https://wodolei.ru/catalog/mebel/ASB/
I
История литературы пользуется сегодня чаще всего дурной славой, причем, вполне заслуженно. Последние полтора столетия истории этой почтенной дисциплины свидетельствуют о неуклонной деградации. Все ее взлеты и вершины целиком относятся к XIX веку. Написать историю национальной литературы считалось во времена Гервинуса, Ше-рера, Де Санктиса и Лансона делом, венчающим жизнь филолога. Патриархи дисциплины видели свою высшую цель в том, чтобы представить историю литературных произведений как путь самопознания идеи национальной индивидуальности. Сегодня эти вершины стали далеким воспоминанием. Положение традиционной истории литературы в духовной жизни нашей современности весьма плачевно. История литературы сохраняется в устаревшем, по сути, государственном положении о выпускных экзаменах, но практически отсутствует в обязательной программе гимназического обучения. Как правило, книги по истории литературы можно обнаружить в книжных шкафах образованных граждан, которые, за неимением более подходящего справочника по литературе, открывают их главным образом для того, чтобы решать литературные кроссворды.
История литературы как предмет явно исчезает из университетских лекционных курсов. Ни для кого уже не секрет, что филологи моего поколения даже ставят себе в заслугу замену традиционно общего изложения национальной литературы, разбитого по эпохам, на лекции проблемного или систематического характера. То же самое - с научной продукцией: коллективные работы в виде справочников и энциклопедий, недавно возникшие серийные выпуска, посвященные интерпретации отдельных произведений, вытеснили книги по истории литературы, снискавшие славу напыщенных или несерьезных. Характерно, что такие псевдоисторические труды редко появляются по инициативе ученых, чаще это бывает идеей предприимчивого издателя. Напротив, серьезные исследовательские работы публикуются в специальных монографиях, профессиональных журналах и отвечают более строгим методическим критериям научной работы в области стилистики, риторики, текстологии, семантики, поэтики, морфологии, истории слов, мотивов и жанров. Конечно, и сегодня добрая часть специализированных филологических журналов заполнена статьями с литературно-исторической постановкой вопроса. Однако их авторы подвергаются двойной критике. Выдвинутая в этих работах проблематика явно или неявно квалифицируется в смежных дисциплинах как мнимая, полученные результаты отбрасываются как безнадежно устаревшее знание. Критика со стороны теоретиков литературы не более снисходительна. Классическая история литературы обвиняется здесь в необоснованных претензиях на то, чтобы быть особой формой историографии, тогда как в действительности существует за пределами проблематики собственно исторического. С другой стороны, в ней отсутствует обязательное для самого предмета - литературы как одного из видов искусства - обоснование эстетического суждения.
Эта критика требует пояснений. История литературы (в ее наиболее распространенной форме) имеет обыкновение уходить от опасности простого хронологического перечисления фактов двумя способами. В одном случае она упорядочивает свой материал по общим тенденциям, жанрам и "проч.", а затем рассматривает хронологию произведений уже в соответствии с этими рубриками. Биография же авторов (или анализ их сочинений) появляется здесь случайно, в виде экскурса, по принципу "и порой проплывает белый слон". В другом случае литературно-исторический материал выстраивается линейно, в соответствии с хронологией появления крупных писателей, а анализ разворачивается по схеме "жизнь и творчество". Писатели "помельче" остаются здесь ни с чем (их поселяют в "промежутки"), сам же процесс развития жанров при этом неизбежно дробится. Эта вторая форма истории литературы скорее соответствует истории классической древности с се каноническим корпусом авторов; первая же чаще применяется в истории новейших литератур, вынужденной бороться с нарастающей по мере приближения к нашему времени трудностью свободного отбора материала в едва обозримом ряду авторов и произведений. Однако описание литературы" которое следует уже санкционированному ранее канону и лишь выстраивает "жизнь и творчество" писателей в хронологической последовательности, это, как заметил еще Гервинус, "не история, и даже не ее каркас". Точно так же ни один историк не назвал бы историческим описание по жанрам, когда отмечаются изменения от произведения к произведению и прослеживается внутрижанровая эволюция лирики, драмы или романа. При этом остается непроясненной рядоположенность литературных явлений, которая лишь обрамляется общим рассмотрением политических тенденций или "духа времени", как правило, заимствованным из истории науки. С другой стороны, случаи, когда историк берется оценивать произведения прошлых эпох, не только редки, но и вызывают нарекания. Скорее он сошлется на идеал объективности в историографии, которая призвана лишь описывать, как "все было на самом деле". Причин его воздержания от эстетических суждений достаточно. Ведь качество и ранг литературного произведения определяются не биографическими или историческими условиями его возникновения и не просто местом в последовательности развития жанров, а трудноуловимыми критериями художественного воздействия, рецепции и последующей славы произведения и автора. И когда историк литературы, следуя идеалу объективности, ограничивается изложением некоего замкнутого прошлого, предоставляя судить о своем времени, своей незавершившейся эпохе критику, а сам руководствуется при этом беспроигрышным каноном "шедевров", то он в своей исторической дистанцированности неизбежно отстает от новейшего развития литературы на одно-два поколения. В полемике о современных литературных явлениях он принимает участие в лучшем случае как пассивный читатель, паразитируя, таким образом, на языке той самой критики, которую втайне и презрительно считает "ненаучной".
