– Особенно благодарю вас, дорогие мои сестры, вас, прибывших так издалека; ваше присутствие, очевидная вера и столь горячее благочестие послужили для всех спасительным примером. Вы явились живым назиданием для моей паствы; ваше благочестивое волнение согрело сердца; быть может, без вас нынешний великий день не был бы отмечен этой печатью истинной божественности. Порою достаточно присутствия одной избранной овцы, дабы побудить господа снизойти к своему стаду.
Голос у него прерывался. Он добавил:
– Да снизойдет на вас благодать. Аминь.
И снова поднялся по ступенькам к алтарю, чтобы закончить богослужение.
Теперь все торопились уходить. Даже дети и те заволновались, утомленные столь продолжительным душевным напряжением. К тому же они были голодны, и родители, не дожидаясь заключительного евангелия, спешили по домам, чтобы закончить приготовления к обеду.
У выхода была давка, шумная толкотня, несусветный гомон крикливых голосов с певучим нормандским акцентом. Население деревни выстроилось в два ряда вдоль улицы, и, когда появились дети, каждое семейство бросилось к своему ребенку.
Все женщины из дома Риве окружили, подхватили и стали целовать Констанцию. Роза прямо-таки не выпускала ее из объятий. Наконец она взяла ее за одну руку, г-жа Телье завладела другою, Рафаэль и Фернанда приподняли ее длинную кисейную юбку, чтобы та не волочилась по пыли, Луиза и Флора с г-жой Риве замкнули шествие, и девочка, сосредоточенная, проникнутая сознанием, что она несет в себе бога, отправилась к дому в сопровождении этого почетного эскорта.
Пиршество было приготовлено в столярной мастерской на длинных досках, положенных на козлы.
Двери на улицу были открыты, и в мастерскую вливалась вся радость, охватившая село. Угощение шло повсюду. В каждое окно можно было видеть накрытые столы и гостей в праздничной одежде; в домах царило веселье, стоял шум и крик. Крестьяне, сидя в одних жилетах, пили неразбавленный сидр, и в центре каждого общества можно было видеть двух детей – здесь двух девочек, там двух мальчиков – на объединенном обеде двух семейств.
По временам под томительным полуденным небом через село проезжал шарабан; старая лошадка трусила неровной рысцой, а человек в синей блузе, правивший ею, завистливым взглядом окидывал все это пиршество, как бы выставленное напоказ.
В доме столяра веселье носило несколько сдержанный характер: пережитое утром волнение словно еще не улеглось. Один Риве был в ударе и пил без меры. Г-жа Телье то и дело посматривала на часы: чтобы не прогулять два дня подряд, надо было поспеть на поезд в три пятьдесят пять; к вечеру он доставит их в Фекан.
Столяр прилагал все усилия, чтобы отвлечь ее внимание и удержать гостей до следующего утра; однако Хозяйка не поддавалась: в делах она не шутила.
Как только выпили кофе, она велела своему пансиону собираться и обратилась к брату:
– А ты иди закладывать.
Затем занялась своими последними приготовлениями.
Когда она спустилась вниз, ее поджидала золовка, чтобы потолковать о девочке; произошел длинный, ничем не кончившийся разговор. Крестьянка хитрила, притворялась растроганной, а г-жа Телье, державшая девочку на коленях, уклонялась от каких-либо обязательств и давала неопределенные обещания: она позаботится о ней, время терпит, они еще увидятся.
Между тем экипаж все не подъезжал, да и девицы не сходили вниз. Сверху доносился громкий хохот, возня, крики, хлопанье в ладоши. Жена столяра пошла в конюшню посмотреть, кончил ли он запрягать, а Хозяйка отправилась наверх.
Риве, сильно захмелев, полураздетый, тщетно пытался овладеть Розой, изнемогавшей от хохота. Насосы, шокированные этой сценой после утренней церемонии, удерживали столяра за руки и старались его угомонить, а Рафаэль и Фернанда подзуживали его, корчась от хохота, держась за бока и пронзительно вскрикивая при каждом бесплодном усилии пьяного. Взбешенный, побагровевший, растерзанный, стараясь освободиться от двух женщин, вцепившихся в него, Риве изо всех сил тянул за юбку Розу, бормоча заплетающимся языком:
– Так ты не хочешь, шлюха?
Хозяйка негодующе бросилась вперед, схватила брата за плечи и вытолкнула за дверь с такой силой, что он ударился о противоположную стену.
Минуту спустя стало слышно, как он поливает себе во дворе голову водой, и когда он появился, сидя на двуколке, то уже совершенно пришел в себя.
В путь тронулись тем же порядком, как и накануне, и маленькая белая лошадка снова пустилась бежать бойкой, тряской рысью.
Веселье, приглушенное во время обеда, прорвалось наружу под жгучими лучами солнца. На этот раз девицы забавлялись толчками телеги и даже пихали стулья соседок, каждую минуту разражаясь громким хохотом; их, впрочем, уже до этого развеселили тщетные попытки Риве.
