Банковский управляющий осведомляется, «уверен ли я, что все реквизиты финансовой сделки верны?» И вперяет в меня свой взгляд из-за нелепых очков. Я готов его ударить. Он из тех англичан, что на солнце тропиков не багровеют и не распухают, чьи одежды не ведают обильного пота; напротив, такие фрукты высушиваются, сморщиваются, обезвоживаются и цепляются за свои цифры и инструкции – одно это и спасает их от полного развоплощения.
Неважно. Проволочки современной финансовой системы – одно из неизбежных препятствий, расставленных на моем пути. Если бы достичь цели было легко, это мог бы сделать любой, тогда заслуга бессмертия обесценилась бы.
Обедал в каирском «Клубе исследователей». Должен признаться, я неистово жаждал увидеть компанию людей, которую однажды надеюсь пополнить. Во время войны в здании располагался офицерский клуб. Я знал о его преображении и был терзаем смутными предчувствиями: вдруг я увижу грубо сработанный, потешный мемориал отцам-египтологам, своеобразный манок для американских туристов? Или хуже того – шикарно обставленный дом свиданий, где обнищалым археологам предоставляется возможность уединиться со своими потенциальными покровителями, денежными мешками, будь то представители убогих по экспозиции, но зажиточных американских музеев или мающиеся от скуки сумасшедшие английские аристократы, в идеале – контуженные нарколептики, которые обмахиваются подписанными чеками, словно веерами?
Но нет; моему взору открылось нечто совершенно иное – может, и не слишком льстящее самолюбию французских и британских генеральных консулов, зато повергшее в изумление меня; передо мной словно развернули блистающую панораму моего собственного будущего. Пройдя через колоннаду и войдя в сооружение из песчаника, по первому взгляду неотличимое от банковской конторы, оказываешься в холле темного дерева и ступаешь по коврам цвета крови, сопровождаемый змеиным шипением газовых светильников, одетых в абажуры из хрусталя и лазурита. Дрейфующие фески освободили меня от бремени вещей – и я остался один, в полумраке расправляя манжеты с галстуком под пристальными взглядами галереи портретов тех, кто пришел до меня и оставил в песке свои огромные, неизгладимые следы. По правую руку от зеркала, в котором я изучал свое лицо, висел старый Генри Солт; в детстве я боготворил его мемуары. Следующим был тайный агент Солта, Бельцони, бывший цирковой силач, проникший в храм в Абу-Симбеле. Затем – полупомешанный, гипнотический взор Фуэре, о котором говорили, что он держал гарем с благословения французского правительства, ибо благодаря гарему достиг потрясающих результатов в распространенном занятии золотого века – разоблачении мумий с последующим изъятием золотых колец. Далее – масляный Шампольон в белом воротнике, жестоковыйный, чуть окосевший, словно расшифровка Розеттского камня расфокусировала его взгляд и клубком змей переплела извилины. И дюжина других; почти все они удалились на покой или умерли, оповестив мир о том, что в египетских песках больше ничего уже не найти, они нашли то последнее, что там было. Правоту каждого опроверг пришедший вослед смельчак, в свой черед сказавший, что все уже найдено, а его правоту, в свой черед… и т. д.
Я застыл посреди галереи, мое отраженное лицо стало одним из изображений. Над моим плечом застыло отражение лица Картера. «Привет, Трилипуш», – сказала картина столь явственно, что, будь рядом со мной еще кто-то, я спросил бы его, слышал ли он эти слова. Дурной фантазм; но я моментально понял значение безумного морока, этой выходки воображения, слишком долго томившегося в силках города с его разлагающимися гостиницами и клубами: боги пантеона пригласили меня стать одним из них.
Приободренный, я удалился в гостиную – искать человека, с которым мы договорились отобедать, среди столиков, изнемогавших под тяжестью плесневелого консульского персонала. Не успел я сесть, как порочный метрдотель попытался отправить меня удостоверить членство в клубе, но тут, как раз вовремя, подоспел мой собеседник. Вскоре нас усадили, и мы принялись смотреть его фотографии особняков с видом на Нил.
Через несколько мгновений в ресторане объявился живой Картер. Он прошел близко от моего столика; одет Картер был, как и на портрете, в светлый габардиновый костюм. Он странно уставился на меня и покачал головой. «Трилипуш, вам уже лучше, да?..»
«Пока на плаву, дружище. Воздерживаюсь от наиболее recherch? новинок молокопроизводителей, а также любых подарков наших дорогих козочек, в остальном же ничто не заставит меня покинуть пески, благодарю вас». Картер бросил взгляд на фотографии, которые агент по недвижимости разложил по столу. «Мы будем близкими соседями», – сказал я моему коллеге; он явно обрадовался этой новости.
