«О ней ни слова, Джо. В Пейзли одной старушке пробили голову, а о нашей находке – ничего».
Позади себя я слышал движения Эллы, её периодически сдерживаемое дыхание, пока она переодевалась в сухую одежду. А потом я услышал, как ткань скользит вверх по её ногам и бёдрам. Мягкий, слегка покалывающий звук. Я чувствовал запах плоти, на которой только что была вымокшая под дождём одежда. Я с трудом поборол желание обернуться. А потом она сказала:
– Тебе-то что до неё? Может, пора успокоиться? Она ведь уже умерла.
Лесли что-то невнятно проворчал в ответ. А потом он сказал, что та старушка, после того, как её убили, просидела три дня в своём кресле, и, если бы молочник не заметил, что она перестала забирать молоко со своего крыльца, и не заявил бы об этом в полицию, она бы всё ещё сидела в своём пустом доме с пробитой головой.
– Забавно, – заявил Лесли, – вот так иногда не знаешь, что творится у тебя под носом.
Обед прошёл как обычно. Я лишь раз при коснулся к Элле под столом. Она слегка покраснела и продолжила есть. Ребёнок болтал без передышки, но никто из нас не обращал на него внимания. Когда мы поднялись на палубу, дождь уже кончился, а над полями и каналом порывы ветра разносили уже не дождевые капли, а кристаллики снега, мокрые и прозрачные, которые становились заметными только при очень сильном ветре. В бодрящем воздухе витала неопределённость.
Пока я стоял у руля, и мы медленно двигались вдоль канала, эта неопределённость стала сказываться на мне. Мне не терпелось снова быть с Эллой, и я гадал, что она делала, ждала ли меня внизу в таком же волнении и нетерпении, что и я. Я представил себе тепло каюты, дерево, кожу, плиту. Если бы я был с Эллой на барже один, я бы уже был в постели. В каюте мы знали бы, какая сейчас погода, но оставались бы нетронутыми ею. Баржа бы мягко качалась, когда она голая забиралась бы ко мне в постель.
Позже вечером Элла поднялась на палубу развесить мокрые полотенца. Она делала это недалеко от кормы, как раз рядом с тем местом, где стоял я, так что у меня была возможность поговорить с ней, но она меня избегала, притворяясь, что на ветру не может расслышать мои слова. А когда она развесила полотенца, она сразу же спустилась вниз. Я чувствовал, что она от меня ускользает. Потом Лесли тоже пошёл вниз. Через десять минут он вернулся ко мне с чашкой чая. Он встал у руля, пока я пил, и я снова стал рассматривать пейзаж. Порывы ледяного ветра как бы размазывали деревья и поля невидимыми кистями.
К вечеру на горизонте показался Клоуз, другой городишко на канале, более индустриальный, чем Лэарс.
Мы сразу же заметили ярмарку. В полях на левом берегу канала были поставлены шатры, а музыка шарманки, казалось, повисла в воздухе. Её мы услышали задолго до того, как разглядели палатки или ярко разукрашенные телеги и грузовики. Джим стоял на носочках в своей излюбленной части баржи, только теперь он был взволнован и отчаянно жестикулировал. Лесли подошёл к нему, они поговорили, после чего Лесли посадил ребёнка себе на плечи, чтобы тот мог получше всё разглядеть. Элла тоже поднялась из каюты и вопросительно выглядывала из люка. Она услышала музыку.
Тогда я понял, что о любви в полях сегодня ночью не могло быть и речи, даже если бы у меня получилось увести с баржи Лесли и самому вернуться раньше него. Элла посмотрела на меня и отвернулась. Я чувствовал, что она считает меня виноватым. С тех пор как она поднялась на палубу развесить полотенца, чувство того, что она от меня ускользает, только усиливалось, как зубная боль, и теперь её взгляд и то, как она молча отвернулась, только подтверждали мои сомнения. Я почти окликнул её, но, когда она исчезла в каюте, я был рад, ч го не сделал этого, потому что мне всё равно было нечего ей сказать. Лесли подошёл ко мне.
