Владимир Набоков.
Звонок
Семь лет прошло с тех пор, как он с нею расстался.
Господи, какая сутолока на Николаевском вокзале! Не стой так
близко, сейчас поезд тронется. Ну вот,- прощай, моя хорошая...
Она пошла рядом, высокая, худощавая, в макинтоше, с черно-белым
шарфом вокруг шеи,- и медленным течением ее уносило назад.
Затем он повоевал, нехотя и беспорядочно. Затем, в одну
прекрасную ночь, под восторженное стрекотание кузнечиков,
перешел к белым. Затем,- уже через год,- незадолго до выхода
на чужбину,- на крутой и каменистой Чайной улице в Ялте, он
встретил своего дядю, московского адвоката. Как же, как же,
сведения есть,- два письма. Собирается в Германию и разрешение
уже получила. А ты - молодцом. И, наконец, Россия дала ему
отпуск,- по мнению иных - бессрочный. Россия долго держала
его, он медленно соскальзывал вниз с севера на юг, и Россия все
старалась удержать его,- Тверью, Харьковом, Белгородом,-
всякими занимательными деревушками... не помогло. Был у нее в
запасе еще один соблазн, еще один последний подарок,-
Таврида,- но и это не помогло. Уехал. И на пароходе он
познакомился с молодым англичанином, весельчаком и спортсменом,
который отправлялся в Африку,
Николай Степаныч побывал и в Африке, и в Италии, и
почему-то на Канарских островах, и опять в Африке, где
некоторое время служил в иностранном легионе. Он сперва
вспоминал ее часто, потом - редко, потом снова - все чаще и
чаще. Ее второй муж, немец, умер во время войны. Ему
принадлежали в Берлине два дома. Николай Степаныч рассчитывал,
что она в Берлине бедствовать не будет. Но как время идет!
Прямо поразительно... Неужто целых семь лет?
За эти годы он окреп, огрубел, лишился указательного
пальца, изучил два языка - итальянский и английский. Его глаза
стали еще простодушнее и светлее, оттого что ровным, мужицким
загаром покрылось лицо. Он курил трубку. Походка его,-
крепкая, как у большинства коротконогих людей,- стала
удивительно мерною. Одно совершенно не изменилось в нем: его
смех,- с прищуринкой, с прибауткой.
Он долго посмеивался, качал головой, когда наконец решил
все бросить и потихоньку перебраться в Берлин. Как-то раз - в
Италии, кажется,- он заметил на лотке русскую газету,
издававшуюся в Берлине, Он написал туда, просил поместить
объявление, что он, мол, разыскивает... Вскоре после этого он
покатил дальше, так и не узнав ничего. Из Каира уезжал в Берлин
старичок журналист Грушевский. Вы там наведите справки. Может
быть, найдете. Скажите, что я жив, здоров... Но и тут никаких
вестей он не получил. А теперь пора... Нагрянуть. Там, на
месте, уже легче будет разыскать. Возня с визами, денег не ахти
как много. Ну, да уж как-нибудь доедем...
И он доехал. В желтом пальто с большими пуговицами, в
клетчатом картузе, короткий и широкоплечий, с трубкой в зубах и
с чемоданом в руке, он вышел на площадь перед вокзалом,
усмехнулся, полюбовался бриллиантовой рекламой, проедающей
темноту. Ночь в затхлом номере дешевой гостиницы он провел
плохо,- все придумывал, как начать розыски. Адресный стол,
редакция русской газеты... Семь лет. Она, должно быть, здорово
постарела. Свинство было так долго ждать,- мог раньше
приехать. Но эти годы, это великолепное шатание по свету,
волнение свободы, свобода, о которой мечталось в детстве'..
Сплошной Майн-Рид... И вот опять - новый город, подозрительная
перина и скрежет трамвая. Он нащупал спички, обрубком пальца
привычным движением стал вдавливать в трубку мягкий табачок.
Во время путешествия забываешь названия дней: их заменяют
города. Когда утром Николай Степаныч вышел на улицу с
намерением отправиться в полицию, то увидел на всех лавках
решетки. Оказалось - воскресенье. Адресный стол, редакция
полетели к черту (не дай Бог попасть в воскресенье в чужой
город!). Дело было осенью: ветер, астры в скверах, сплошь белое
небо, желтые трамваи, трубный рев простуженных таксомоторов.
Его несколько знобило от волнения, от мысли, что вот он в том
же городе, как и она. За германский полтинник ему дали стакан
портвейна в шоферском кабаке, и вино натощак подействовало
приятно. На улицах там и сям накрапывала русская речь:
"...Сколько раз я тебя просила..." И через несколько туземных
прохожих: "...Он мне предлагает их купить, но я, по правде
сказать..." От волнения он посмеивался и гораздо скорее, чем
обычно, выкуривал трубку. "...Казалось, прошло,- а теперь и
Гриша слег..." Опять русские! Он подумал, не подойти ли к ним,
не спросить ли поучтивее: "Вы, может быть, знаете такую-то?" В
этой заблудившейся русской провинции, наверное, все друг друга
знают,
Уже вечерело, и очаровательным мандариновым светом
налились в сумерках стеклянные ярусы огромного универсального
магазина,- когда Николай Степаныч. проходя мимо какого-то
дома, случайно заметил на плоской серой колонке фронтона, у
дверей, небольшую белую вывеску: "Зубной врач И. С. Вайнер. Из
Петрограда". Неожиданное воспоминание так и ошпарило его.
