https://wodolei.ru/catalog/mebel/zerkala-s-podsvetkoy/
Ведь праллы почти не общались друг с другом – за этим следила охрана, да и у самих невольников такого желания не возникало.
Он вновь устремил взор на арену. Там все было кончено: кушит дергал ногами в предсмертных конвульсиях, а бритуниец превратился в груду окровавленного мяса. На ристалище вышли служители с железными крюками, подцепили трупы под ребра и поволокли к воротам. Толпа на скамьях ревела: «Киммерийца! Киммерийца!» Конан мрачно усмехнулся и сплюнул, выражая свое молчаливое презрение. Сегодня не его день; он будет сражаться завтра и убьет девятого соперника на потеху хаббатейским шакалам…
Неужели, продолжал размышлять он, Митра разгневался бы, когда б эта хищная стая превратилась в пепел? Неужели занес бы над ним свою карающую руку? Подверг его наказанию? Какому?
Тут он припомнил, что ни один из встреченных им воителей ничего не ведал о каре, которой подвергался провинившийся. Кара существовала, но какой она была, никто не знал – в том числе и Рагар, от коего Конану удалось почерпнуть большую часть сведений. Рагар однажды проговорился, что конкретный вид наказания совсем не интересует воителей; они соблюдали клятвы не из страха перед Митрой, а из любви к нему. Видно, по этой причине никто и никогда не был наказан, ибо обет принимался от всего сердца и нарушение его означало духовную смерть – то есть такую участь, которая была страшней любой божественной кары.
Конан не верил в эти бредни; он твердо знал, что за каждый проступок полагается совершенно определенное воздаяние. Так, конокрадов в Туране разрывали лошадьми, грабителей в Немедии вешали, а в Аквилонии четвертовали, аргосские власти казнили пиратов путем милосердного усекновения головы, а в Шеме их сажали на кол. Если Митра не соизволил объявить наказание отступнику, то, вероятней всего, такового просто не существовало, и Податель Жизни поступил с истинно божественной мудростью, припугнув своих слуг на всякий случай и кончив этим дело. Но даже если бы Он и хотел покарать, то откуда станет ему известно о проступке? И каким образом Он выдернет провинившегося из огромного человеческого муравейника, расплодившегося Его попущением на земле?
Так стоило ли беспокоиться из-за Хаббы? Разглядывая возбужденную толпу, нехотя покидавшую амфитеатр, Конан уже не сомневался, что вернется сюда во всеоружии и спалит проклятый город. Только бы выкрасть рагаровы мечи и удрать! А до того – разделаться с Сайгом, рыжим асирским ублюдком!
Скамьи опустели, и мысли Конана обратились к более приятным делам. Он вспоминал о черноглазой Лильяле и ее подружках, единственных обитателях Хаббы, на которых ему не хотелось обрушить карающий божественный огонь. Во всяком случае, Лильялу бы он пощадил; девушка была добра к нему и, видно, тревожилась за его жизнь и судьбу. Иначе зачем ей появляться в амфитеатре? Представив ее грустное лицо, Конан решил, что девушка пришла сюда совсем не с целью поразвлечься. Но с какой? Подкормить его фруктами?
Грохот отодвигаемого засова прервал мысли киммерийца. Он обернулся: дверь была распахнута, а за ней в коридоре стояли шесть стражей с дубинками и короткими хаббатейскими мечами, свисавшими с широких кожаных поясов. Один из них держал бич, а другой – ошейник с цепью; у старшего над шлемом развевалось серое страусиное перо, знак десятника, кул-баши.
– Выходи! – рявкнул он. – Выходи, киммериец, и одевай свои браслеты. Поедешь на другое ристалище.
– Убирайся к Нергалу, сын осла и свиньи, – ответил Конан. – Мне и тут хорошо.
Десятник мигнул стражу с бичом, и тот сделал шаг к двери.
– Шею сверну, вонючая жаба, – пообещал киммериец. Теперь, после восьми побед, он был уверен, что является слишком ценным товаром, который охранники не рискнут попортить дубинками и плетью. Еще бы! Сам громоносный Гхор Кирланда желал полюбоваться его схваткой с асиром, с этим рыжим псом Сайгом!
