6
В тот вечер, что Д. сообщил мне о смерти Цинтии, я вернулся к себе в двухэтажный дом, который я делил, в горизонтальном сечении, с вдовой отставного профессора. Подойдя к крыльцу, я с присущей одиночеству настороженностью вгляделся в неодинаковую темноту в двух рядах окон: темноту отсутствия и темноту сна.
В отношении первой я еще мог кое-что предпринять, но воспроизвести вторую мне не удавалось. Я не чувствовал себя в безопасности в постели: мои нервы только подскакивали на ее пружинах. Я погрузился в сонеты Шекспира и поймал себя на том, что как последний болван проверяю, не образуют ли первые буквы строчек какого-нибудь слова с тайным значением. Я нашел FATE (рок, в LXX-м), АТОМ (в CXX-м), и дважды TAFT (27-й американский президент, в LXXXVIII-м и CXXXI-м). То и дело я оглядывал комнату, следя за поведением вещей в ней. Странно было сознавать, что если начнут падать бомбы, то я почувствую не более чем возбуждение азартного игрока (и огромное земное облегчение), но что мое сердце разорвется, если какая-нибудь склянка вон на той полке, имеющая такой подозрительно-напряженный вид, сдвинется с места хоть на четверть вершка. Тоже и тишина была подозрительно уплотнившейся, как будто нарочно готовился черный задник для вспышки нервов, которую мог вызвать любой незначительный звук неизвестного происхождения. Уличное движение замерло совершенно. Тщетно я молил, чтобы по Перкинсовой со стоном протащился грузовик. Соседка, жившая надо мной, бывало, доводила меня до изступления гулким топотом, производимым, казалось, чудовищными каменными пятами (хотя при свете дня она была маленьким, пухленьким, унылого вида существом похожим на мумифицированную морскую свинку), но теперь я благословил бы ее, если б она проплелась в свою уборную. Я потушил свет и несколько раз прочистил горло, чтобы быть причиною хоть какого-нибудь звука. Мысленно я остановил жестом очень отдаленный автомобиль и поехал в нем, но он высадил меня прежде, чем мне удалось задремать. Вдруг какой-то шорох (вызванный, как хотелось мне думать, тем, что выброшенный и скомканный лист бумаги раскрылся, как зловредный, упрямый ночной цветок) донесся из корзины для мусора и затих, и мой ночной столик откликнулся легким щелчком. Было бы очень похоже на Цинтию, если бы она именно теперь начала разыгрывать дешевую мистерию с призраками.
Я решил дать отпор Цинтии. Я сделал мысленный смотр сверхъестественным явлениям и привидениям новейшего времени, начиная с постукиваний 1848-го года в нью-йоркском сельце Гайдсвилль и кончая фарсовыми чудесами в Кэмбридже Массачусеттском. Перед моим умственным взором проходили кости лодыжки и прочие анатомические кастаньеты сестер Фокс (по описанию мудрецов Университета Буффало); необъяснимо-распространенный тип болезненного юноши из хмурого Эпворта, не то Тедворта, вызывающего те же атмосферические волнения, что и в старом Перу; торжественно-мрачные Викторианские оргии, где розы падают, плывут аккордеоны под звуки музыки священной; профессиональные самозванцы, отрыгивающие мокрую марлю; г. Дункан, полный важного достоинства супруг женщины-медиума, который отклонил просьбу подвергнуть себя обыску, сославшись на несвежесть белья; престарелый Альфред Рассель Воллес, простодушный натуралист, отказавшийся поверить, что белая фигура с босыми ногами и непроколотыми мочками ушей, представшая перед ним на одном приватном шабаше в Бостоне, была чопорной мисс Кук, которую он только что видел спящей в углу за занавеской, в черном платье, в доверху зашнурованных ботинках и в серьгах; двое других естествоиспытателей, малорослых, тщедушных, но более или менее разумных и предприимчивых, руками и ногами облепивших Евпазию, крупную, дородную пожилую бабу, от которой разило чесноком и которая все-таки умудрилась их объегорить; и посрамленный скептик-фокусник, которому "дух-руководитель", говоривший через прелестную юную Марджери, велел перестать шарить в подкладке халата, а следовать вверх вдоль левого чулка, покуда не достигнет голой ляжки, - на теплой коже которой он ощутил "телепластическую" массу, наощупь необычайно напоминавшую холодную сырую печенку.
7
Я взывал к плоти, к развращенной плоти, чтобы отринуть и опровергнуть возможность бесплотного существования. Увы, все эти заклинания только усилили мой страх перед призраком Цинтии. Атавистический покой пришел только на рассвете, и когда я забылся, солнце сквозь рыжие гардины проникло в мой сон, который весь как-то был полон Цинтией.
