.."
- О нет, ведь я как-то останусь в ваших воспоминаниях, в вашей жизни!
- "За свиную породу приз делится ex aequo между господами Леэриссэ и Кюллембуром. Шестьдесят франков!"
Родольф жал Эмме руку и чувствовал, что ладонь ее горит и трепещет, как пойманная, рвущаяся улететь горлица; но тут - пыталась ли она отнять руку, или хотела ответить на его пожатие, - только она шевельнула пальцами.
- О, благодарю вас! - воскликнул он. - Вы не отталкиваете меня! Вы так добры! Вы понимаете, что я весь ваш! Позвольте же мне видеть, позвольте любоваться вами!
Ветер ворвался в окно, и сукно на столе стало топорщиться; а внизу, на площади, у всех крестьянок поднялись, словно белые крылья бабочек, оборки высоких чепцов.
- "За применение жмыхов маслянистых семян..." - продолжал председатель. Он торопился: - "За фламандские удобрения... за разведение льна... за осушение почвы при долгосрочной аренде... за верную службу хозяину..."
Четвертая часть начинается, когда оба умолкают, и слова с платформы, где вручается особая награда, слышны целиком и с авторскими объяснениями:
"Родольф молчал. Оба глядели друг на друга. От мощного желания дрожали пересохшие губы; томно, бессильно сплетались пальцы.
- "Катерине-Никезе-Элизабете Леру из Сассето-ла-Герьер за пятидесятичетырехлетнюю службу на одной и той же ферме - серебряная медаль ценою в двадцать пять франков!.."
Тогда на эстраду робко вышла крохотная старушка. Казалось, она вся съежилась в своей жалкой одежде... Выражение лица хранило нечто от монашеской суровости. Бесцветный взгляд не смягчался ни малейшим оттенком грусти или умиления. В постоянном общении с животными старушка переняла их немоту и спокойствие... Так стояло перед цветущими буржуа живое полустолетие рабства...
- Подойдите, подойдите!
- Да вы глухая, что ли? - сказал Тюваш, подскакивая в своем кресле.
И принялся кричать ей в самое ухо:
- За пятидесятичетырехлетнюю службу! Серебряная медаль! Вам, вам!
Получив наконец свою медаль, старушка стала ее разглядывать. И тогда по лицу ее разлилась блаженная улыбка, и, сходя с эстрады, она прошамкала:
- Отдам ее нашему кюре, пусть служит мне мессы.
- Какой фанатизм! - воскликнул аптекарь, наклоняясь к нотариусу".
Апофеоз этой великолепной контрапунктальной главы - отчет Омэ о банкете и празднике в руанской газете: "Откуда все эти фестоны, цветы, гирлянды? Куда, подобно волнам бушующего моря, стекается эта толпа под потоками лучей знойного солнца, затопившего тропической жарой наши нивы?.."
Перечисляя состав жюри, он одним из первых назвал себя и даже в особом примечании напоминал, что это тот самый г-н фармацевт Омэ, который прислал в Агрономическое общество рассуждение о сидре. Дойдя до распределения наград, он описывал радость лауреатов в тоне дифирамба. "Отец обнимал сына, брат брата, супруг супругу. Каждый с гордостью показывал свою скромную медаль. Вернувшись домой к доброй своей хозяйке, он, конечно, со слезами повесит эту медаль на стене своей смиренной хижины...
Около шести часов все главнейшие участники празднества встретились на банкете, устроенном на пастбище у г-на Льежара. Царила ничем не нарушаемая сердечность. Было провозглашено много здравиц: г-н Льевен - за монарха! Г-н Тюваш - за префекта! Г-н Дерозерэ - за земледелие! Г-н Омэ - за двух близнецов: промышленность и искусство! Г-н Леплише - за мелиорацию! Вечером в воздушных пространствах вдруг засверкал блестящий фейерверк. То был настоящий калейдоскоп, настоящая оперная декорация, и на один момент наш скромный городок мог вообразить себя перенесенным в волшебную грезу из "Тысячи и одной ночи".
Близнецы промышленность и искусство - своего рода символ, сводящий свинопасов и нежную пару в каком-то фарсовом синтезе. Это замечательная глава. Она оказала огромное воздействие на Джеймса Джойса; и я не думаю, что, несмотря на поверхностные нововведения, Джойс пошел сколько-нибудь дальше Флобера.
"Сегодня... я был (мысленно. - В.Н.) одновременно мужчиной и женщиной, любовником и любовницей и катался верхом в лесу осенним днем среди пожелтевших листьев; я был и лошадьми, и листьями, и ветром, и словами, которые произносили влюбленные, и румяным солнцем". Так 23 декабря 1853-го писал Флобер Луизе Коле о знаменитой 9-й главе второй части, где Родольф соблазняет Эмму. В общей схеме и рамке романа XIX века такого рода сцены причислялись к техническому типу "падение женщины", "падение добродетели". По ходу этой прекрасно написанной сцены стоит отдельно отметить поведение Эмминой синей длинной вуали - самостоятельного персонажа в собственном змеящемся роде. Сойдя с лошадей, они идут пешком. "Пройдя шагов сто, она снова остановилась; сквозь вуаль, наискось падавшую с ее мужской шляпы на бедра, лицо ее виднелось в синеватой прозрачности; оно как бы плавало под лазурными волнами". Вернувшись домой, Эмма погружена в воспоминания о происшедшем: "Взглянув на себя в зеркало, она сама удивилась своему лицу. Никогда у нее не было таких огромных, таких черных, таких глубоких глаз. Какая-то особенная томность разливалась по лицу, меняя его выражение.
