-- Нет, тут, к сожалению, другое,-- ответил Евфратский-Вероятно они из гордости скрывают. Но дело в том, что журналу крышка-- да, это на днях выяснилось Публика, знаете, читает всякое дерьмо, а "Арион" рассчитан на требовательного читателя. Вот и получается...
-- Я уже это слышал,-- с тревогой сказал Илья Борисович -но я думал, это клевета конкурентов или невежество Неужели второго номера не будет? Это же ужасно.
-- Денег нет. Журнал бессеребреный, идеалистический-такие, увы, погибают.
-- Но как же, как же! -- крикнул Илья Борисович, всплеснув руками.-- Ведь они одобрили мою вещь, ведь они хотели бы ее напечатать!.. -- Да не повезло,-- равнодушным голосом произнес Евфратский.-- А скажите, Илья Борисович..-- и он заговорил о другом. Ночью Илья Борисович плотно подумал, кое-что сам с собой обсудил и. позвонив утром Евфратскому, поставил ему некоторые вопросы финансового свойства. Евфратский отвечал вяло, но черезвычайно точно. Илья Борисович подумал еще, и на следующий день сделал Евфратскому
предложение для передачи "Ариону". Предложение было принято, и Илья Борисович перевел в Париж некоторую сумму. В ответ на это он получил письмо с выражением нашей живейшей благодарности и с сообщением, что вторая книга выйдет через месяц. Постскриптум заключал вежливую просьбу: "Позвольте нам подписать роман не И. Анненский, как Вы предлагаете, а Илья Анненский". "Вы совершенно правы,-- ответил Илья Борисович.-- Я просто не знал, что уже есть литератор, пишущий под этим именем. Радуюсь, что мой роман увидит у Вас свет. Будьте добреньки, как только выйдет журнал, вышлите мне пять экземпляров". (Он имел в виду старуху-родственницу и двух-трех деловых знакомых. Сын по-русски не читал.)
Тут начался период в жизни Ильи Борисовича, который острословы обозначили коротким термином "кстати". То в книжной лавке, то на каком-нибудь собрании, то просто на улице, подходил к вам с приветом ("A! Как живете?") малознакомый, приятный и солидный на вид господин в роговых очках, заводил с вами разговор о том и о сем, заметно переходил от того и сего к литературе и вдруг говорил: "Кстати..."; при этом его рука судорожно ныряла за пазуху и мгновенно извлекала письмо, "Вот, кстати, что мне пишет Галатов -- знаете? Галатов, русский Джойс". Вы берете письмо и читаете: "...редакция в полном восторге... наших классиков... украшением..." "Спутал мое отчество,-- говорит Илья Борисович с добродушным смешком.-Знаете-- писатель... Рассеянный... А журнал выйдет в сентябре, прочтете мою вещицу). И спрятав письмо, он прощается с вами и озабоченно спешит дальше.
Литературные неудачники, мелкие журналисты, корреспонденты каких-то бывших газет измывались над ним с диким сладострастием. С таким гиком великовозрастное хулиганье мучит кошку, с таким огоньком в глазах немолодой, несчастливый в наслаждениях мужчина рассказывает гнусный анекдот. Глумились, разумеется, за его спиной, но громко, развязно, совершенно не опасаясь превосходной акустики в местах сплетен. Вероятно до тетеревиного слуха Ильи Борисовича не доходило ничего. Он расцвел, он ходил новой, беллетристической походкой, он стал писать сыну по-русски с подстрочным немецким переводом большинства слов. В конторе уже знали, что Илья Борисович не только превосходный человек, но еще Schriftsteller (Писатель (нем.)), и некоторые из знакомых коммерсантов поверяли ему любовные свои тайны; "Вот вы опишите..." К нему, почуяв некий теплый ветерок, стала шляться изо дня в день -- кто с черного хода, кто с парадного -- разноцветная нищета. С ним был почтителен не один известный в эмиграции человек. Да что говорить -- Илья Борисович оказался и впрямь окруженным уважением и славой. Не было такого званого вечера в интеллигентном доме, где бы не упоминалось его имени,-- а как, с какой искрой, не все ли равно? Важно не как, а что,-- говорит истинная мудрость.