Похоже, кул-баши это было отлично известно. Он прочистил горло, хмыкнул и миролюбиво произнес:
– Тебя отправят на ристалище Митры, самое большое в Хаббе, а это, варвар, великий почет! Ты должен биться с Сайгом, и сперва хотели привезти его сюда или устроить поединок на арене Трота Шестирукого, у царского дворца, но громоносный повелел, чтобы вы сразились на крупнейшем ристалище, где Сайг покрыл себя славой. Ибо кинаты и народ Хаббы желают лицезреть… Но дальнейшее Конана не интересовало.
– Плевал я на кинатов и народ Хаббы! – прорычал он. – Получается, меня везут к этому Сайгу, а не его ко мне. Это еще почему?
– Сайг за четыре луны справился с десятком тигров и леопардов и убил с полсотни человек. Ты же прикончил только восьмерых.
– Знал бы ты, мешок с дерьмом, скольких я прикончил до того, как очутился в вашем поганом городишке! Скольким я выпустил кровь – по обе стороны Вилайета!
Голос Конана звучал грозно, а взгляд не отрывался от клинка, торчавшего за поясом кул-баши. Десятник попятился, а люди его отложили дубинки, готовясь к рукопашной, но киммериец вдруг махнул рукой.
– Нергал с вами, потомки псов! Уберите цепи, я пойду сам. Больно охота взглянуть на этого непобедимого асира, кабаний навоз…
Его вывели на арену, где ждала повозка с железной клеткой, запряженная двумя лошадьми. На выезде из амфитеатра к ней присоединилась охрана – десяток конных лучников с длинными пиками и колчанами, полными стрел. Были тут и собаки – четыре огромных пестрых мастафа с клыками длиной в половину пальца. Таких псов разводили в Шандарате, на северо-западном берегу моря Вилайет, где Конану пришлось постранствовать в далекой юности и претерпеть немало горя. В частности, и по вине этих клыкастых отродий, едва не сожравших его с потрохами!
Он с ненавистью покосился на псов, потом оглядел конвойных: один из них вез на седельной луке драгоценные рагаровы мечи. Немного успокоившись, Конан сел на дно повозки и прикрыл глаза. Ему не хотелось глядеть на Хаббу, розовую жемчужину в оправе изумрудных садов. Он снова предался мечтам о том, как выжжет ее дотла.
* * *
Ристалище Митры находилось на северо-восточной окраине города. Большой амфитеатр, вмещавший тысяч пятнадцать народа, был выстроен в распадке меж двух холмов: главным, на склоне которого лежала Хабба, а гребень венчал царский дворец, и пологой возвышенностью, покрытой виноградниками и садами. Здесь и там среди яркой зелени виднелись крыши сараев с давильными прессами и бочками, в коих выдерживался золотистый бранд; на самой же вершине торчала круглая сторожевая башня, сложенная поясами, из розовых и белых камней. Восточнее прибрежные холмы спускались к равнине, тоже покрытой рощами фруктовых деревьев и плантациями виноградной лозы, среди которых стояли селения и несколько малых городов, подвластных Хаббе. Три самых крупных, – Хира, Сейтур и По-Ката, были расположены вдоль Пути Нефрита и Шелка, уходившего в гирканскую степь. Впрочем, участок Великой Дороги, пролегавший по землям хаббатейского царства, был невелик, и не составляло труда одолеть его за день; как и другие цивилизованные страны восточного Вилайета, Хаббатея вытягивалась длинной, но неширокой полосой вдоль плодородного морского берега.
Конана эти географические подробности не интересовали. Он знал лишь одно: если отправиться из Хаббы на восток вечерней порой и бежать всю ночь, то рассвет встретишь уже в дикой степи. Степь, конечно, не лес и не пиктские джунгли, и среди трав труднее укрыться от конных стрелков, но о подобных мелочах он пока не тревожился. Ему случалось бывать на гирканских равнинах, и он помнил, что встречаются там и овраги, и пересыхающие заболоченные реки с поросшими камышом берегами, и большие валуны, след древнего ледника, отступившего к северу. Словом, в степи хватало мест, где удалось бы подстеречь погоню и расправиться с хаббатейскими всадниками.