– Видел? – спросил он, кивая через плечо. Я кивнул.
Лесли сел рядом со мной, и мы оба смотрели и слушали. Потом, на бечевнике впереди нас мы увидели человека. Он сидел па траве, наклонившись вперед, ссутулившись так, что его подбородок касался груди. Когда мы поравнялись с ним. он даже не взглянул на нас.
– Бродяга, – промолвил Лесли.
– От него мало что осталось.
Лесли посмотрел на меня.
– От этого бродяги, – заметил я. – Посмотри на его ботинки.
На нём не было носков, и его голые голени были похожи на две белые палки или на тонкие длинные шеи, торчащие из разбитых ботинок. Голова бродяги так и осталась запрокинутой назад, даже когда мимо него проплыла наша баржа.
– Он нас не слышит, – сказал Лесли.
– Ему нет до нас дела.
Лесли вытряхнул табак из трубки на палубу.
– Пугало, – сказал он.
– Бедолага.
– Не хочет работать, – парировал Лесли.
– Да здесь и работы-то никакой не осталось, ответил я ему в тон.
– Разве что пугать ворон.
– Или мокнуть под дождём.
– Ты не поверишь, – сказал Лесли, – как быстро они привыкают спать под открытым небом.
И мы оба оглянулись, но человек не пошевелился. Он согнулся в пояснице, как перочинный нож. Было такое чувство, что больше он уже не разогнется.
– Возможно, он сидит так уже мёртвый.
Лесли скептически хмыкнул.
– Ты никогда не видел мёртвого бродягу, – сказал он. – Они умирают совсем не так.
– Кто их хоронит?
– Они оказываются в общей могиле для бедняков, – радостно сообщил Лесли. – Но они не умирают на улице. Чтобы умереть, они находят себе крышу над головой.
Ярмарочная музыка теперь стала громче, и мы увидели золотистые латунные столбы каруселей, крутящихся вверх и вниз по спирали.
– Слишком далеко не поедем, – сказал Лесли, – пришвартуемся там. И он показал трубкой: – Видишь, прямо за теми деревьями.
– А вдруг он умирал?
– Кто?
– Бродяга.
– Скорее был пьян. Сегодня можно пройтись по ярмарке, Джо… Что скажешь?
– Давай, – сказал я, – это должно быть интересно.
Лесли снова оглянулся.
– Ничего себе, – воскликнул он. – Господи, да ты только взгляни на это!
Бродяга зашевелился. Со всё ещё согнутой спиной, в измятых тесных штанах, он двигался в противоположную от нас сторону, и при этом был больше похож на мельницу, чем на человека.
Через несколько минут мы пришвартовались. И тут Элла позвала нас выпить чаю. Ребенка только что причесали. Его волосы были немного влажными и топорщились, как стебли, у него на макушке.
– Ты хоть раз подумал бы о сыне и взял бы его с собой на ярмарку, – сказала Элла.
– А ты пойдёшь?
– У меня много работы. Так что мальчика должен взять ты.
Элла ни разу не взглянула на меня с тех пор, как я спустился в каюту, но я этого не замечал, пока она не заговорила, и всё потому, что до этого я был полностью погружён в мысли о бродяге, пытаясь понять, кого он мне напоминал.
Прямого сходства не было, скорее какая-то связь с кем-то. Что-то едва знакомое. Лишь гораздо позже я смог понять, что это было. Мне был знаком вид бесконтрольно двигающихся конечностей, знакомо чувство потери чего-то настолько важного, что его отсутствие поражает гораздо больше, чем наличие всего остального. Это всерьёз задевает, как будто ты столкнулся лицом к лицу с чем-то нечеловеческим. Таковы мертвецы и калеки, таким был и бродяга. Он шёл в обратном от нас направлении, а между его костлявыми ногами сиял треугольник полуденного света. Его спина согнулась, руки болтались, а голова была похожа на спрятанный под шляпой узел. Глаза его смотрели в никуда, как будто направление теперь не имело значения, как не имели значения канал, время и наша баржа, проплывшая мимо него, пока он сидел на берегу. Значение теперь имело только бессознательное передвижение, в которое он был вовлечён помимо собственной воли. Тогда он очень сильно напомнил мне плывший по воде труп. Ничего, кроме движения конечностей. Эти движения, конечно же, были не такими энергичными, но в сущности никакой разницы не было.