"У меня любовник! Любовник!" - повторяла она, наслаждаясь этой мыслью, словно новой зрелостью. Наконец-то познает она эту радость любви, то волнение счастья, которое уже отчаялась испытать. Она входила в какую-то страну чудес, где все будет страстью, восторгом, исступлением; голубая бесконечность окружала ее, вершины чувства искрились в ее мыслях, а будничное существование виднелось где-то далеко внизу, в тени, в промежутках между этими высотами".
Не забудем ни о синей банке с ядовитым мышьяком, ни о синеватом дымке над крышами на ее похоронах.
Само давшее повод к воспоминаниям событие описано коротко, но с одной существенной деталью: "Сукно ее платья цеплялось за бархат фрака. Она откинула назад голову, ее белая шея раздулась от глубокого вздоха, - и, теряя сознание, вся в слезах, содрогаясь и пряча лицо, она отдалась.
Спускались вечерние тени; косые лучи солнца слепили ей глаза, проникая сквозь ветви. Вокруг нее там и сям, на листве и на траве, дрожали пятнышки света, словно здесь летали колибри и на лету роняли перья. Тишина была повсюду; что-то нежное, казалось, исходило от деревьев; Эмма чувствовала, как вновь забилось ее сердце, как кровь теплой струей бежала по телу. И тогда она услышала вдали, над лесом, на холмах, неясный и протяжный крик, чей-то певучий голос и молча стала прислушиваться, как он, подобно музыке, сливался с последним трепетом ее взволнованных нервов. Родольф, держа в зубах сигару, связывал оборвавшийся повод, подрезая его перочинным ножом".
Когда Эмма, очнувшись от страстного забытья, откуда-то из-за тихого леса слышит неясный звук, дальний певучий стон, то будьте добры его запомнить, поскольку все его волшебное звучание - всего лишь преображенная эхом хриплая песня уродливого бродяги. И Эмма и Родольф возвращаются с верховой прогулки под улыбку на лице у автора. Поскольку меньше чем через пять лет эта хриплая песня в Руане отвратительно сольется с предсмертными хрипами Эммы.
После конца Эмминого романа с Родольфом (он бросает ее в ту самую минуту, когда она ждет его, чтобы вместе убежать в синий туман романтических снов) две взаимосвязанные сцены написаны любимым флоберовским методом контрапункта. Первая - вечер в опере на "Лючии де Ламермур", когда Эмма встречает вернувшегося из Парижа Леона. Молодые франты, которые красуются в оперном партере, затянутыми в желтые перчатки руками опираясь на блестящий набалдашник трости, и за которыми наблюдает Эмма, образуют вступление к предварительному гаму настраиваемых инструментов.
В первой части сцены Эмму опьяняют мелодические жалобы тенора, напоминающие ей о давно прошедшей любви к Родольфу. Шарль прерывает музыку ее переживаний прозаическими репликами. Для него опера - набор бессмысленных телодвижений, но она понимает сюжет, поскольку читала роман по-французски. Во второй части, следя за судьбой Лючии на сцене, она отдается мыслям о своей судьбе. Она видит себя в оперной героине и готова полюбить всякого, в ком могла бы увидеть тенора. Но в третьей части роли меняются. Опера, пение обращаются в досадные помехи, а главным становится ее разговор с Леоном. Шарль только начал получать удовольствие, как его уводят в кафе. В четвертой части Леон предлагает ей в воскресенье вернуться, чтобы услышать пропущенный последний акт. Уравнения абсолютно схематические: сперва для Эммы реальности равна опера; певец вначале равен Родольфу, потом самому себе, Лагарди, возможному любовнику; возможный любовник становится Леоном; и, наконец, Леон приравнен к реальности, а опера перестает занимать Эмму, и она идет с ним в кафе, чтобы покинуть невыносимо душный зал.
Другой пример контрапункта - эпизод в соборе. Предварительной разминкой на этот раз служит визит Леона к Эмме в гостиницу, и только потом мы попадаем в собор к ним на свидание. Предварительная беседа перекликается с разговором Эммы и Родольфа на земледельческом съезде, но теперь Эмма гораздо искушеннее. В первой части сцены в соборе Леон заходит в церковь и ждет Эмму. На этот раз интерлюдия разыгрывается между церковным привратником (постоянно ждущим туристов гидом), с одной стороны, и Леоном, отказывающимся осматривать достопримечательности, - с другой. Он замечает только то (переливающиеся пятна света на полу и так далее), что созвучно его сосредоточенности на Эмме, которая ему представляется ревниво охраняемой испанской дамой, вроде воспетых французским поэтом Мюссе, приходящей в церковь и тайком передающей поклоннику записку. Привратник кипит от гнева при виде потенциального экскурсанта, позволяющего себе любоваться собором самостоятельно.