Итак, что бы следовало сделать сегодня истории литературы, которая - если развить классическое шиллеровское определение интереса к истории - пока еще не в силах предложить "мыслящему наблюдателю" что-либо поучительное, "деятельному мирянину" - какой-либо образец для подражания, "философу" - важные открытия, а читателю - "источник благороднейшего наслаждения"?
II
Цитаты обычно взывают к авторитету, санкционирующему следующий шаг научной рефлексии. Но они также могут напомнить старую постановку вопроса, показывая, что ставший уже классическим ответ недостаточен, что он сам, в свою очередь, стал историей и требует от нас обновления вопроса и нового решения. То, как Шиллер ответил на собственный вопрос "Что такое всеобщая история и с какой целью ее изучают?", поставленный в его невской речи по случаю вступления в должность 26 мая 1789 г., имеет значение не только для трактовки истории немецким идеализмом. Этот ответ облегчает критическое рассмотрение истории нашей дисциплины. Он проясняет ожидания, с которыми история литературы XIX века, соперничая с общей историографией, стремилась выполнить завещание идеалистической философии истории. Вместе с тем он позволяет понять, почему познавательный идеал "исторической школы" повлек за собой кризис и упадок истории литературы.
Главным свидетелем для нас может быть Гервинус Он был не только создателем первой научной "Истории поэтической национальной литературы немцев" (1855-1842), но и первым и единственным филологом - автором исторического учения. В его "Основах истории" центральная идея работы Вильгельма фон Гумбольдта "О задаче историка" 11821) разворачивается в теорию, с помощью которой Гервинус (в другой работе) обосновал высокую задачу истории художественной литературы. Историк литературы становится историографом только тогда, когда, изучай предмет, находит в своем материале "одну основную идею, которая пронизывает, отмечает и связывает с мировыми событиями именно взятый им для рассмотрения ряд событий". Эта ведущая идея (для Шиллера общий телеологический принцип, позволяющий понять мировое историческое развитие человечества) прогладывает уже в отдельных высказываниях "Идеи национальной индивидуальности" Гумбольдта. Однако Гервинус, усвоив этот "идеальный способ объяснения" истории, незаметно подчиняет "историческую идею" Гумбольдта интересам национальной идеологии: национальная история немецкой литературы должна продемонстрировать, как те "разумные идеалы, которые греки предложили человечеству в качестве ориентиров и к которым именно немцы по природе своей были изначально склонны, оказались вновь избраны ими сознательно и свободно". Универсальная идея философии истории Просвещения распалась на множество историй национальных индивидуальностей и выродилась в конце концов в литературный миф о немцах, призванных быть истинными наследниками греков, "которым одним только и дано воплотить в действительность эти идеи во всей их чистоте".