Я был разочарован. Находясь теперь в безопасной крепости бела дня, я сказал себе, что ожидал большего. Она, мастер ясных как стекло подробностей - и вдруг такая расплывчатость! Я лежал в постели, ревизуя свой сон и прислушиваясь к воробьям на дворе: почем знать, если записать гомон этих птиц и потом пустить запись наоборот, не получится ли человеческая речь, не раздадутся ли внятные слова, точно так же как эти слова превратятся в щебет, если их проиграть вспять? Я принялся перечитывать свой сон сзаду наперед, по диагонали, снизу вверх и сверху вниз, пытаясь во что бы то ни стало уловить в нем что-нибудь цинтиеобразное, необычное, какой-нибудь намек, который должен ведь там быть.
Сознание отказывалось соединить ускользающие линии какого-то изжелта-облачного, томительного цвета, иллюзорные, неосязаемые. Тривиальные иносказания, идиотские акростихи, столоверчение - что, если теопатическая чушь и колдовство обладают таинственной многозначительностью, едва намеченной? Я сосредоточился, и видение истаяло, ложно-лучезарное, аморфное.
Итака, 1951
--------------------------------------------------------------
Примечания переводчика к "Сестрам Вейн"
Вейн (Vane) по-английски значит "флюгер".
стр. : "почтовые извещения" - Студенты разъезжаются на Рождественские вакации по домам (на месяц), и американские профессора иногда извещают их о выставленных за экзамен или за весь курс баллах по почте. Сивилла сразу после экзамена уезжает в Бостон (оттого шляпка и чемодан).
стр. : "преждевременно" - тетради Валевской и Вейн должны были бы лежать в конце стопки, так как буква "В" двадцать вторая в английской азбуке.
стр. : "D с минусом" - чтобы понять этот каламбур, надо знать, что в Америке применяется литерная пятибальная система, при которой первые четыре балла, A, B, C и D обозначают убывающую степень удовлетворительности, а "F" означает провал (по первой букве слова failure). "D с минусом", таким образом, соответствует скорее тройке с минусом, то есть самому низкому зачетному баллу.
стр. : "Джемсовские околичности" - должно быть, Вильям Джемс (William James, 1842-1910), знаменитый американский психолог (которого, между прочим, Набоков любил с детства и с сыном которого был дружен в Америке).
стр. : "Hither" значит "сюда" по-английски.
стр. : "изъян - зияние" - в оригинале "flaw" - "flower"; ср. вторую строку четверостишия из пятой главы.
стр. : "безсмертная поэма... мнимый сон" - в первом случае имеется в виду поэма Кольриджа "Кубла-Хан" (см. особенно предисловие); во втором, Finnegans Wake Джойса. Одно время Набоков хотел назвать свой второй английский роман Bend Sinis? ter (Под знаком незаконнорожденных, 1947) - Человек из Порлока.
стр. : "плагиатизм" (plagiatisme, по-французски) - дело в том, что в книге Оскара Вайльда Портрет Дориана Грея имеется Сивилла Вейн.
стр. : Фредерик Майерс (Myers) - английский философский писатель (1843-1901), окончивший, между прочим, тот же колледж Кэмбриджского университета (Троицын), что и Набоков. Он был одним из основателей - и непременным членом до самой своей смерти - Общества для изучения психических явлений, интересовался потусторонним, и написал несколько книг по этому предмету: Фантазмы бытия (Phantasms of Living), Наука и загробная жизнь (Science and a Future Life) и Личность человека и ее жизнь после физической смерти (Human Personаlity and Its Survival of Bodily Death). Кроме того, Майерс дважды издал сборник своих стихотворений.
стр. : Вот дословный перевод последнего пассажа:
Сознание не многое могло различить. Все казалось размытым, изжелта-мутным, не было ничего осязаемого. Ее безтолковые акростихи, жеманная уклончивость, ее теопатии - каждое воспоминание образовывало зыбь таинственного смысла. Все казалось желтовато-размытым, обманчивым, потерянным.
Послесловие переводчика
Рассказ "Сестры Вейн" был написан по-английски в 1951 году, но опубликовавший другие рассказы того же времени Нью-Йоркер их печатать отказался вследствие чувства странного и скорее неприятного недоумения, которое разсказ этот вызвал у редакторов. К одному из них, Катарине Вайт, с которой Набоков был в дружеских отношениях, он написал по этому поводу длинное и поразительно откровенное письмо, где указывает тайные тропы разсказа, его скрытую этику и мистику, которые, по его словам, свойственны всем его новым произведениям, в частности предыдущим "Условным знакам". С Нью-Йоркером, тем не менее, ничего не вышло, и "Сестры Вейн" появились в печати только в 1959-м году, а спустя много лет были включены в сборник Истребление тиранов (1975).