Сейчас о том задумываться не стоило; сейчас Конан мечтал лишь завладеть своими драгоценными клинками и выбраться из каземата под ристалищем. Но пока что мечты оставались мечтами; он просто сменил одну тюрьму на другую.
Солдаты, сторожившие его на пути к арене Митры, растворили клетку, передав пленника с рук на руки местным стрелкам; затем распахнулись двери в коридор и в темницу. Не успел Конан досчитать до двадцати, как очутился в разгороженной решеткой каморке, вроде той, в которой он отсидел последние дни. Правда, другая половина его нового узилища выглядела обитаемой: кувшин с брандом был опустошен на треть, и рядом с ним стояли два блюда – с фруктами и с медовыми лепешками.
Где же находился сосед? Вне всяких сомнений, на арене, ибо за окном гудела и грохотала колотушками многотысячная толпа и слышался звон металла. В три шага Конан оказался у зарешеченной бойницы и приник к ней, пытаясь разобрать, что творится за клубами взметенного песка. Не в пример голытьбе, посещавшей ристалище Нергала, зрители тут были облачены в богатые или даже роскошные одежды, многие – в белых плащах с широкой синей или зеленой каймой, знаком отличия кинатов, кое-кто – при мечах и в сопровождении слуг. Вдоль рядов сновали разносчики прохладительного и горячительного, торговцы фруктами и сладостями, продавцы амулетов, трещеток, соленой рыбы и жареного мяса; над нижними скамьями были растянуты пестрые тенты, а сидевшие наверху укрывались от жарких лучей послеполуденного солнца зонтами. Но, если не считать всех этих признаков богатства и знатности, нобили в амфитеатре Митры ничем не отличались от черни в амфитеатре Нергала: и тут и там стоял привычный для Конана вой, рев и грохот.
Не обращая внимания на шум, киммериец всматривался в происходящее на арене. Там бились два великана, не уступавших ему ростом. Один, светловолосый и сероглазый, был, похоже, из плененных рыцарей Немедии или Аквилонии, ибо грудь его, плечи и бедра прикрывал доспех, над шлемом с опущенным забралом развевались перья, а в руках сверкал длинный меч. Клинок этот, прямой и обоюдоострый, действительно относился к разряду самых длинных – длинней на свете не было. Немедийские и аквилонские всадники обычно рубили им с коня, ворочая обеими руками, и могли, не наклоняясь, подсечь пехотинцу колени.
Светловолосый тоже держал свой огромный меч в обеих руках и действовал им с отменной ловкостью. Это являлось свидетельством немалого искусства, выносливости и силы, поскольку он не мог передохнуть, положив тяжелое оружие на луку седла; он бил им и колол, наступал и защищался, используя то на манер секиры, то словно копье, то принимая удар противника на прочную гарду, откованную в форме чаши. Казалось, его сверкающий клинок вот-вот вонзится в грудь или плечо врага, снесет ему голову напрочь либо оставит хотя бы кровавую отметину на ребрах.
Но светловолосому попался достойный соперник! Этот полунагой гигант был, конечно, ваниром или асиром – с рыжей бородой и огненной гривой, с мощными мышцами, бугрившимися и перекатывавшимися словно морские валы в бурю, с ногами, напоминавшими дубовые стволы. Он дрался тяжелым молотом на длинной, окованной сталью рукояти с острым шипом внизу. Головка молота с одной стороны была плоской, с другой – вытянутой и слегка изогнутой, как клюв ворона. И следы от этого клюва уже темнели на блистающих доспехах немедийца.
Или, быть может, аквилонца – все равно. Все равно, ибо он проигрывал схватку и мог считаться уже покойником. Конан, понаблюдав недолгое время за двумя бойцами, был столь же уверен в своих выводах, как и в том, что в громовых раскатах над киммерийскими горами слышен голос Крома, Владыки Могильных Курганов.
Оружие асира (несомненно, Сайга, с которым ему предстояло сразиться) казалось потяжелее двуручного меча, но рыжебородый размахивал им с легкостью, чуть-чуть опережая выпады соперника. Конечно, аквилонец был хорош, силен и быстр, но Сайг все-таки превосходил его и силой, и быстротой. И он великолепно справлялся со своим молотом! Он отбивал удары меча то обухом, то вороновым клювом, то рукоятью; когда же сам делал выпад, то оружие неизменно поворачивалось острием к врагу и, если удавалось пробить его защиту, то на панцире аквилонца возникала новая трещина или вмятина. Кое-где по доспехам уже струилась кровь – первый признак того, что рыцарь проигрывает бой.