Вторая часть открывается приходом Эммы - она порывисто протягивает Леону бумагу (письмо с отказом), проходит в придел Пречистой Девы и там молится.
"Она поднялась, и оба собрались уходить, но вдруг к ним быстро подошел швейцар и сказал:
- Вы, сударыня, конечно, приезжая? Вам, сударыня, угодно осмотреть достопримечательности собора?
- Да нет! - крикнул клерк.
- Почему же? - возразила Эмма. Всей своей колеблющейся добродетелью она цеплялась за деву, за скульптуру, за могильные плиты - за все, что было вокруг".
Поток разъяснительного красноречия привратника мчится параллельно с нетерпеливой бурей внутри у Леона. Привратник как раз собирается показать им шпиль, когда Леон тащит Эмму прочь из собора. Но - и это третья часть когда они уже выходят, привратник ухитряется снова встрять, притащив на продажу кипу огромных переплетенных томов - сочинения о соборе. Наконец обезумевший от нетерпения Леон пытается найти фиакр, а потом пытается усадить туда Эмму. Так делают в Париже, отвечает он на ее колебания, - для нее это Париж шелкового портсигара, - и эти слова, словно неопровержимый довод, ее убеждают.
"Но фиакра все не было. Леон боялся, как бы она не вернулась в церковь. Наконец фиакр появился.
- Вы бы хоть вышли через северный портал, - кричал им с порога швейцар, - тогда бы вы увидели "Воскресение из мертвых", "Страшный суд", "Рай", "Царя Давида" и "Грешников" в адском пламени!
- Куда ехать? - спросил извозчик.
- Куда хотите! - ответил Леон, подсаживая Эмму в карету.
И тяжелая колымага тронулась".
Как сельскохозяйственные мотивы (свиньи и навоз) на ярмарке предвосхищали ту грязь, которую мальчик Жюстен счищает с башмаков Эммы после ее прогулок к дому любовника, Родольфа, так и последний порыв красноречия попугая-привратника предвосхищает адское пламя, от которого Эмма могла бы еще спастись, не сядь она в карету вместе с Леоном.
На этом завершается церковная часть контрапункта. Она откликается в следующем эпизоде - с закрытой каретой.
Извозчику тоже первым делом приходит в голову показать паре, которую он по простоте неискушенного ума принимает за туристов, виды Руана, например статую какого-нибудь поэта. Затем он так же бездумно резвым галопом направляется к станции и пробует другие маршруты в том же роде. Но всякий раз голос из таинственной глубины кареты приказывает ехать дальше. Нет нужды входить в подробности этой удивительно смешной поездки, поскольку цитата скажет сама за себя. Но стоит отметить, что гротескный фиакр с зашторенными окнами, курсирующий по Руану у всех на виду, далеко ушел от прогулок в багряных лесах по лиловому вереску с Родольфом. Эммины измены стали вульгарнее.
"И тяжелая колымага тронулась. Она спустилась по улице Гран-Пон, пересекла площадь Искусств, Наполеоновскую набережную, Новый мост и остановилась прямо перед статуей Пьера Корнеля.
- Дальше! - закричал голос изнутри.
Лошадь пустилась вперед и, разбежавшись под горку с перекрестка Лафайет, во весь галоп прискакала к вокзалу.
- Нет, прямо! - прокричал тот же голос.
Фиакр миновал заставу и вскоре, выехав на аллею, медленно покатился под высокими вязами. Извозчик вытер лоб, зажал свою кожаную шапку между коленями и поехал мимо поперечных аллей, по берегу, у травы...
Но вдруг она (карета) свернула в сторону, проехала весь Катр-Мар, Сотвиль, Гран-шоссе, улицу Эльбёф и в третий раз остановилась у Ботанического сада.
- До поезжайте же! - еще яростней закричал голос.
Карета вновь тронулась, пересекла Сен-Севе... Она поднялась по бульвару Буврейль, протарахтела по бульвару Кошуаз и по всей Мон-Рибуде, до самого Девильского склона.
Потом вернулась обратно и стала блуждать без цели, без направления, где придется. Ее видели в Сен-Поле, в Лескюре, у горы Гарган, в Руж-Марке, на площади Гайарбуа; на улице Маладрери, на улице Динандери, у церквей Св. Ромена, Св. Вивиана, Св. Маклю, Св. Никеза, перед таможней, у нижней старой башни, в Труа-Пип и на Большом кладбище. Время от времени извозчик бросал со своих козел безнадежные взгляды на кабачки. Он никак не мог понять, какая бешеная страсть гонит этих людей с места на место, не давая им остановиться. Иногда он пытался натянуть вожжи, но тотчас же слышал за собой гневный окрик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13