Когда заговорила Элла, я оставил попытки понять, на кого был похож бродяга. Когда я посмотрел на неё, она поднесла чашку к губам, которые осторожно коснулись чая, отталкивая и втягивая его одновременно. Она смотрела прямо перед собой.
– Я останусь на барже, если ты хочешь пойти, – сказал я непринуждённо.
Я знал, что она откажется, по я хотел напомнить ей о своем существовании, если она вдруг о нём забыла, а коснуться её ноги под столом я почему-то не решался. Вдруг совершенно необъяснимым образом между нами выросла стена. Её страсть ко мне явно остыла, и я не мог понять почему.
– У меня нет времени, – сказала она, – лучше иди ты.
– Хорошо, мы пойдём, – с энтузиазмом откликнулся Лесли, и, возможно, понимая, что я этого энтузиазма не разделял, он добавил: – Долго мы там не задержимся. Так, ноги разомнём.
– Ладно, – согласился я. И тут я понял, что так Элла останется на барже одна.
Крутилось кольцо разноцветных фонариков. Какой-то человек говорил в мегафон. Ярко-жёлтые палатки с товаром были похожи на открытые смеющиеся рты. Звуки шарманки как бы создавали потолок над выступами из электрических лампочек. Слева возвышались «американские горки». Лесли шёл первым, расталкивая толпу. Он обернулся, ухмыльнулся мне, не глядя на Джима, и снова принялся продираться сквозь толпу.
Потом, в одной из палаток пенни покатилось с лотка и упало на квадрат, помеченный «4д». Женщина ловко пустила четыре монеты через покрытый клетчатой тканью стол. Лесли подхватил их.
– Всегда в яблочко, – сказал он.
Надо всем этим простиралась тёмно-синяя ночь. Доска, закреплённая над верхней частью палатки, гласила «Эббот Бразерс». Она была испачкана грязью и краской. Слева на меня навалился какой-то человек. От него пахло бриллиантином и табаком. Лесли проиграл. Его последнее пенни упало на линию, разделявшую квадраты с номерами. Он требовал дать ему выигрыш. Круглое лицо женщины с завитыми светлыми волосами. казалось, плыло ко мне через всю палатку. Мужчина рядом с ней, худенький человечек с топкими чёрными усами, в рубашке с коротким рукавом и в засаленной мягкой чёрной шляпе смотрел на карусели. Это был её муж.
– Пять пенсов, – показывал на стол Лесли.
Шёл дождь. Я заметил это несколькими минутами раньше.
– Извините! Вы же видите, что ваше пенни коснулось линии. Монеты не должны касаться линии!
– Идёт дождь, Лес.
– Проклятые разбойники, – пробормотал Лесли. Теперь он увидел, что все его монеты упали неправильно.
– А у меня ещё есть четыре пенса, – сказал Джим.
Напор слева увеличился. «Извините», – послышалось оттуда.
– Идёт дождь, Лес.
Кто-то создавал волнение сзади в толпе. Я наклонился вперёд, прячась под крышей палатки от холодных плевков дождя. Я думал об Элле. Джим выиграл три пенса. Монеты покатились к нему. Дзынь, дзынь, дзынь… Карусели остановились. Люди, подняв воротники, в спешке разбирали свои палатки.
– Идёт дождь, Лес.
– Что?
– Дождь, – повторил я, делая для Лесли невероятное открытие.