Молот – коварное оружие, думал Конан, разглядывая асира и стараясь запомнить его приемы. Неопытный воин не выстоит с молотом против меча или топора, а опытный – победит. В клинке и в лезвии секиры мощь словно бы растянута вдоль заостренного края, в боевом молоте она собрана в точку. Один верный удар – и шлем пробит вместе с черепом, либо проломлен панцирь и ребра, либо дыра в набедреннике, и плоть под ним превратилась в кровавую кашу… Да, коварное оружие молот, и не всякий оборонится от него клинком!
Светловолосому это пока удавалось, хоть движения его стали замедленными, а кровавые ручейки все чаще и чаще пятнали доспех. Но асиру, похоже, надоело играть с соперником; внезапно он сделал богатырский замах, и когда меч взвился кверху, чтобы отразить удар, перехватил свое оружие и неуловимым движением вогнал стальной шип на конце рукояти под самое забрало аквилонца.
Или немедийца – теперь это и в самом деле не имело никакого значения. Противник Сайга рухнул на песок, меч его отлетел в сторону; зрители, взревев и потрясая кулаками, вскочили. Эти знатные хаббатейцы не церемонились – хватали у разносчиков подносы с кувшинами, фруктами да сладостями и в восторге метали на арену. Следом полетели серебряные браслеты и цепи, целые жаровни с мясом, зонты и шелковые шарфы. Победившему праллу все это было ни к чему; по обычаю он мог взять что-то из еды либо питья, а все остальное доставалось служителям и стражам арены.
Сайг, бросив свой молот на труп побежденного, вылил в глотку кувшин вина, потом схватил жареную баранью ляжку и неторопливо направился к двери. Крепкие зубы его рвали мясо, челюсти работали без передыху, залитая потом и жиром волосатая грудь лоснилась.
Таким он и появился в камере – с куском мяса во рту, с полуобглоданной костью в руке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Он вновь устремил взор на арену. Там все было кончено: кушит дергал ногами в предсмертных конвульсиях, а бритуниец превратился в груду окровавленного мяса. На ристалище вышли служители с железными крюками, подцепили трупы под ребра и поволокли к воротам. Толпа на скамьях ревела: «Киммерийца! Киммерийца!» Конан мрачно усмехнулся и сплюнул, выражая свое молчаливое презрение. Сегодня не его день; он будет сражаться завтра и убьет девятого соперника на потеху хаббатейским шакалам…
Неужели, продолжал размышлять он, Митра разгневался бы, когда б эта хищная стая превратилась в пепел? Неужели занес бы над ним свою карающую руку? Подверг его наказанию? Какому?
Тут он припомнил, что ни один из встреченных им воителей ничего не ведал о каре, которой подвергался провинившийся. Кара существовала, но какой она была, никто не знал – в том числе и Рагар, от коего Конану удалось почерпнуть большую часть сведений. Рагар однажды проговорился, что конкретный вид наказания совсем не интересует воителей; они соблюдали клятвы не из страха перед Митрой, а из любви к нему. Видно, по этой причине никто и никогда не был наказан, ибо обет принимался от всего сердца и нарушение его означало духовную смерть – то есть такую участь, которая была страшней любой божественной кары.
Конан не верил в эти бредни; он твердо знал, что за каждый проступок полагается совершенно определенное воздаяние. Так, конокрадов в Туране разрывали лошадьми, грабителей в Немедии вешали, а в Аквилонии четвертовали, аргосские власти казнили пиратов путем милосердного усекновения головы, а в Шеме их сажали на кол. Если Митра не соизволил объявить наказание отступнику, то, вероятней всего, такового просто не существовало, и Податель Жизни поступил с истинно божественной мудростью, припугнув своих слуг на всякий случай и кончив этим дело. Но даже если бы Он и хотел покарать, то откуда станет ему известно о проступке? И каким образом Он выдернет провинившегося из огромного человеческого муравейника, расплодившегося Его попущением на земле?