В конце месяца Илье Борисовичу пришлось по делу уехать, и он пропустил появившееся в русских газетах объявление о скором выходе "Ариона". Вернулся он в Берлин усталый, озабоченный, поглощенный деловыми мыслями. На столе в прихожей лежал большой, кубообразный пакет. Он, не снимая пальто, мгновенно пакет вскрыл. Розовое, холодное, пухлое. И пурпурными буквами: "Арион". Пять экземпляров.
Илья Борисович хотел распахнуть один из них, книга сладко хрустнула, но не разжмурилась -- еще слепая, новорожденная. Он попробовал опять,-- мелькнули какие-то чужие, чужие стишки. Он перебросил тяжесть сложенных листов справа налево и попал на страницу с оглавлением. Он проехался взглядом по именам и названиям, но не нашел, не нашел... Книга попыталась закрыться, он попридержал ее, дошел до конца перечня -- нету! Что же это такое, Господи, что же это... Не может быть... Просто выпало из оглавления,-- это бывает, это бывает... Он уже оказался в кабинете и вот всадил белый нож в толстое слоистое тело книги. На первом месте-- Галатов, потом-- стихи, потом два рассказа, опять стихи, опять проза,-- а уже дальше какие-то обозрения, какие-то статейки. Илья Борисович почувствовал вдруг утомление, равнодушие ко всему. Ну, что ж... Может быть, слишком много было матерьяла. Напечатают в следующем номере. Это уже наверняка. Но опять ждать, ждать... Ну, что ж... Он машинально выпускал из-под большого пальца нежные страницы. Хорошая бумага. Что ж, я все-таки помог... Нельзя требовать, чтобы меня вместо Галатова или... И тут... выпрыгнуло и закружилось, и пошло, пошло, подбоченясь, родное, милое: "...юная, едва оформившаяся грудь... еще рыдали скрипки... гардероб... весенняя ночь их встретила лас..." и на обороте страницы неизбежное, как продолжение рельсов после туннеля, "...ковым и страстным дуновением..."-- Как же я сразу не догадался!-воскликнул Илья Борисович.
Озаглавлено было "Пролог к роману". Подписано было "А. Ильин"; и в скобках: "Продолжение следует". Маленький кусок, три с половиной странички, но какой кусок... Увертюра. Изящно. Ильин лучше Анненского, иначе все-таки могли бы спутать. Но почему "Пролог к роману", а не просто "Уста к устам", глава 1? Ах, это совершенно неважно.
Он перечел свои страницы трижды. Затем отложил книгу, прошелся по кабинету, небрежно посвистывая, как будто ровно ничего не случилось,-- ну да, лежит книга,-- книга как книга -в чем дело? Затем он бросился к ней и перечел себя еще восемь раз подряд. Затем он посмотрел в оглавление -- А. Ильин, стр. 205 -- нашел стр. 205, и, смакуя слова, перечел снова. Он еще долго так играл.
Журнал сменил письмо. Илья Борисович всюду ходил с "Арионом" под мышкой и при всякой встрече раскрывал его на привыкшей к этому странице. В газетах появились рецензии. В первой из них Ильин не был упомянут вовсе. Во второй написали: "Пролог к роману" г. Ильина-- какое-то недоразумение". В третьей было просто: "Еще помещены такой-то и А. Ильин". В четвертой, наконец (милый, скромный журнальчик, выходивший где-то в Польше), сказано было так: "Произведение Ильина подкупает своей искренностью. Автор отображает зарождение любви на фоне музыки. К несомненным достоинствам следует отнести литературность изложения". Начался третий период, после периода "кстати" и периода ношения книги: Илья Борисович извлекал из бумажника рецензию.
Он был счастлив. Он выписал еще пять экземпляров. Он был счастлив. Умалчивание объяснялось косностью, придирки -недоброжелательством. Он был счастлив. Продолжение следует, И вот, как-то в воскресенье, позвонил Евфратский:
-- Угадайте,-- сказал он,-- кто хочет с вами говорить? Галатов! Да, он приехал на пару дней.
Зазвучал незнакомый, играющий, напористый, сладкоодуряющий голос. Условились.