Ход мысли, описанный на примере Гервинуса, - явление, типичное не только для духовкой истории XIX в. Он содержит методологические посылки, ставшие явными и для истории литературы, и для историографии в целом в тот момент, когда историческая школа окончательно отказалась от телеологической модели истории, свойственной идеалистической философии. Если решение, предложенное философией истории, когда ход событий понимается с точки зрения "цели, идеальной высшей точки" развития мировой истории, отбрасывалось за его неисторичностью, то как тогда могла быть понята и представлена целостность истории, которая именно в качестве целого никогда не дана? Тем самым идеал всеобщей истории становится (как показал Х.-Г. Гадамер) неудобным для историка. Историограф, писал Гервинус, "может стремиться описать лишь законченные ряды, поскольку не в силах судить о прошлом, не зная развязки событий". Завершенными же национальные истории могли считаться только тогда, когда событийный ряд увенчивался моментом национального единения в политике или национальной классикой в литературе. Однако ход истории после "развязки событий" неизбежно возвращал к прежней дилемме. В этой ситуации Гервинус, в конечном счете, вынужден делать "хорошую мину при плохой игре". В примечательном согласии со знаменитым заключением Гегеля о "конце искусства" он трактует литературу после классического периода как чистое вырождение и советует "талантам, не имеющим цели", заняться реальным миром и государством.
Сняв таким образом дилемму "конца и продолжения" истории, представитель школы историзма возвращался к работе с категорией "эпохи", поскольку "эпоху" он мог себе полностью представить и описать вплоть до "развязки событий", не оглядываясь на последующее. История, понятая как описание эпох, обещала наиболее полное осуществление методического идеала исторической школы. И когда история литературы уже не могла ограничиваться развертыванием национальной индивидуальности в литературе, она предпочитала выстраивать историю как ряд сменяющих друг друга эпох. Основное правило этого исторического метода - историк должен дистанцироваться от своего предмета и представить его в полной объективности - применимо именно к "эпохе" как самостоятельному, индивидуальному смысловому целому. Если "полная объективность" требует, чтобы историк отказался от точки зрения своей современности, то ценность и значение прошлых эпох должны осознаваться независимо от последующего хода истории.
Знаменитое выступление Ранке 1854 г. обосновывает этот постулат теологически: "Каждая эпоха, утверждаю я, по-своему, непосредственно обращена к Богу, и ценность ее заключена не в том, что после нее, а в ней самой, в ее существовании, в ее самости". Этот новый ответ на вопрос о "прогрессе" в истории указывает историку на дачу построения новой теодицеи: рассматривая и представляя эпоху как нечто самодостаточное, он оправдывает Бога перед философией исторического прогресса, оценивающей эпохи лишь как ступени следующих поколений и тем самым предлагающей выбирать между предпочтением более позднего и "несправедливостью божественного".
Однако проблему, поставленную философией истории, Ранке решает ценою нарушения связи между прошлым и настоящим истории - между эпохой, "какой она была сама по себе", и тем, "что из нее произошло". Отойдя от просветительской философии истории, историзм отказался и от телеологической конструкции всеобщей истории, и от ее методического принципа, по Шиллеру, в первую очередь характеризующего историка и его способ действия: необходимости соединения прошлого с настоящим. Только по недоразумению это важнейшее открытие могло считаться спекулятивным построением. Отказ от данного принципа не мог пройти для исторической школы безнаказанно''. Дальнейшее развитие истории литературы это подтвердило. Своим успехом история литературы XIX века полностью обязана убеждению, что в каждом ее факте "невидимо присутствует" идея национальной индивидуальности.
Подобная идея позволяет обнаружить в последовательности литературных произведений саму форму истории. С исчезновением этого убеждения разорвалась и связующая события нить. В итоге литература прошлого и современности распалась на отдельные области дискуссий, проблемой стали отбор, детерминация и оценка литературных фактов. Этот кризис и обусловил поворот к позитивизму. Позитивистская школа полагала, будто сможет обратить нужду в добродетель, заимствуя точные методы естественных наук. Результат широко известен: использование принципа чисто каузального объяснения обнаружило лишь внешние по отношению к литературному процессу обстоятельства, привело к изучению источников в гипертрофированных масштабах и растворило специфическое своеобразие литературного произведения в бесконечном сплетении различных "влияний".