В этот момент волнение из кошт толпы приблизилось ко мне и дотронулось до моего плеча. Я обернулся. Мне улыбалось чёрное лицо с белыми зубами, один из которых был золотым. «Извините, вы случайно не с ним?» И он показан через моё плечо.
– Лесли!
Лесли обернулся.
– Боб! Боб Мабуски! Какого черта ты здесь делаешь?
Они пожали друг другу руки у Джима над головой.
– Я уволился. Живу теперь здесь, – сказал. Мабуски.
Дождь усиливался.
Кто-то сказал: «Это не надолго».
– У меня семь пенсов, – сказал Джим.
– На канале. Мы отчаливаем завтра утром, – говорил Лесли.
Люди под зонтами спешили прочь. Какая-то троица пробежала мимо под одним плащом.
– Пойдём куда-нибудь, где сухо.
Нас вёл Мабуски. Мы укрылись от дождя под высоким скелетом «американских горок». Лесли представил меня Бобу. Они работали на одну компанию, правда никогда не служили на одном корабле. Они вспоминали какой-то порт на востоке, Мики или Кики. Там грузили уголь, и каждый дом был борделем. Через несколько минут ярмарка опустела. Остались лишь те, кто предпочёл спрятаться от дождя под палатками. Дождь ещё усилился, и на траве быстро появились лужи. Музыку выключили. Мы слушали шум дождя.
– Он скоро кончится, – сказал Лесли.
Джим загрустил.
– Ничего, сынок, мы сюда ещё приедем.
– Я не хочу домой, – захныкал он.
– Как твоя жена, Лесли? – спросил Мабуски.
Запахи влаги и травы поднимались от земли и обволакивали наши ноги.
– Хорошо, Боб. А как твоя?
– Ждёт ребёнка.
– О!
– Мы ищем дом. У нас есть квартира, но с ребёнком в ней будет тесновато.
– Конечно, – сказал Лесли. Он уставился на завесу из дождя. – Так, сейчас мы это обмоем. Пустят ли мальчугана в паб?
Боб покачал головой. В сумерках его волосы выглядели как-то зловеще, а капли дождя медленно стекали с висков по щекам. На минуту это напомнило мне стены под дождём.
– Куда бы нам тогда пойти?
Боб снова покачал головой.
– Я бы пригласил вас к себе, по жена сейчас отдыхает.
– Не хочу идти домой, – сказал Джим.
– Ну и ночка! – вздохнул Лесли.
– Ты можешь сводить его в кино, – сказал Боб. – В городе два кинотеатра.
– Ты пойдёшь в кино?
Джим сказал «да» и снова повторил, что домой идти не хочет. Лесли спросил меня, пойду ли я с ними. Вдруг погасли огни на карусели, и теперь конусообразная конструкция стояла вдалеке тихо, похожая на призрак. Послышался чей-то голос: «Где этот чёртов брезент?» Судя по всему, ярмарку решили закрыть на ночь.
– Скоро пора будет отсюда убираться, – сказал Лесли. – Что скажешь, Джо? Ты с нами?
– В кино?
– Ага.
– Нет, спасибо, – сказал я. Я прикурил сигарету, прикрывая спичку руками. Поднесённые к моим глазам ладони были теми же ладонями, что поднимали тело Эллы, заставляя его, как книгу, открываться мне навстречу. Это создавало странное ощущение. Спичка прогорела, и я опустил руки.
– Чем же ты займёшься?
Подозревал ли он? Думаю, что нет.
– Не беспокойся обо мне, – сказал я. – Я провожу вас до города, выпью с тобой и вернусь на баржу. У меня есть интересная книга.
Дождь начал ослабевать и вдруг прекратился, как будто какой-то небесный метеоролог внезапно выключил над нами кран.
– Не знаю, как ты можешь читать эти штуки, – пробормотал Лесли.
– Пойдём, – сказал Боб. – Дождь может снова начаться, так что нам стоит поторопиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16