В конце концов, будучи уверенным в Ч. К. Ф. и наших компаньонах, я согласился арендовать просторный дом на дальней окраине Луксора на восточном берегу Нила вместо западного, но поблизости от парома и дороги на Дейр-эль-Бахри, и подписал договор об аренде сроком на пять недель с правом его помесячного продления. Да, купить особняк было бы логичнее, но ныне мы подбираемся к добыче и потому осторожны. Задаток я внес из собственных средств. Последующие арендные платежи подождут, пока не подоспеет перевод.
В банке и на почте – пусто.
Вернулся в гостиницу. Учитывая виденное в «Клубе исследователей», долгое позирование перед портретистом перед моим отбытием на юг в четверг – насущная необходимость.
Вторник, 24 октября 1922 года
В банке – никаких новостей. Почему М. не сделала все, чтобы я не оказался в таком положении? Ведь наиболее разумно предположить, что она в ответе за то, чему положила начало, окутав меня богатством, словно ворохом покрывал.
Дверь Департамента древностей все так же неприступна.
На почте – пусто: Дал каблограмму Ч. К. Ф., напомнив о неотложности дела.
Не буду отрицать, я тогда запутался, даже страдал. Ваша тетушка безжалостно меня дразнила. Иногда (когда, как мне сейчас ясно, я был в своем уме) я решал, что лучше всего – уехать из Бостона как можно быстрее. Но едва я говорил ей, что взял билет на пароход, она надувала губы и отвечала: «Нет, ты же не можешь меня бросить? А с кем я буду развлекаться?» И я все переигрывал и оставался, а в следующий раз она, видя меня с букетом в дрожащей руке, глумливо спрашивала, мол, почему это я еще не в Египте. Когда я не мог ее найти – бродил по Бостону (так далеко от родного дома!), не понимая, что делать с заглохшим расследованием и что писать в отчете для Финнерана, и шел, и покупал еще один билет из Нью-Йорка до Александрии, который, само собой, потом пропадал. Я убеждал себя, что мои многочисленные клиенты и странные повороты дела требуют моего присутствия в Бостоне. И, может, Трилипуш ей не нравится, она же так и сказала – ну, почти. И вам тоже смешно, Мэйси? Ну же, валяйте, смейтесь.
Я навещал Финнерана, говорил ему, что слежу за Маргарет (о наших вечерах у Дж. П. я, конечно, и не заикался и потому денег за то, что опекал Маргарет, с него никогда не брал, это было бы нечестно). Я делал все, чтобы Финнеран увидел вещи в правильном свете без моих объяснений, но он ничего не желал видеть и решать. На деле-то я приходил в надежде увидеть ее. Иногда мне это удавалось, и тогда прекрасная хозяйка предлагала мне в гостиной лимонад, гладила своих собак, мы сидели тихо и мирно, она надо мной подшучивала, потому что я не знал, чего бы такого сказать, чтобы не выдать какую-нибудь тайну: ее – ее отцу, Трилипушеву – ей, ее отца – ей, и, конечно, мою, которую хранить было всего болезненней. Она смотрела на мои пополуденные страдания и говорила: «Гарри, ты стал такой тихий-тихий. Повеселее, а? Помнишь, ты обещал не давать мне скучать? Терпеть не могу мужчин, которые не держат слово!» А вечером она неизменно появлялась в моем отеле (знала, где меня искать, я ведь ждал и надеялся) и вела к Дж. П.
Потом однажды днем Финнеран позвонил мне в отель и попросил у меня «совета – вы же у нас разбираетесь в запутанных делах». Он только что получил телеграмму от Трилипуша: храбрый исследователь переезжал из Каира на юг, в пустыню, на место раскопок, и просил немедленно перевести на банковский счет инвесторские деньги. Кажется, Финнеран, когда узнал об Оксфорде, решил повременить с обещанной суммой, но потом шок от оксфордских известий сошел на нет. Было понятно, что Финнеран сменил гнев на милость. Он определенно желал услышать от меня, что Трилипушу, несмотря ни на что, можно доверять. Мой совет ему был не нужен ни на столечко. Нет, было ясно как день, что ему нужно мое вранье, да еще чтоб я его утешал. «Маргарет на самом деле любит этого парня, – сказал он так, точно из этих слов, будь они правдой, следовало что-то важное – кроме того, что Маргарет нужно лечить получше. – И инвесторы на него рассчитывают. И на меня тоже». То он жует свою сигару, весь из себя акулий хрящ в крокодиловом пальто, настоящий бизнесмен-заправила, отдает приказы направо и налево. То вдруг жалобно спрашивает меня (а я ему не друг и вообще лицо заинтересованное), что же ему делать. То сердится, то вдруг смутится, спорит сам с собой.
– В этом инвестиционном проекте многое поставлено на карту, – бурчит он. – Деньги не должны попасть не в те руки. Но если хочешь навариться, коней на переправе менять негоже. Взялся за гуж – не связывай по рукам и ногам человека, который просит несколько жалких долларов…
Тут меня поразила мысль: да ведь все Финнераново семейство у Трилипуша в кармане. Может, и сокровища-то никакого нет!