"Этот, милостивый государь, подгнил, придется удалить". В окне
- прямо против кресла пыток- -стеклянные снимки, швейцарские
виды... Окно выходило на Мойку. "Теперь прополощите". И доктор
Вайнер, толстый, спокойный старик в белом халате, в
проницательных очках, перебирал инструментики. Она ходила к
нем)', и двоюродные братья ходили,- и еше говорили, когда
случалась между ними какая-нибудь обида: а хочешь Вайнера (т.
е. в зубы)?
Николай Степаныч постоял перед дверью, хотел было
позвонить,- да вспомнил, что нынче воскресенье, подумал - и
все-таки позвонил. Что-то зажужжало в замке, и дверь поддалась.
Он поднялся на первый этаж. Открыла горничная.
- Нет, господин доктор сегодня не принимает. - У меня
зубы не болят,- возразил Николай Степаныч на прескверном
немецком языке.- Доктор Вайнер - мой старый знакомый... Моя
фамилия - Галатов, он, вероятно, помнит... - Я доложу,-
сказала горничная.
Через минуту вышел в прихожую пожилой человек, в домашней
куртке с бранденбургами, рыжеватый, удивительно с виду
приветливый и, весело отрекомендовавшись, добавил:
- Я вас, однако, не помню,- тут, вероятно, произошла
ошибочка.
Николай Степаныч посмотрел на него и извинился: - Да. И я
вас тоже не помню. Я думал найти того доктора Вайнера, который
жил до революции на Мойке. Промахнулся,- простите.
- Ах, это однофамилец,- сказал дантист.- Однофамилец.
Это однофамилец. Я жил на Загородном.
- Мы у него все лечились,- пояснил Николай Степаныч.-
Вот я и думал... Дело в том, что я разыскиваю одну даму,-
госпожу Неллис...
Вайнер прикусил губу, напряженно посмотрел в сторону,
потом снова обратился к нему.
- Позвольте... Если я не ошибаюсь... По-моему...
По-моему, какая-то госпожа Неллис была у меня не так давно...
Это мы сейчас установим. Будьте любезны пройти ко мне в
кабинет,
В кабинете Николай Степаныч ничего не разглядел. Он не
сводил глаз с безукоризненной лысины Вайнера, который
наклонился над своим журналом.
- Это мы сейчас установим,- говорил Вайнер, водя пальцем
по страницам.- Это мы сейчас установим. Это мы сейчас... Вот,
пожалуйте,- Неллис. Золотая пломба и еще что-то,- не вижу,
тут клякса.
- А как имя и отчество? - спросил Николай Степаныч,
подойдя к столу, и обшлагом чуть не сбил пепельницу.
- И это отмечено. Ольга Кирилловна. - Да, правильно,-
облегченно вздохнул Николай Степаныч.
- Адрес: Планнерштрассе 59, бай Баб,- чмокнул Вайнер и
быстро переписал адрес на отдельный листок.- Вторая улица
отсюда. Пожалуйста. Очень рад услужить. Это ваша родственница?
- Моя мать,- сказал Николай Степаныч. Выйдя от дантиста, он
пошел несколько ускоренным шагом. То, что он так скоро ее
отыскал, поразило его, как карточный фокус. Едучи в Берлин, он
ни минуты не думал о том, что, может быть, она давно умерла или
переехала в другой город, в другую страну,- и все-таки фокус
удался. Вайнер оказался не тем Вайнером,- и все-таки судьба
вышла из положения. Прекрасный город, прекрасный дождь!
(Бисерный осенний дождь моросил как бы шепотом, и на улицах
было темно.) Как она встретит его? Нежно? Или грустно? Или
совсем спокойно? Она не баловала его в детстве. Ты не смеешь
тут бегать, когда я играю на рояле. Потом, когда он вырос, ему
часто казалось, что он мало нужен ей. Теперь он старался
вообразить ее лицо, но мысли упорно не окрашивались, и он никак
не мог собрать в живой зрительный образ то, что знал умом: ее
худую, высокую, как бы некрепко свинченную фигуру, темные
волосы с налетом седины у висков, большой бледный рот,
потрепанный макинтош, в котором она была в последний раз, и
усталое, горькое, уже старческое выражение. которое появилось
на ее увядшем лице в те бедственные годы. Пятьдесят первый
номер. Еще восемь домов.
Он спохватился вдруг, что волнуется нестерпимо, до
неприличия,- куда больше, чем в тот миг, например, когда
лежал, страшно потея, уткнувшись боком в скалу, и целился в
налетающий вихрь,- в белое чучело на чудесной арабской лошади.