Ослепительный свет заливал поля, и от него рябило в глазах; колеса подымали две полосы пыли, долго еще клубившиеся за повозкой по большой дороге.
Фернанда, любившая музыку, стала упрашивать Розу спеть, и последняя лихо затянула песенку «Толстый кюре из Медона». Однако Хозяйка велела ей замолчать, находя эту песню неприличной для такого дня.
– Лучше спой что-нибудь из Беранже, – прибавила она.
После некоторого колебания Роза остановилась на песне «Бабушка» и запела ее надтреснутым голосом:
Старушка бабушка седая,
В день именин глотнув винца,
Вздохнула, головой качая:
– Как встарь пленяла я сердца…
Жаль мне ножки статной,
Ручки, всех нежней…
Жаль мне безвозвратно
Отлетевших дней.
И хор девиц под управлением самой Хозяйки подхватил:
Жаль мне ножки статной,
Ручки, всех нежней…
Жаль мне безвозвратно
Отлетевших дней.
– Вот это здорово! – воскликнул Риве, воспламененный ритмом песни. Роза продолжала:
– Как, бабушка, вы не святая?..
– Ого! Сама в мечтах ночных
В пятнадцать лет уж поняла я
Значенье прелестей моих.[5]
Припев горланили все вместе, причем Риве топал ногой по оглобле и отбивал такт вожжами по спине белой лошадки. И лошадь, словно ее самое разобрало задором ритма, понеслась вскачь, в галоп, как вихрь, так что дамы в повозке повалились кучей друг на друга.
Они поднялись, смеясь, как сумасшедшие. А песня, выкрикиваемая во все горло под знойным небом, продолжала звучать среди полей, среди спеющих посевов, под бешеный бег лошади; при каждом повторении припева лошадка теперь всякий раз закусывала удила и отмахивала галопом метров сотню, к великой радости пассажиров.
Порою какой-нибудь дорожный рабочий, разбивавший щебень, приподымался и приглядывался сквозь свою проволочную маску к этой бешеной двуколке, с ревом проносившейся в облаке пыли.
Когда сошли у станции, столяр расчувствовался:
– Как жаль, что вы уезжаете, мы бы славно повеселились!
Хозяйка благоразумно отвечала:
– Всему свое время, нельзя же вечно веселиться.
Тут блестящая мысль осенила Риве.
– Вот что! – сказал он. – Приеду-ка я в Фекан повидаться с вами в будущем месяце.
И он хитро взглянул на Розу блестящим и лукавым взором.
– Ладно, – заключила Хозяйка, – будь только благоразумным; приезжай, если хочешь, но глупостей не делай.
Он не отвечал, и так как раздался свисток поезда, то немедленно принялся со всеми целоваться. Когда очередь дошла до Розы, его охватило упорное желание поцеловать ее в губы, но она смеялась, не разжимая рта, и быстрым движением головы всякий раз увертывалась от столяра. Он держал ее в объятиях, но не мог ничего добиться: ему мешал большой кнут, оставшийся у него в руке и отчаянно махавший за спиной девицы.
– Пассажиры на Руан, по вагонам! – крикнул кондуктор, и они заняли места.
Раздался свисток, тотчас повторенный мощным гудком машины; она с шумом изрыгнула первую струю пара, и колеса с видимым усилием начали понемногу вертеться.
Риве побежал от вокзала к шлагбауму на переезде, чтобы еще раз увидать Розу, и в то время как вагон, полный этим живым товаром, проходил мимо него, он принялся щелкать бичом, прыгая и распевая во все горло:
Жаль мне ножки статной,
Ручки, всех нежней…
Жаль мне безвозвратно
Отлетевших дней.
И он увидел удаляющийся белый платочек, которым ему махали из окна.

III

Всю дорогу они спали мирным сном удовлетворенной совести, а когда вернулись домой, освеженные и отдохнувшие, чтобы приняться за ежевечернюю работу, Хозяйка не удержалась, чтобы не сказать:
– Как там ни говори, а я уже успела соскучиться по дому.
Наспех поужинали, затем переоделись в боевую форму и стали поджидать обычных клиентов; зажженный фонарик, маленький фонарик мадонны, возвещал прохожим, что стадо вернулось в овчарню.
Весть об этом распространилась в один миг неведомо как и через кого. Г-н Филипп, сын банкира, настолько простер свою любезность, что прислал с нарочным извещение г-ну Турнево, заточенному в недрах своего семейства.
У рыботорговца по воскресеньям обедало несколько родственников; гости пили кофе, как вдруг явился какой-то человек с письмом. Г-н Турнево, чрезвычайно взволнованный, вскрыл конверт и побледнел; записка, написанная карандашом, заключала в себе только следующие слова: «Груз трески отыскался; корабль вошел в порт; дело выгодное для вас. Приходите скорей».
Он пошарил в карманах, дал посланному двадцать сантимов и, покраснев до ушей, заявил:
– Мне надо немедленно идти.
Протянув жене лаконичную и таинственную записку, он позвонил и сказал вошедшей горничной:
– Мое пальто, живее, живее, и шляпу!
