Устав от этого однообразного труда, она поступила служанкой в дешевый ресторанчик и пробыла там около года; она очень устала, а в это время хозяин "Гостиницы Коро" в Марлот, которому она как-то раз прислуживала, пригласил ее на лето вместе с двумя другими девушками, которые должны приехать немного позже. Этот содержатель гостиницы, видимо, знал, чем привлечь посетителей.
Рассказ пришелся по душе Мариолю. Он ловко расспрашивал девушку, обращаясь с ней, как с барышней, и выведал у нее много любопытных подробностей об унылом и нищем быте семьи, разоренной пьяницей. А она, существо заброшенное, бездомное, одинокое и все же веселое благодаря своей молодости, почувствовав неподдельный интерес со стороны этого незнакомца и живое участие, была с ним откровенна, раскрыла ему всю душу, порывов которой она не могла сдерживать так же, как и своего проворства.
Когда она умолкла, он спросил:
- И вы.., будете служанкой всю жизнь?
- Не знаю, сударь. Разве я могу предвидеть, что со мной будет завтра?
- Надо все-таки подумать о будущем. Легкая тень озабоченности легла на ее лицо, но быстро сбежала.
- Покорюсь тому, что выпадет мне на долю. Чему быть - того не миновать, сказала она.
Они расстались друзьями.
Он пришел через несколько дней, потом еще раз, потом стал ходить часто, его безотчетно влекла туда простодушная беседа с одинокой девушкой, легкая болтовня которой рассеивала его печаль.
Но вечерами, когда он возвращался пешком в Монтиньи, думая о г-же де Бюрн, на него находили страшные приступы отчаяния. С рассветом ему становилось немного легче. Когда же наступала ночь, на него снова обрушивались терзавшие душу сожаления и дикая ревность. Он не получал никаких известий. Он сам никому не писал, и ему никто не писал. Он ничего не знал. Возвращаясь один по темной дороге, он представлял себе развитие связи, которую он предвидел между своей вчерашней любовницей и графом Бернхаузом. Навязчивая мысль с каждым днем все неотступнее преследовала его. "Этот, - размышлял он, - даст ей именно то, что ей нужно: он будет благовоспитанным светским любовником, постоянным, не слишком требовательным, вполне довольным и польщенным тем, что стал избранником такой обворожительной и тонкой кокетки".
Он сравнивал его с собой. У графа, разумеется, не будет той болезненной чувствительности, той утомительной требовательности, той исступленной жажды ответной нежности, которые разрушили их любовный союз. Как человек светский, сговорчивый, рассудительный и сдержанный, он удовольствуется малым, так как, по-видимому, тоже не принадлежит к породе страстных людей.
Придя однажды в Марлот, Андре Мариоль увидел в другой беседке "Гостиницы Коро" двух бородатых молодых людей в беретах, с трубками в зубах.
Хозяин, толстяк с сияющим лицом, тотчас же вышел его приветствовать, - он чувствовал к этому верному посетителю отнюдь не бескорыстное расположение.
- А у меня со вчерашнего дня два новых постояльца, два живописца, объявил он.
- Те двое?
- Да; это уже знаменитости; тот, что поменьше, получил в прошлом году вторую медаль.
Рассказав все, что знал о новоявленных талантах, он спросил:
- Что вы сегодня изволите пить, господин Мариоль?
- Пошлите мне, как всегда, бутылку вермута.
Хозяин ушел.
Появилась Элизабет, неся поднос с бокалом, графином и бутылкой. Один из художников крикнул:
- Ну что же, малютка, мы все еще дуемся?
Она ничего не ответила, а когда подошла к Мариолю, он увидел, что глаза у нее красные.
- Вы плакали? - спросил он.
- Да, немного, - коротко ответила она.
- Что случилось?
- Эти два господина нехорошо со мной обошлись.
- Что они сделали?
- Они приняли меня за какую-то...
- Вы пожаловались хозяину? Она грустно пожала плечами.
- Ах, сударь! Хозяин.., хозяин!.. Знаю я его теперь.., нашего хозяина!
Мариоль, взволнованный и немного рассерженный, сказал:
- Расскажите мне все.
Она рассказала о грубых и настойчивых приставаниях новоприбывших мазил. Потом она снова расплакалась, не зная, что ей делать в чужом краю, без покровителя, без поддержки, без денег, без помощи.
Мариоль неожиданно предложил:
- Хотите перейти ко мне в услужение? Вам будет у меня неплохо... А когда я вернусь в Париж, вы поступите, как вам заблагорассудится.