Из-за безумия этого семейства (не хочу вас обидеть, Мэйси) я чувствовал себя глупой приживалкой. Я-то думал про его дочь в гостиной, про то, что Трилипуш не вернется, про то, как она осрамится, когда бостонское общество разузнает, что Маргарет была помолвлена с отпетым мошенником и убийцей – и он ее бросил. Чем дольше Финнеран платил Трилипушу, тем дальше отодвигался час расплаты, но в конце концов Трилипуш просто исчезнет без следа, заграбастав достаточно Финнерановых деньжат, чтобы жить себе припеваючи в Кенте, новые деньги и древняя фамилия сойдутся – водой не разольешь. И когда этот час настанет – кому после всего этого Маргарет будет нужна? Мне, я знал это отчетливо. Мне.
С Финнераном я был мягок. Сказал, что, я думаю, Трилипуш «может не быть надежным в смысле вложений. Обстоятельства определенно запутанные». Это он воспринял спокойно. Я по шажочку двинулся вперед: раз Финнерана так заботят здоровье и счастье Маргарет, не думает ли он, что, может, кто-то другой позаботится о ней лучше этого англичанина? Слишком уж рискованно, учитывая сведения из Оксфорда, иметь дело с человеком столь сомнительных качеств. Я сказал, что мой отчет по биографии еще не готов, но, может, Финнерану лучше было бы найти для дочери человека порядочного и проверенного, и не обязательно нищего английского джентльмена. Финнеран посмотрел на меня внимательно, успокаиваясь. Кажется, подумал я, он понял. Кивнув, он поблагодарил меня и сказал, что подумает над моими словами. А она – она подумает?
Меня чуток беспокоило ее пристрастие к опиуму. Я не был настолько ею ослеплен, Мэйси, пишу, как и обещал, не оправдываясь и не привирая. Полагаю, что к свадьбе с вашим дядюшкой Маргарет уже избавилась от слабостей, которым по молодости потакала. Но в октябре и ноябре 22-го года – ух как она им потакала! Опиум она добывала у Дж. П. О'Тула наверху. Сам Дж. П. носу наружу не казал, как и что там происходило – я не знаю. А когда она спускалась обратно и садилась рядом на кушетку, я по широко открытым глазам и суженным зрачкам знал: она уже далеко.
– Гарри, дорогой, ты случаем не педик? Почему ты не хочешь пойти со мной? Пойдем, милый!.. – Я никогда не ходил. – Для тебя проходит одна ночь, для меня – миллион лет, – сказала она мне один раз, когда ее уносило. Думаю, эту фразу она вычитала в книжке. – Миллион лет, Гарри! Не хочешь посмотреть, как это? Побыть со мной миллион лет? Представляешь, мы вместе уходим в вечность, мужчина и женщина, два тела, сплетенных миллион лет подряд!
Мэйси, я горжусь тем, как вел себя, когда ваша тетушка пребывала в этом состоянии. Я защищал ее, как того хотел ее отец. Будущее покажет, кто был благороднее – бедный австралийский работяга или английский джентльмен. Мы оставались в О'Туловом заведении столько, сколько было нужно, чтобы ваша тетя вернулась из своих путешествий длиной в миллион лет. Когда она засыпала, я держал ее за руку, гладил ее волосы и лоб. Когда она возвращалась в мир к простым смертным, я тайно отвозил ее домой. Да, я повторяю, опиум меня беспокоил, но им ее жизнь не исчерпывалась, и когда в другом, дневном настроении она твердила мне, что это для нее как игра, каприз, не больше, и отцу, у которого дел по горло, про нее, конечно, говорить не стоит, я был не в силах сомневаться в ее правоте. Оглядываясь назад, я вижу, что она была права. Иначе как бы ей удалось выйти замуж за вашего дядю и прожить счастливую жизнь?
Среда, 25 октября 1922 года
Дневник: Сегодня коридорный доставил сувенир, достойный дневникового упоминания: небольшую деловую записку родом из бюрократического фарса нашей растленной эпохи, в котором каждый должен играть свою роль, пусть его и выбрали на эту роль случайно.
Мистер Трилипуш!
В текущих обстоятельствах желаю прояснить: как показано на приложенной карте, эксклюзивная концессия на раскопки всего района Дейр-эль-Бахри принадлежит профессору Уинлоку и Метрополитен-музею. Ваше заявление принято к сведению и рассмотрено. Как только статус концессии Метрополитен-музея изменится, мы с Вами свяжемся. Если Вы покинете гостиницу «Сфинкс», пожалуйста, сообщите нам, где в Соединенных Штатах возможно Вас найти. Кроме того, вынужден с сожалением сообщить Вам, что на прошлой неделе я посылал каблограмму профессору тер Брюггену с просьбой подтвердить, что он является Вашим созаявителем. В своем ответе – я уверен, что это недоразумение, – профессор тер Брюгген сообщил, что ни он, ни Гарвард не имеют к вашему заявлению никакого отношения, и просил передать Вам, несмотря на это, «доброе пожелание» [sic].
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61