1 2 3 4 5 6 7 8 9
История литературы пользуется сегодня чаще всего дурной славой, причем, вполне заслуженно. Последние полтора столетия истории этой почтенной дисциплины свидетельствуют о неуклонной деградации. Все ее взлеты и вершины целиком относятся к XIX веку. Написать историю национальной литературы считалось во времена Гервинуса, Ше-рера, Де Санктиса и Лансона делом, венчающим жизнь филолога. Патриархи дисциплины видели свою высшую цель в том, чтобы представить историю литературных произведений как путь самопознания идеи национальной индивидуальности. Сегодня эти вершины стали далеким воспоминанием. Положение традиционной истории литературы в духовной жизни нашей современности весьма плачевно. История литературы сохраняется в устаревшем, по сути, государственном положении о выпускных экзаменах, но практически отсутствует в обязательной программе гимназического обучения. Как правило, книги по истории литературы можно обнаружить в книжных шкафах образованных граждан, которые, за неимением более подходящего справочника по литературе, открывают их главным образом для того, чтобы решать литературные кроссворды.
История литературы как предмет явно исчезает из университетских лекционных курсов. Ни для кого уже не секрет, что филологи моего поколения даже ставят себе в заслугу замену традиционно общего изложения национальной литературы, разбитого по эпохам, на лекции проблемного или систематического характера. То же самое - с научной продукцией: коллективные работы в виде справочников и энциклопедий, недавно возникшие серийные выпуска, посвященные интерпретации отдельных произведений, вытеснили книги по истории литературы, снискавшие славу напыщенных или несерьезных. Характерно, что такие псевдоисторические труды редко появляются по инициативе ученых, чаще это бывает идеей предприимчивого издателя. Напротив, серьезные исследовательские работы публикуются в специальных монографиях, профессиональных журналах и отвечают более строгим методическим критериям научной работы в области стилистики, риторики, текстологии, семантики, поэтики, морфологии, истории слов, мотивов и жанров. Конечно, и сегодня добрая часть специализированных филологических журналов заполнена статьями с литературно-исторической постановкой вопроса. Однако их авторы подвергаются двойной критике. Выдвинутая в этих работах проблематика явно или неявно квалифицируется в смежных дисциплинах как мнимая, полученные результаты отбрасываются как безнадежно устаревшее знание. Критика со стороны теоретиков литературы не более снисходительна. Классическая история литературы обвиняется здесь в необоснованных претензиях на то, чтобы быть особой формой историографии, тогда как в действительности существует за пределами проблематики собственно исторического. С другой стороны, в ней отсутствует обязательное для самого предмета - литературы как одного из видов искусства - обоснование эстетического суждения.
Эта критика требует пояснений. История литературы (в ее наиболее распространенной форме) имеет обыкновение уходить от опасности простого хронологического перечисления фактов двумя способами. В одном случае она упорядочивает свой материал по общим тенденциям, жанрам и "проч.", а затем рассматривает хронологию произведений уже в соответствии с этими рубриками. Биография же авторов (или анализ их сочинений) появляется здесь случайно, в виде экскурса, по принципу "и порой проплывает белый слон". В другом случае литературно-исторический материал выстраивается линейно, в соответствии с хронологией появления крупных писателей, а анализ разворачивается по схеме "жизнь и творчество". Писатели "помельче" остаются здесь ни с чем (их поселяют в "промежутки"), сам же процесс развития жанров при этом неизбежно дробится. Эта вторая форма истории литературы скорее соответствует истории классической древности с се каноническим корпусом авторов; первая же чаще применяется в истории новейших литератур, вынужденной бороться с нарастающей по мере приближения к нашему времени трудностью свободного отбора материала в едва обозримом ряду авторов и произведений. Однако описание литературы" которое следует уже санкционированному ранее канону и лишь выстраивает "жизнь и творчество" писателей в хронологической последовательности, это, как заметил еще Гервинус, "не история, и даже не ее каркас". Точно так же ни один историк не назвал бы историческим описание по жанрам, когда отмечаются изменения от произведения к произведению и прослеживается внутрижанровая эволюция лирики, драмы или романа. При этом остается непроясненной рядоположенность литературных явлений, которая лишь обрамляется общим рассмотрением политических тенденций или "духа времени", как правило, заимствованным из истории науки. С другой стороны, случаи, когда историк берется оценивать произведения прошлых эпох, не только редки, но и вызывают нарекания. Скорее он сошлется на идеал объективности в историографии, которая призвана лишь описывать, как "все было на самом деле". Причин его воздержания от эстетических суждений достаточно. Ведь качество и ранг литературного произведения определяются не биографическими или историческими условиями его возникновения и не просто местом в последовательности развития жанров, а трудноуловимыми критериями художественного воздействия, рецепции и последующей славы произведения и автора. И когда историк литературы, следуя идеалу объективности, ограничивается изложением некоего замкнутого прошлого, предоставляя судить о своем времени, своей незавершившейся эпохе критику, а сам руководствуется при этом беспроигрышным каноном "шедевров", то он в своей исторической дистанцированности неизбежно отстает от новейшего развития литературы на одно-два поколения. В полемике о современных литературных явлениях он принимает участие в лучшем случае как пассивный читатель, паразитируя, таким образом, на языке той самой критики, которую втайне и презрительно считает "ненаучной".