Так стоило ли беспокоиться из-за Хаббы? Разглядывая возбужденную толпу, нехотя покидавшую амфитеатр, Конан уже не сомневался, что вернется сюда во всеоружии и спалит проклятый город. Только бы выкрасть рагаровы мечи и удрать! А до того – разделаться с Сайгом, рыжим асирским ублюдком!
Скамьи опустели, и мысли Конана обратились к более приятным делам. Он вспоминал о черноглазой Лильяле и ее подружках, единственных обитателях Хаббы, на которых ему не хотелось обрушить карающий божественный огонь. Во всяком случае, Лильялу бы он пощадил; девушка была добра к нему и, видно, тревожилась за его жизнь и судьбу. Иначе зачем ей появляться в амфитеатре? Представив ее грустное лицо, Конан решил, что девушка пришла сюда совсем не с целью поразвлечься. Но с какой? Подкормить его фруктами?
Грохот отодвигаемого засова прервал мысли киммерийца. Он обернулся: дверь была распахнута, а за ней в коридоре стояли шесть стражей с дубинками и короткими хаббатейскими мечами, свисавшими с широких кожаных поясов. Один из них держал бич, а другой – ошейник с цепью; у старшего над шлемом развевалось серое страусиное перо, знак десятника, кул-баши.
– Выходи! – рявкнул он. – Выходи, киммериец, и одевай свои браслеты. Поедешь на другое ристалище.
– Убирайся к Нергалу, сын осла и свиньи, – ответил Конан. – Мне и тут хорошо.
Десятник мигнул стражу с бичом, и тот сделал шаг к двери.
– Шею сверну, вонючая жаба, – пообещал киммериец. Теперь, после восьми побед, он был уверен, что является слишком ценным товаром, который охранники не рискнут попортить дубинками и плетью. Еще бы! Сам громоносный Гхор Кирланда желал полюбоваться его схваткой с асиром, с этим рыжим псом Сайгом!
Похоже, кул-баши это было отлично известно. Он прочистил горло, хмыкнул и миролюбиво произнес:
– Тебя отправят на ристалище Митры, самое большое в Хаббе, а это, варвар, великий почет! Ты должен биться с Сайгом, и сперва хотели привезти его сюда или устроить поединок на арене Трота Шестирукого, у царского дворца, но громоносный повелел, чтобы вы сразились на крупнейшем ристалище, где Сайг покрыл себя славой. Ибо кинаты и народ Хаббы желают лицезреть… Но дальнейшее Конана не интересовало.
– Плевал я на кинатов и народ Хаббы! – прорычал он. – Получается, меня везут к этому Сайгу, а не его ко мне. Это еще почему?
– Сайг за четыре луны справился с десятком тигров и леопардов и убил с полсотни человек. Ты же прикончил только восьмерых.
– Знал бы ты, мешок с дерьмом, скольких я прикончил до того, как очутился в вашем поганом городишке! Скольким я выпустил кровь – по обе стороны Вилайета!
Голос Конана звучал грозно, а взгляд не отрывался от клинка, торчавшего за поясом кул-баши. Десятник попятился, а люди его отложили дубинки, готовясь к рукопашной, но киммериец вдруг махнул рукой.
– Нергал с вами, потомки псов! Уберите цепи, я пойду сам. Больно охота взглянуть на этого непобедимого асира, кабаний навоз…
Его вывели на арену, где ждала повозка с железной клеткой, запряженная двумя лошадьми. На выезде из амфитеатра к ней присоединилась охрана – десяток конных лучников с длинными пиками и колчанами, полными стрел. Были тут и собаки – четыре огромных пестрых мастафа с клыками длиной в половину пальца. Таких псов разводили в Шандарате, на северо-западном берегу моря Вилайет, где Конану пришлось постранствовать в далекой юности и претерпеть немало горя. В частности, и по вине этих клыкастых отродий, едва не сожравших его с потрохами!
Он с ненавистью покосился на псов, потом оглядел конвойных: один из них вез на седельной луке драгоценные рагаровы мечи. Немного успокоившись, Конан сел на дно повозки и прикрыл глаза. Ему не хотелось глядеть на Хаббу, розовую жемчужину в оправе изумрудных садов. Он снова предался мечтам о том, как выжжет ее дотла.