Не доходя до пятьдесят девятого номера, он остановился, вынул
трубку и резиновый мешочек с табаком, набил трубку медленно,
тщательно, не выронив ни одной табачной стружки,- поднес
спичку, потянул, посмотрел, как взбухает огненный холмик,
набрал полный рот сладковатого, щиплющего язык дыма, осторожно
выпустил его - и не спеша, крепкими шагами, подошел к дому.
На лестнице было так темно, что раза два он споткнулся.
Добравшись в густом мраке до первой площадки, он чиркнул
спичкой и осветил золотистую дощечку подле двери. Не та
фамилия. Странное имя "Баб" он нашел только гораздо выше.
Огонек обжег ему пальцы и потух. Фу ты, как сердце стучит... Он
в темноте нащупал кнопку и позвонил. Затем вынул трубку из
зубов и стал ждать, чувствуя, как мучительная улыбка разрывает
ему рот.
- И вот - что-то звукнуло за дверью, раз, еще раз - и,
как ветер, качнулась дверь. В передней было так же темно, как
на лестнице, и из этой темноты к нему вылетел звучный и веселый
голос. "У нас во всем доме погасло электричество,- прямо
ужас",- и он мгновенно узнал это долгое, тягучее "у" в "ужасе"
и мгновенно по этому звуку восстановил до малейших черт ту,
которая, скрытая тьмой, стала в дверях.
- Правда,- ни зги не видать,- усмехнулся он и
шагнул к ней.
Она так ахнула, будто кто-то с размаху ударил ее. Он
отыскал в темноте ее руки, плечи, толкнул что-то (вероятно,
подставку для зонтиков).
- Нет-нет-нет- это невозможно, это невозможно...-
быстро-быстро повторяла она и куда-то пятилась.
- Да постой же, мама, постой же,- сказал он,- и опять
стукнулся (на этот раз о полуоткрытую дверь, которая со звоном
захлопнулась). - Это с ума можно сойти... Коленька, Коль... Он
целовал ее в щеки, в волосы, куда попало,- ничего не видя в
темноте, но каким-то внутренним взором узнавая ее всю, с головы
до пят,- и только одно было в ней новое (но и это новое
неожиданно напомнило самую глубину детства,- когда она играла
на рояле) - сильный, нарядный запах духов,- словно не было
тех промежуточных лет, когда он мужал, а ока старела, и не
душилась больше, и потом так горько увядала,- в те бедственные
годы,- словно всего этого не было, и он из далекого изгнания
попал прямо в детство...
- Вот - ты. Это - ты. Ну, вот - ты...- лепетала она,
мягкими губами прижимаясь к нему.- Это хорошо... Это так
надо...
- Да неужели нигде нет света? - рассмеялся Николай
Степаныч.
Она толкнула какую-то дверь и проговорила взволнованным
голосом:
- Да. Пойдем. У меня там свечи горят. - Ну,
покажись...- сказал он, входя в оранжевое мерцание свеч, и
жадно взглянул на мать. У нее волосы были совсем светлые,
выкрашенные в цвет соломы.
- Ну, что же, узнаешь? - сказала она, тяжело дыша, и
поспешно добавила: - Да не смотри так. Рассказывай,
рассказывай! Как ты загорел... Боже мой! Да, ну же,
рассказывай!
Белокурые, подстриженные волосы... А лицо было раскрашено
с какой-то мучительной тщательностью. Но мокрая полоска слезы
разъела розовый слой, но дрожали густые от краски ресницы, но
полиловела пудра на крыльях носа... Она была в синем лоснящемся
платье с высоким воротником. И все было в ней чужое, и
беспокойное, и страшное.
- У тебя. мама, вероятно, сегодня визиты,- заметил
Николай Степаныч, не зная, что сказать, и энергично скинул
пальто.
Она пошла от него к столу, где что-то было нагромождено и
блестело,- потом к нему опять, посмотрелась в зеркало,-
словно не знала, что делать.
- Сколько лет... Боже мой! Я прямо не верю глазам. Да-да,
у меня должны быть гости. Я их отменю. Я позвоню. Я что-нибудь
сделаю. Надо отменить... Ах ты, Боже мой...
Она прижалась к нему, теребила ему рукава. - Да
успокойся, мама, что с тобой, нельзя же так. Сядем куда-нибудь.
Скажи, как у тебя все? Как ты поживаешь?..- И почему-то боясь
ответов на свои вопросы, он стал рассказывать о себе, ладно
прищелкивая слово к слову, попыхивая трубкой, стараясь
заговорить, обкурить свое изумление. Оказалось, что и
объявление она видела, и со стареньким журналистом встретилась,
и несколько раз писала сыну в Италию, в Каир... Теперь, после
того, как он рассмотрел ее искаженное краской лицо, ее
искусственно желтые волосы,- ему казалось, что и голос ее уже
не тот. И. рассказывая о своих приключениях, не останавливаясь
ни на мгновение, он оглядывал наполовину освещенную, дрожащую
комнату, с плюшевой кошкой на камине, с ширмой, из-за которой
выступало изножье кровати, с Фридрихом, играющим на флейте, с
вазочками на полке, в которых прыгало, как ртуть, отражение
огней.
1 2