Мария-Луиза и Филипп-Огюст ушли на улицу побегать. Их тотчас окружили товарищи, главным образом девочки, которые быстрее развиваются и раньше догадываются о всех тайнах жизни. Они расспрашивали, как взрослые:
– У тебя умерла бабушка?
– Да, вчера вечером.
– А какие они бывают, покойники?
И Мария-Луиза объясняла, рассказывала о свечах, о ветке, о лице. Тогда в детях пробудилось любопытство, и они попросили свести и их также посмотреть на покойницу.
Мария-Луиза тут же организовала первую экскурсию из пяти девочек и двух мальчиков – самых взрослых и самых отважных из всех. Она заставила их снять башмаки, для того чтобы никто их не заметил. Компания прокралась в дом и шмыгнула наверх проворно и неслышно, как стая мышей.
В комнате Мария-Луиза, подражая матери, выполнила весь церемониал. Она торжественно ввела своих товарищей, опустилась на колени, перекрестилась, пошептала губами, встала, побрызгала постель, и, в то время как дети, сбившись в кучу, подходили со страхом, любопытством и восхищением посмотреть на лицо и руки умершей, она вдруг принялась притворно всхлипывать, закрыв глаза платком. Потом, сразу утешившись при мысли о тех, кто ожидал снаружи, она убежала; уведя всех, она привела тотчас же вторую группу, потом третью. Детвора всего околотка, вплоть до маленьких нищих в лохмотьях, сбежалась на это новое развлечение. И девочка всякий раз копировала в совершенстве все кривляния матери.
В конце концов она устала. Детей отвлекла другая игра – они убежали. И старая бабушка осталась одна, окончательно забытая всеми.
Сумерки наполнили комнату, и дрожащее пламя свечей играло светлыми бликами на сухом морщинистом лице.
Около восьми часов Караван поднялся наверх, закрыл окно и переменил свечи. Он входил теперь спокойно, уже привыкнув смотреть на труп, как будто он лежал здесь целые месяцы. Он даже обратил внимание на то, что до сих пор совсем не заметно тления, и сказал об этом жене, когда они садились обедать. Жена ответила:
– Да ведь она суха, точно дерево, и год пролежала бы.
Суп съели в полном молчании. Дети, которые весь день носились на свободе, усталые, дремали на стульях, и никто не говорил ни слова.
Вдруг лампа начала гаснуть. Госпожа Караван сейчас же подняла фитиль, но лампа гулко затрещала, захрипела и потухла. Забыли купить керосину! Идти в лавку значило задержать обед. Стали искать свечей. Но их не было больше, кроме тех, которые горели наверху на ночном столике.
Госпожа Караван, скорая на решения, тотчас послала Марию-Луизу взять оттуда две свечи. И все стали ждать в темноте.
Сначала явственно слышались шаги девочки, поднимавшейся по лестнице. Потом на несколько секунд наступила тишина, и вдруг девочка поспешно спустилась вниз.
Она появилась в дверях, перепуганная, еще более взволнованная, чем накануне, когда она возвестила о несчастье, и прошептала, задыхаясь:
– Ой, папа, бабушка одевается!
Караван вскочил так стремительно, что стул отлетел к стене. Он пролепетал:
– Что? Что ты говоришь?
Но Мария-Луиза, захлебываясь от волнения, все твердила:
– Ба… ба… бабушка одевается, она идет сюда!
Караван как безумный бросился вверх по лестнице, за ним – ошеломленная жена. Но у двери на третьем этаже он остановился, дрожа от страха, не решаясь войти. Что его ждет там?
Госпожа Караван, более смелая, повернула ручку двери и вошла.
В комнате, казалось, стало еще темнее. И посредине шевелилась высокая худая фигура. Старуха была на ногах!
Проснувшись от летаргического сна, она, даже еще не вполне придя в сознание, повернулась набок и, приподнявшись на локте, задула три свечи из тех, что горели у ее смертного ложа. Затем, набравшись сил, она встала и хотела достать свою одежду. Сначала исчезновение комода ее озадачило, но мало-помалу она разыскала свои вещи в деревянном сундуке и спокойно оделась. После этого она выпила воду из тарелки, засунула ветку снова за зеркало, расставила стулья по местам и собиралась сойти вниз, когда перед ней появились сын и невестка.
Со слезами на глазах Караван бросился к ней, схватил ее за руки, поцеловал. Жена, стоя за ним, повторяла с лицемерным видом:
– Какое счастье! Какое счастье!
Но старуха, ничуть не растроганная, как будто даже ничего не понимала, неподвижная, как статуя, с ледяным взглядом, спросила только:
– Скоро будет обед?
Караван пролепетал, совсем растерявшись:
– Да, да, мама, мы ждали тебя.
С непривычной услужливостью он взял ее под руку, а госпожа Караван-младшая схватила свечу, чтобы посветить им, и, пятясь перед ними, стала шаг за шагом спускаться с лестницы, совершенно так же, как спускалась прошлой ночью впереди мужа, несшего мраморную доску. Дойдя до второго этажа, она чуть не столкнулась с людьми, которые поднимались наверх. Это были приехавшие из Шарантона госпожа Бро с мужем. Госпожа Бро, высокая, толстая, с большим, словно от водянки раздувшимся животом, заставлявшим ее откидывать назад туловище, в ужасе раскрыла глаза, готовая бежать.
Муж ее, сапожник, социалист, маленький человек, заросший волосами чуть не до самых глаз и сильно напоминавший обезьяну, равнодушно буркнул:
– Вот как. Она воскресла?