На улице он пустился во всю прыть, насвистывая песенку, и дорога показалась ему вдвое длиннее обыкновенной, до того велико было его нетерпение.
У заведения Телье был праздничный вид. В нижнем этаже громкие голоса портовых рабочих производили оглушительный гвалт. Луиза и Флора не знали, кому отвечать, выпивали то с одним, то с другим и более, чем когда-либо, оправдывали прозвище двух Насосов. Их подзывали сразу отовсюду, они уже не справлялись с работой, а ночь им, видимо, предстояла многотрудная.
Общество второго этажа было в полном сборе уже с девяти часов. Г-н Васе, судья из торгового суда, официально признанный, хотя и платонический вздыхатель Хозяйки, тихонько переговаривался с нею в углу; они улыбались, словно вот-вот должны были прийти к некоему соглашению. Г-н Пулен, бывший мэр, посадил Розу верхом к себе на колени, и она поглаживала короткими ручками седые бакенбарды старика. Из-под ее задранной желтой шелковой юбки виднелась часть обнаженной ляжки, выделяясь на черном сукне его брюк, а красные чулки были стянуты голубой подвязкой – подарком коммивояжера.
Высокая Фернанда, растянувшись на диване, положила обе ноги на живот г-ну Пемпессу, сборщику податей, а грудью прижалась к жилету молодого г-на Филиппа, обнимая его за шею правой рукой, а в левой держа папиросу.
Рафаэль, казалось, вела переговоры с г-ном Дюпюи, страховым агентом, и закончила беседу словами:
– Ладно, мой дружок, сегодня я согласна.
Затем, сделав стремительный тур вальса по салону, она крикнула:
– Сегодня вечером все, что будет угодно!
Раскрылась дверь, и появился г-н Турнево. Раздались восторженные восклицания:
– Да здравствует Турнево!
Рафаэль, все еще продолжавшая кружиться, упала к нему на грудь. Не говоря ни слова, он схватил ее в могучие объятия, поднял, как перышко, пересек салон, подошел к двери в глубине и, среди грома рукоплесканий, скрылся со своей ношей на лестнице, которая вела к спальням.
Роза, разжигавшая бывшего мэра, непрерывно целуя его и держа его голову за бакенбарды, чтобы она была в прямом положении, решила воспользоваться этим примером.
– Пойдем-ка и мы! – сказала она.
Старичок поднялся, одернул жилет и последовал за девицей, шаря в кармане деньги.
Фернанда и Хозяйка оставались одни с четырьмя мужчинами, и г-н Филипп воскликнул:
– Плачу за шампанское; госпожа Телье, пошлите за тремя бутылками!
А Фернанда, обняв его, шепнула:
– Дай нам потанцевать, хорошо?
Он поднялся, сел перед старинным фортепьяно, дремавшим в углу, и извлек из его стонущей утробы хриплый, плаксивый вальс. Рослая девица обхватила сборщика податей, Хозяйка отдалась объятиям г-на Вассе, и обе парочки стали кружиться, обмениваясь поцелуями. Г-н Вассе, когда-то танцевавший в свете, принимал грациозные позы, а Хозяйка глядела на него восхищенным взглядом, тем взглядом, который говорит «да», более интимное и сладостное «да», – лучше всякого слова.
Фредерик принес шампанское. Хлопнула первая пробка, и г-н Филипп заиграл ритурнель кадрили.
Четверо танцоров протанцевали ее на светский лад – прилично, чинно, церемонно, с приседаниями и поклонами.
После этого взялись за шампанское. Тут снова появился г-н Турнево, удовлетворенный, облегченный, сияющий. Он воскликнул:
– Не знаю, что с Рафаэлью, но сегодня она само совершенство!
Ему передали бокал, и он выпил залпом, пробормотав:
– Черт возьми, какая роскошь!
Тотчас же г-н Филипп грянул бойкую польку, и г-н Турнево пустился в пляс с прекрасной еврейкой, приподняв ее на воздух, так что ноги ее не касались пола. Г-н Пемпесс и г-н Вассе с новым порывом устремились за ним. Время от времени одна из парочек останавливалась у камина, чтобы пропустить бокал шипучей влаги. Танец грозил никогда не кончиться, как вдруг Роза приоткрыла дверь, держа в руках свечку. Она была с распущенными волосами, в туфлях, в одной сорочке, оживленная и разрумянившаяся.
– Я хочу танцевать! – воскликнула она.
– А твой старик? – спросила Рафаэль.
Роза расхохоталась.
– Он? Уже спит, он ведь тотчас же засыпает.
Она схватила г-на Дюпюи, который оставался без дела на диване, и полька возобновилась.
Между тем бутылки опустели.
– Плачу еще за одну, – провозгласил г-н Турнево.
– Я также, – возвестил г-н Вассе.
– И я, – заключил г-н Дюпюи.
Все зааплодировали.
Все удавалось на славу, и вечер превращался в настоящий бал.
1 2 3 4 5