-- Завтра в пять часов у меня. Жалко, что не сегодня. -Не могу,-- отвечал играющий голос.-- Меня тащат на "Черную Пантеру". Я кстати давно не видался с Евгенией Дмитриевной...
Актриса, приехавшая из Риги в русский Берлин на гастроль. Начало в половине девятого. Илья Борисович посреди ужина вдруг посмотрел на часы, хитро улыбнулся и поехал в театр. Театр был плохонький -- не театр даже, а зал, предназначенный скорее для лекций, нежели для представлений. Спектакль еще не начинался, в холодном вестибюле потрескивал русский разговор. Илья Борисович сдал старухе в черном трость, котелок, пальто, заплатил, опустил жетон в жилетный карманчик и, медленно потирая руки, огляделся. Рядом стояла группа из трех людей: молодой человек, про которого Илья Борисович только и знал, что он пишет о кинематографе, жена молодого человека, угловатая, с лорнетом, и незнакомый господин, в пижонистом пиджаке, бледный, с черной бородкой, красивыми бараньими глазами и золотой цепочкой на волосатой кисти.
-- Но почему, почему,-- живо говорила дама,-- почему вы это поместили? Вить...
-- Ну что вы к бедняге пристали?-- радужным баритоном отвечал господин.-- Бездарно, допустим. Но, очевидно, были причины...
Он добавил что-то вполголоса, и дама, звякнув лорнетом, воскликнула:
-- Извините, по-моему, если вы печатаете только потому, что он дает деньги...
-- Тише, тише,-- сказал господин.-- Не разглашайте наших тайн.
Тут Илья Борисович встретился глазами с молодым человеком, мужем угловатой дамы, и тот как бы замер, а потом, вздрогнув, застонал и начал как-то напирать на жену, которая, однако, продолжала:
-- Дело не в этом несчастном Ильине, а в принципах. -Иногда приходится ими жертвовать,-- сдержанно отвечал баритон.
Но Илья Борисович уже не слышал и видел сквозь туман и, совершенно потерявшись, совершенно еще не сознавая ужаса происшедшего, а только стремясь инстинктивно поскорее отойти от чего-то стыдного, гнусного, нестерпимого, подвинулся было к смутному столику, где смутно продавались билеты, но вдруг судорожно повернул вспять, толкнул при этом спешившего к нему Евфратского и, очутившись опять у гардероба, протянул свой жетон. Старуха в черном,-- 79, вон там... Он страшно заторопился, он уже размахнулся, чтобы влезть в рукав пальто, но тут подскочил Евфратский и с ним тот, тот...
-- Вот и наш редактор,-- сказал Евфратский, и Галатов, выкатив глаза и пытаясь не дать Илье Борисовичу опомниться, хватал его за рукав, помогая ему, и быстро говорил:
-- Очень рад познакомиться, очень рад познакомиться, позвольте помочь.
-- Ах, Боже мой, оставьте,-- сказал Илья Борисович, борясь с пальто, с Галатовым,-- оставьте меня-. Это гадость. Я не могу. Это гадость.
-- Явное недоразумение,-- молниеносно вставил Галатов.
-- Оставьте, пожалуйста,-- крикнул Илья Борисович и, вырвавшись из его рук, сгреб с прилавка котелок и, все еще надевая пальто, вышел.
-- Что это, что это, ах, что это,-- шептал он, шагая по тротуару, но вдруг растопырил руки: забыл трость.
Он машинально пошел дальше, а потом тихонько споткнулся и стал, точно кончился завод.
-- Зайду за ней, когда они там начнут. Надо подождать...
Мимо проезжали автомобили, звонил трамвай, ночь была ясная, сухая, нарядная. Он медленно двинулся назад, к театру. Он думал о том, что стар, одинок, что у него очень мало радостей и что старики должны за радости платить. Он думал о том, что может быть еще нынче, а завтра наверное, Галатов будет объяснять, увещевать, оправдываться. Он знал, что надо все простить, иначе продолжения не будет. И еще он думал о том, что его полностью оценят, когда он умрет, и вспоминал, собирал в кучку крупицы похвал, слышанных им за последнее время, и тихо ходил взад и вперед по тротуару, и погодя вернулся за тростью.
Берлин, 1929 г.



1 2