Итак, что бы следовало сделать сегодня истории литературы, которая - если развить классическое шиллеровское определение интереса к истории - пока еще не в силах предложить "мыслящему наблюдателю" что-либо поучительное, "деятельному мирянину" - какой-либо образец для подражания, "философу" - важные открытия, а читателю - "источник благороднейшего наслаждения"?
II
Цитаты обычно взывают к авторитету, санкционирующему следующий шаг научной рефлексии. Но они также могут напомнить старую постановку вопроса, показывая, что ставший уже классическим ответ недостаточен, что он сам, в свою очередь, стал историей и требует от нас обновления вопроса и нового решения. То, как Шиллер ответил на собственный вопрос "Что такое всеобщая история и с какой целью ее изучают?", поставленный в его невской речи по случаю вступления в должность 26 мая 1789 г., имеет значение не только для трактовки истории немецким идеализмом. Этот ответ облегчает критическое рассмотрение истории нашей дисциплины. Он проясняет ожидания, с которыми история литературы XIX века, соперничая с общей историографией, стремилась выполнить завещание идеалистической философии истории. Вместе с тем он позволяет понять, почему познавательный идеал "исторической школы" повлек за собой кризис и упадок истории литературы.
Главным свидетелем для нас может быть Гервинус Он был не только создателем первой научной "Истории поэтической национальной литературы немцев" (1855-1842), но и первым и единственным филологом - автором исторического учения. В его "Основах истории" центральная идея работы Вильгельма фон Гумбольдта "О задаче историка" 11821) разворачивается в теорию, с помощью которой Гервинус (в другой работе) обосновал высокую задачу истории художественной литературы. Историк литературы становится историографом только тогда, когда, изучай предмет, находит в своем материале "одну основную идею, которая пронизывает, отмечает и связывает с мировыми событиями именно взятый им для рассмотрения ряд событий". Эта ведущая идея (для Шиллера общий телеологический принцип, позволяющий понять мировое историческое развитие человечества) прогладывает уже в отдельных высказываниях "Идеи национальной индивидуальности" Гумбольдта. Однако Гервинус, усвоив этот "идеальный способ объяснения" истории, незаметно подчиняет "историческую идею" Гумбольдта интересам национальной идеологии: национальная история немецкой литературы должна продемонстрировать, как те "разумные идеалы, которые греки предложили человечеству в качестве ориентиров и к которым именно немцы по природе своей были изначально склонны, оказались вновь избраны ими сознательно и свободно". Универсальная идея философии истории Просвещения распалась на множество историй национальных индивидуальностей и выродилась в конце концов в литературный миф о немцах, призванных быть истинными наследниками греков, "которым одним только и дано воплотить в действительность эти идеи во всей их чистоте".