Этот и еще восемь разсказов я перевел на русский язык в продолжение второй половины восьмидесятых годов, и по заведенному еще во времена работы над Пниным обычаю, Вера Набокова, вдова писателя, читала и поправляла эти переводы. Ее русский язык, слух, и вкус были безупречны, и я очень дорожил ее мнением и советами, избавившими мою работу от множества несуразиц и прямых ошибок. Но ей было далеко за восемьдесят, ее одолевала физическая немощь, наши сидения вместе раз от разу сокращались, темпы работы все замедлялись, и к весне 1991-го года, когда она скончалась, мы успели приготовить к печати, да и то несколько наспех, только три разсказа: "Алеппо", "Забытого поэта", и "Условные знаки", и они были отданы мной, по ее предложению и по стечению обстоятельств, в межконтинентальный журнал Стрелец.
Со смертью г-жи Набоковой, по разным причинам частного и технического свойства пришлось отложить мысль издать по-русски все рассказы отдельною книгой, хотя и сын Набокова, и я несколько раз возвращались к этой мысли. Важная причина, по которой мне хотелось осуществить эту затею была та, что за последние пять лет количество дурных самодельных переложений Набокова, в том числе его разсказов, появившихся на территории бывшей России, выросло неимоверно. Здесь не место распространяться об этом проливном дожде кустарной контрабанды, тем более что вначале, когда еще только накрапывало, мне уже случалось писать об этом бедствии в американских журналах.
Предлагаемые здесь читателю переводы, как, впрочем, и изданный мною в 1983-м году русский Пнин, далеко не свободны от разнообразных недостатков языка и слога, и может быть даже ошибок в толковании оригинала; надеюсь, впрочем, что последних очень немного. Все это замечаешь, когда случается в очередной раз, по прошествии времени, пересматривать свою работу. Вот и теперь я обнаружил множество мест, требовавших переделки, и эта неустойчивость, и, так сказать, скорая порча текста, внушают мне тревогу частного характера. Но у переводов этих есть два взаимо-зависимых преимущества перед другими: они были пересмотрены и большей частью отредактированы людьми, не только прекрасно владевшими обоими языками, но и особенно хорошо знавшими язык Набокова. И затем этот перевод максимально дословный, и, стало быть, сознательно избегающий вольностей, а в тех редких случаях, когда вольность, или вернее замена, неизбежна и оттого даже желательна, пользующийся привилегией специально полученного в каждом таком случае imprimatur'a.
Необходимо наконец сказать несколько слов о "Сестрах Вейн", самом трудном из всех разсказов Набокова, оттого что последний абзац его представляет собою акростих - ключ к совершенно иному плану разсказа. Такую штуку, писал Набоков в предуведомлении к одному из изданий, можно позволить себе раз в тысячу лет. Но перевести "такую штуку" конечно еще много трудней чем сочинить, потому что абсолютно невозможно передать дословно как бы двухмерный текст, где кроме протяженности есть глубина, где кода есть одновременно и код, где на воротах висит наборный замок, причем единственная комбинация отпирающих его цифр должна еще и образовывать гармонически-возрастающий ряд. Однако можно воспроизвести и функцию, и до некоторой степени механизм заключительного акростиха, прибегнув к разным ухищрениям и вспомогательным построениям. Так на театре теней силуэт двуглавого орла, образованный проэкцией его чучела на натянутой холстине, может быть несовершенно, но узнаваемо воспроизведен посредством особенным образом переплетенных пальцев обеих рук.
Я бился над финалом "Сестер Вейн" в продолжение довольно долгого времени и, собственно, взялся за перевод самого разсказа только после того, как один из вариантов (позднее отвергнутых) показался мне удовлетворительным соглашением между тремя враждующими сторонами: шифрованным посланием, требованием известной близости к подлиннику по содержанию и тону, и необходимым здесь условием непринужденного слога (тут нужна апатия Атланта). Что до первого, то мой акростих представляет собою буквальный перевод английского шифра. В лексическом отношении мой вариант текста заключительного пассажа совпадает с подлинником более чем на треть, что при описанных стеснениях может показаться даже удачей. О прочем не мне судить.
Геннадий Барабтарло,
20-го мая 1996-го года
Колумбия (Миссури)



1 2 3