаз младшей сестры Машки. За долю секунды этот глаз оценил обстановку, и вытянулся из щели как перископ.
— Лида, ты ёбнулась? — Дверь распахнулась и на пороге появилась сестра. Вся целиком. — Ты чего это делаешь?
— Без грудей моих молочных жить не сможет мой супруг неверный! — Отчаянно крикнула я, поняв уже, что сбилась с текста, и что ритуал теперь надо проводить заново.
— Почему не сможет? — Удивилась сестра. — Ты-то, вон, как-то живёшь всю жизнь без грудей молочных. Ну и Вовка проживёт. Тем более, что он с тобой уже и не живёт.
— Иди отсюда, дура! — Заорала я на сестру. — Я ритуал сотворяю! Я мужа возвращаю! А ты пришла и всё испортила, бестолочь!
Машка устыдилась, присела на корточки, собрала с простыни сахар и протянула мне:
— Так это… Дверь надо закрывать. Раз ритуал у тебя. Хочешь, я тебе этим сахаром спинку потру, а?
Я завыла.
— Без сахара Вовка жить не может, сука неверная, и без сисек Лидкиных не проживёт, потому что сдохнет от скуки. — Зачастила Машка, размазывая по моей спине сахар. — Ты катись-катись, сахар, по грудям Лидкиным молочным, и прикати нам обратно мразь неверную, и зарплату его большую. Как-то так?
— В общем-то, всё так. — Я шмыгнула носом. — Даже лучше чем в бумажке написано. Про зарплату очень верно всё сказала.
— А дальше что? — Сестра горела желанием помочь, и исправить свой косяк.
— Дальше сахар этот надо собрать, а когда сюда Вовка придёт — как угодно этим сахаром надо его накормить.
— Я могу его за руки держать, а ты тогда в рот ему сахару сыпани. Пусть жрёт. — Выслужилась передо мной Машка.
— Проще компот сварить, и угостить его. — Я озвучила здравую мысль, и сестра со мной согласилась.
На часах было без пяти двенадцать.
Я ойкнула, и начала быстро одеваться, попутно повторяя вполголоса заклятие, которое надо сотворить на перекрёстке через пять минут:
— В поле богатом есть нора засрата, там срамной порог, там живёт хорёк. Поди, дристунья, с той норы на соперницу мою коварную!
— А это ещё что? — Изумилась Машка.
— Это я щас на перекрёстке читать буду. — Пояснила я, застёгивая джинсы. — Я понос на Вовкину тёлку нашлю. Алый и буйный.
— А чо только понос? — Удивилась сестра. — А проказу наслать дорого очень? А язву сибирскую? А СПИД, сифилис и гарденеллёз?
— Сдурела? — Я даже перестала одеваться. — Нахуй мне потом Вовка нужен будет с таким букетом? Это ж вся его зарплата пойдёт на пожизненные таблетки! А понос это незаразно. Будет она дристать неделю, Вовке надоест, и он ко мне обратно придёт. Я-то не дрищу. Да и грех это — проказу насылать. — Спохватилась я в самом конце, высыпала себе в карман овёс, и открыла входную дверь:
— Ну всё. Я пошла.
— Я с тобой! — Засуетилась Машка. — На улице темно уже, а ты одна. Я тебя провожу.
— Бабка мне сказала, что после сотворения заклятия надо молча идти домой, и всю дорогу нельзя ни с кем разговаривать.
— И что? — Сестра уже застегнула куртку. — Я с тобой разговаривать и не собираюсь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73