* * *
Ристалище Митры находилось на северо-восточной окраине города. Большой амфитеатр, вмещавший тысяч пятнадцать народа, был выстроен в распадке меж двух холмов: главным, на склоне которого лежала Хабба, а гребень венчал царский дворец, и пологой возвышенностью, покрытой виноградниками и садами. Здесь и там среди яркой зелени виднелись крыши сараев с давильными прессами и бочками, в коих выдерживался золотистый бранд; на самой же вершине торчала круглая сторожевая башня, сложенная поясами, из розовых и белых камней. Восточнее прибрежные холмы спускались к равнине, тоже покрытой рощами фруктовых деревьев и плантациями виноградной лозы, среди которых стояли селения и несколько малых городов, подвластных Хаббе. Три самых крупных, – Хира, Сейтур и По-Ката, были расположены вдоль Пути Нефрита и Шелка, уходившего в гирканскую степь. Впрочем, участок Великой Дороги, пролегавший по землям хаббатейского царства, был невелик, и не составляло труда одолеть его за день; как и другие цивилизованные страны восточного Вилайета, Хаббатея вытягивалась длинной, но неширокой полосой вдоль плодородного морского берега.
Конана эти географические подробности не интересовали. Он знал лишь одно: если отправиться из Хаббы на восток вечерней порой и бежать всю ночь, то рассвет встретишь уже в дикой степи. Степь, конечно, не лес и не пиктские джунгли, и среди трав труднее укрыться от конных стрелков, но о подобных мелочах он пока не тревожился. Ему случалось бывать на гирканских равнинах, и он помнил, что встречаются там и овраги, и пересыхающие заболоченные реки с поросшими камышом берегами, и большие валуны, след древнего ледника, отступившего к северу. Словом, в степи хватало мест, где удалось бы подстеречь погоню и расправиться с хаббатейскими всадниками.
Сейчас о том задумываться не стоило; сейчас Конан мечтал лишь завладеть своими драгоценными клинками и выбраться из каземата под ристалищем. Но пока что мечты оставались мечтами; он просто сменил одну тюрьму на другую.
Солдаты, сторожившие его на пути к арене Митры, растворили клетку, передав пленника с рук на руки местным стрелкам; затем распахнулись двери в коридор и в темницу. Не успел Конан досчитать до двадцати, как очутился в разгороженной решеткой каморке, вроде той, в которой он отсидел последние дни. Правда, другая половина его нового узилища выглядела обитаемой: кувшин с брандом был опустошен на треть, и рядом с ним стояли два блюда – с фруктами и с медовыми лепешками.
Где же находился сосед? Вне всяких сомнений, на арене, ибо за окном гудела и грохотала колотушками многотысячная толпа и слышался звон металла. В три шага Конан оказался у зарешеченной бойницы и приник к ней, пытаясь разобрать, что творится за клубами взметенного песка. Не в пример голытьбе, посещавшей ристалище Нергала, зрители тут были облачены в богатые или даже роскошные одежды, многие – в белых плащах с широкой синей или зеленой каймой, знаком отличия кинатов, кое-кто – при мечах и в сопровождении слуг. Вдоль рядов сновали разносчики прохладительного и горячительного, торговцы фруктами и сладостями, продавцы амулетов, трещеток, соленой рыбы и жареного мяса; над нижними скамьями были растянуты пестрые тенты, а сидевшие наверху укрывались от жарких лучей послеполуденного солнца зонтами. Но, если не считать всех этих признаков богатства и знатности, нобили в амфитеатре Митры ничем не отличались от черни в амфитеатре Нергала: и тут и там стоял привычный для Конана вой, рев и грохот.
Не обращая внимания на шум, киммериец всматривался в происходящее на арене. Там бились два великана, не уступавших ему ростом. Один, светловолосый и сероглазый, был, похоже, из плененных рыцарей Немедии или Аквилонии, ибо грудь его, плечи и бедра прикрывал доспех, над шлемом с опущенным забралом развевались перья, а в руках сверкал длинный меч. Клинок этот, прямой и обоюдоострый, действительно относился к разряду самых длинных – длинней на свете не было. Немедийские и аквилонские всадники обычно рубили им с коня, ворочая обеими руками, и могли, не наклоняясь, подсечь пехотинцу колени.