Ход мысли, описанный на примере Гервинуса, - явление, типичное не только для духовкой истории XIX в. Он содержит методологические посылки, ставшие явными и для истории литературы, и для историографии в целом в тот момент, когда историческая школа окончательно отказалась от телеологической модели истории, свойственной идеалистической философии. Если решение, предложенное философией истории, когда ход событий понимается с точки зрения "цели, идеальной высшей точки" развития мировой истории, отбрасывалось за его неисторичностью, то как тогда могла быть понята и представлена целостность истории, которая именно в качестве целого никогда не дана? Тем самым идеал всеобщей истории становится (как показал Х.-Г. Гадамер) неудобным для историка. Историограф, писал Гервинус, "может стремиться описать лишь законченные ряды, поскольку не в силах судить о прошлом, не зная развязки событий". Завершенными же национальные истории могли считаться только тогда, когда событийный ряд увенчивался моментом национального единения в политике или национальной классикой в литературе. Однако ход истории после "развязки событий" неизбежно возвращал к прежней дилемме. В этой ситуации Гервинус, в конечном счете, вынужден делать "хорошую мину при плохой игре". В примечательном согласии со знаменитым заключением Гегеля о "конце искусства" он трактует литературу после классического периода как чистое вырождение и советует "талантам, не имеющим цели", заняться реальным миром и государством.
Сняв таким образом дилемму "конца и продолжения" истории, представитель школы историзма возвращался к работе с категорией "эпохи", поскольку "эпоху" он мог себе полностью представить и описать вплоть до "развязки событий", не оглядываясь на последующее. История, понятая как описание эпох, обещала наиболее полное осуществление методического идеала исторической школы. И когда история литературы уже не могла ограничиваться развертыванием национальной индивидуальности в литературе, она предпочитала выстраивать историю как ряд сменяющих друг друга эпох. Основное правило этого исторического метода - историк должен дистанцироваться от своего предмета и представить его в полной объективности - применимо именно к "эпохе" как самостоятельному, индивидуальному смысловому целому. Если "полная объективность" требует, чтобы историк отказался от точки зрения своей современности, то ценность и значение прошлых эпох должны осознаваться независимо от последующего хода истории.
Знаменитое выступление Ранке 1854 г. обосновывает этот постулат теологически: "Каждая эпоха, утверждаю я, по-своему, непосредственно обращена к Богу, и ценность ее заключена не в том, что после нее, а в ней самой, в ее существовании, в ее самости". Этот новый ответ на вопрос о "прогрессе" в истории указывает историку на дачу построения новой теодицеи: рассматривая и представляя эпоху как нечто самодостаточное, он оправдывает Бога перед философией исторического прогресса, оценивающей эпохи лишь как ступени следующих поколений и тем самым предлагающей выбирать между предпочтением более позднего и "несправедливостью божественного".
Однако проблему, поставленную философией истории, Ранке решает ценою нарушения связи между прошлым и настоящим истории - между эпохой, "какой она была сама по себе", и тем, "что из нее произошло". Отойдя от просветительской философии истории, историзм отказался и от телеологической конструкции всеобщей истории, и от ее методического принципа, по Шиллеру, в первую очередь характеризующего историка и его способ действия: необходимости соединения прошлого с настоящим. Только по недоразумению это важнейшее открытие могло считаться спекулятивным построением. Отказ от данного принципа не мог пройти для исторической школы безнаказанно''. Дальнейшее развитие истории литературы это подтвердило. Своим успехом история литературы XIX века полностью обязана убеждению, что в каждом ее факте "невидимо присутствует" идея национальной индивидуальности.
Подобная идея позволяет обнаружить в последовательности литературных произведений саму форму истории. С исчезновением этого убеждения разорвалась и связующая события нить. В итоге литература прошлого и современности распалась на отдельные области дискуссий, проблемой стали отбор, детерминация и оценка литературных фактов. Этот кризис и обусловил поворот к позитивизму. Позитивистская школа полагала, будто сможет обратить нужду в добродетель, заимствуя точные методы естественных наук. Результат широко известен: использование принципа чисто каузального объяснения обнаружило лишь внешние по отношению к литературному процессу обстоятельства, привело к изучению источников в гипертрофированных масштабах и растворило специфическое своеобразие литературного произведения в бесконечном сплетении различных "влияний".
1 2 3 4 5 6 7 8 9