Узнав их, госпожа Караван стала делать им отчаянные знаки. Потом громко воскликнула:
– Ах, это вы? Какая приятная неожиданность!
Но ошеломленная госпожа Бро ничего не могла понять. Она ответила вполголоса:
– Да ведь мы приехали из-за вашей телеграммы, мы думали – все кончено.
Стоявший сзади муж щипал ее, чтобы заставить ее замолчать. Он заметил, ехидно усмехаясь в свою густую бороду:
– С вашей стороны было очень любезно пригласить нас. Вот мы сейчас же и приехали!
Это был намек на давнишнюю вражду между двумя семействами.
Старуха в это время сошла уже на последние ступеньки. Зять живо бросился ей навстречу и потерся о ее щеки своим заросшим шерстью лицом, крича ей на ухо, так как она была глуха:
– Ну, как, мамаша, все в порядке? Все таким же молодцом, а?
Госпожа Бро, увидев живой и здоровой ту, кого она ожидала застать мертвой, так оторопела, что не решалась даже обнять мать. Ее огромный живот загородил всю площадку, мешая остальным пройти вперед.
Старуха беспокойно и подозрительно, но все еще не говоря ни слова, оглядывала всех вокруг себя. Взгляд ее маленьких серых глаз, жесткий и пытливый, останавливался то на одном, то на другом, и в нем ясно читались мысли, неприятно смущавшие детей.
Караван сказал в виде пояснения:
– Она немножко прихворнула, но теперь она поправилась, совсем поправилась – не так ли, матушка?
Старуха, двинувшись дальше, ответила слабым голосом, словно доносящимся издалека:
– Это был просто обморок. Я все слышала.
Наступило смущенное молчание. Все прошли в столовую.
Потом принялись за обед, состряпанный в несколько минут.
Один лишь Бро сохранял свой апломб. Лицо его, похожее на лицо злой гориллы, подергивалось гримасами. Он отпускал двусмысленные словечки, явно смущавшие всех.
В передней поминутно звонил колокольчик, и растерянная Розалия вызывала Каравана, который спешил туда, бросив салфетку. Его шурин даже осведомился, не приемный ли день у него сегодня. Тот пробормотал в ответ:
– Нет, так, все по разным делам, всякие мелочи.
Потом принесли пакет. Караван рассеянно вскрыл его, и оттуда выглянули извещения с черной каймой. Покраснев до ушей, он снова завернул пачку карточек и сунул ее в карман. Впрочем, его мать этого не заметила: она пристально смотрела на свои часы, золоченое бильбоке которых покачивалось на камине. И тягостное смущение все нарастало среди ледяного молчания.
Наконец старуха повернула к дочери свое сморщенное лицо ведьмы и со злорадным огоньком в глазах сказала:
– В понедельник привези твою дочурку, я хочу ее повидать.
Госпожа Бро, просияв, воскликнула:
– Хорошо, мама!
А госпожа Караван-младшая побледнела и с досады чуть не лишилась чувств.
Мужчины между тем постепенно разговорились. По какому-то поводу между ними завязался спор о политике; Бро защищал идеи революционеров и коммунистов, бесновался, глаза его на волосатом лице сверкали, он выкрикивал:
– Собственность, милостивый государь, – это обкрадывание рабочего народа. Земля принадлежит всем. Наследство – это постыдная гнусность!
Но тут он вдруг смущенно запнулся, как человек, спохватившийся, что сказал глупость. Затем, уже более мягко, он прибавил:
– Впрочем, сейчас не время спорить об этом.
Дверь отворилась. Появился доктор Шене. В первую минуту он растерялся, но затем быстро овладел собой и подошел к старухе:
– А, мамаша! Сегодня вы уже молодцом? О, я это предвидел, поверьте! Вот только сейчас, поднимаясь по лестнице, я говорил себе: «Держу пари, что старушка наша уже на ногах». – И он легонько похлопал ее по спине. – Она крепка, как Новый мост. Она еще нас переживет, вот увидите.
Он уселся, взял кофе, который ему предложили, и тотчас же вмешался в разговор обоих мужчин, поддерживая Бро, так как он и сам принимал некоторое участие в Коммуне.
Старуха, почувствовав усталость, захотела уйти. Караван поспешил к ней. Она пристально посмотрела ему в глаза и сказала:
– Сейчас же отнеси наверх мой комод и часы.
Затем, после того как он, заикаясь, пролепетал: «Хорошо, мама», – она взяла под руку дочь и вышла с нею.
Супруги Караван остались на месте, растерянные, безмолвные и оглушенные обрушившимся на них ужасным несчастьем, между тем как Бро потирал руки, прихлебывая свой кофе.
Вдруг госпожа Караван, обезумев от гнева, накинулась на него с воплями:
– Вы – вор, мошенник, негодяй, я плюю в вашу гнусную рожу, я вам… я вас…
Она задыхалась, не находя слов. А он, посмеиваясь, пил кофе.
Тут как раз вернулась его жена, и госпожа Караван набросилась теперь на невестку. Обе женщины – одна с огромным, страшным животом, другая худая, эпилептического вида, с трясущимися руками, не своим голосом крича во все горло, – осыпали друг друга градом ругательств.
Вмешались Шене и Бро, и последний, подталкивая свою половину за плечи, выпроводил ее из комнаты, крича:
– Перестань, дура, ты уж слишком разошлась.
Слышно было, как они на улице, удаляясь, все еще перебранивались.
Доктор Шене тоже ретировался.
Супруги остались наедине.
Тогда, обливаясь холодным потом, Караван упал на стул, шепча:
– Что же я скажу теперь своему начальнику?

1 2 3 4