Светловолосый тоже держал свой огромный меч в обеих руках и действовал им с отменной ловкостью. Это являлось свидетельством немалого искусства, выносливости и силы, поскольку он не мог передохнуть, положив тяжелое оружие на луку седла; он бил им и колол, наступал и защищался, используя то на манер секиры, то словно копье, то принимая удар противника на прочную гарду, откованную в форме чаши. Казалось, его сверкающий клинок вот-вот вонзится в грудь или плечо врага, снесет ему голову напрочь либо оставит хотя бы кровавую отметину на ребрах.
Но светловолосому попался достойный соперник! Этот полунагой гигант был, конечно, ваниром или асиром – с рыжей бородой и огненной гривой, с мощными мышцами, бугрившимися и перекатывавшимися словно морские валы в бурю, с ногами, напоминавшими дубовые стволы. Он дрался тяжелым молотом на длинной, окованной сталью рукояти с острым шипом внизу. Головка молота с одной стороны была плоской, с другой – вытянутой и слегка изогнутой, как клюв ворона. И следы от этого клюва уже темнели на блистающих доспехах немедийца.
Или, быть может, аквилонца – все равно. Все равно, ибо он проигрывал схватку и мог считаться уже покойником. Конан, понаблюдав недолгое время за двумя бойцами, был столь же уверен в своих выводах, как и в том, что в громовых раскатах над киммерийскими горами слышен голос Крома, Владыки Могильных Курганов.
Оружие асира (несомненно, Сайга, с которым ему предстояло сразиться) казалось потяжелее двуручного меча, но рыжебородый размахивал им с легкостью, чуть-чуть опережая выпады соперника. Конечно, аквилонец был хорош, силен и быстр, но Сайг все-таки превосходил его и силой, и быстротой. И он великолепно справлялся со своим молотом! Он отбивал удары меча то обухом, то вороновым клювом, то рукоятью; когда же сам делал выпад, то оружие неизменно поворачивалось острием к врагу и, если удавалось пробить его защиту, то на панцире аквилонца возникала новая трещина или вмятина. Кое-где по доспехам уже струилась кровь – первый признак того, что рыцарь проигрывает бой.
Молот – коварное оружие, думал Конан, разглядывая асира и стараясь запомнить его приемы. Неопытный воин не выстоит с молотом против меча или топора, а опытный – победит. В клинке и в лезвии секиры мощь словно бы растянута вдоль заостренного края, в боевом молоте она собрана в точку. Один верный удар – и шлем пробит вместе с черепом, либо проломлен панцирь и ребра, либо дыра в набедреннике, и плоть под ним превратилась в кровавую кашу… Да, коварное оружие молот, и не всякий оборонится от него клинком!
Светловолосому это пока удавалось, хоть движения его стали замедленными, а кровавые ручейки все чаще и чаще пятнали доспех. Но асиру, похоже, надоело играть с соперником; внезапно он сделал богатырский замах, и когда меч взвился кверху, чтобы отразить удар, перехватил свое оружие и неуловимым движением вогнал стальной шип на конце рукояти под самое забрало аквилонца.
Или немедийца – теперь это и в самом деле не имело никакого значения. Противник Сайга рухнул на песок, меч его отлетел в сторону; зрители, взревев и потрясая кулаками, вскочили. Эти знатные хаббатейцы не церемонились – хватали у разносчиков подносы с кувшинами, фруктами да сладостями и в восторге метали на арену. Следом полетели серебряные браслеты и цепи, целые жаровни с мясом, зонты и шелковые шарфы. Победившему праллу все это было ни к чему; по обычаю он мог взять что-то из еды либо питья, а все остальное доставалось служителям и стражам арены.
Сайг, бросив свой молот на труп побежденного, вылил в глотку кувшин вина, потом схватил жареную баранью ляжку и неторопливо направился к двери. Крепкие зубы его рвали мясо, челюсти работали без передыху, залитая потом и жиром волосатая грудь лоснилась.
Таким он и появился в камере – с куском мяса во рту, с полуобглоданной костью в руке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15