Она вопросительно посмотрела ему прямо в лицо. Потом вдруг сказала:
- Очень даже хочу.
- Сколько вы здесь получаете?
- Шестьдесят франков в месяц. И с беспокойством добавила:
- Кроме того, чаевые. Всего-навсего франков семьдесят.
- Я положу вам сто франков. Она удивленно переспросила:
- Сто франков в месяц?
- Да, это вам подходит?
- Еще бы!
- Вы будете только прислуживать мне за столом, заботиться о моих вещах, белье и одежде и убирать в комнатах.
- Понимаю, сударь!
- Когда вы придете?
- Завтра, если вам угодно. После того, что случилось, я обращусь к мэру и уйду во что бы то ни стало.
Мариоль вынул из кармана два луидора и, протягивая ей, сказал:
- Вот вам задаток.
Лицо ее озарилось радостью, и она решительно проговорила:
- Завтра, до полудня, я буду у вас, сударь.
Глава 2
На следующий день Элизабет явилась в Монтиньи с крестьянином, который вез в тачке ее чемодан. Мариоль отделался от одной из своих старушек, щедро вознаградив ее, и вновь прибывшая заняла комнатку в третьем этаже, рядом с кухаркой.
Когда она предстала перед своим хозяином, она показалась ему другой, чем в Марлот, не такой общительной, более застенчивой: она стала его служанкой, в то время как там, под зеленым шатром в саду ресторана, она была чем-то вроде его скромной подружки.
Он объяснил ей в немногих словах, что ей предстоит делать. Она выслушала очень внимательно, устроилась и взялась за работу.
Следующая неделя не внесла в душу Мариоля значительной перемены. Он только заметил, что стал реже уходить из дому, потому что у него уже не было прежнего предлога для прогулок в Марлот, и дом, пожалуй, казался ему менее мрачным, чем в первые дни. Его горе понемногу утихало, как утихает все; но на месте раны зарождалась неодолимая грусть, глубокая тоска, похожая на медленную и затяжную болезнь, тоска, которая иногда приводит к смерти. Вся его прежняя живость, пытливость ума, интерес к ранее занимавшим и радовавшим его вещам умерли в нем, сменились отвращением ко всему и неодолимым равнодушием, которое лишало его сил подняться и погулять. Он уже не покидал усадьбы, - он переходил из гостиной в гамак, из гамака в гостиную. Главным его развлечением было смотреть на воды Луэна и на рыбака, забрасывавшего сеть.
Первые дни Элизабет была сдержанна и скромна, потом осмелела и, уловив своим женским чутьем постоянное уныние хозяина, иногда спрашивала его, если другой прислуги не было поблизости:
- Вы очень скучаете, сударь? Он с видом, выражавшим покорность судьбе, отвечал:
- Да, скучаю.
- Пройдитесь.
- Это не поможет.
Она проявляла к нему скромную и самоотверженную предупредительность. Каждое утро, входя в гостиную, он находил ее полной цветов, благоухающей, как теплица. Элизабет, очевидно, обложила данью как ребятишек, доставлявших ей из лесу примулы, фиалки и золотистый дрок, так и деревенские палисадники, в которых крестьянки по вечерам поливали растения. Он же в своей отрешенности, в своем отчаянии и душевном оцепенении испытывал к ней особую нежную признательность за эти изобретательные дары и за постоянное старание быть ему приятной во всех мелочах, которое он улавливал в ней. Ему казалось также, что она хорошеет, начинает больше следить за собой, что лицо ее стало белее и как бы утонченней. Он даже заметил однажды, когда она подавала ему чай, что у нее уже не руки служанки, а дамские ручки с хорошо обточенными и безукоризненно чистыми ногтями. В другой раз он обратил внимание на ее почти элегантную обувь. Потом, как-то днем, она поднялась в свою комнату и вернулась в очаровательном сереньком платьице, простеньком, но сшитом с безукоризненным вкусом. Увидя ее, он воскликнул:
- Какой вы стали кокеткой, Элизабет! Она густо покраснела и пролепетала:
- Что вы, сударь! Просто я одеваюсь лучше, потому что у меня чуть-чуть больше денег.
- Где вы купили это платье?
- Я сама его сшила, сударь.
- Сами сшили? Когда же? Ведь вы целый день работаете по дому.
- А вечерами-то, сударь?
- А материю откуда достали? И кто вам скроил? Она рассказала, что местный лавочник привез ей образчики материй из Фонтенбло. Она выбрала и заплатила за товар из тех двух луидоров, которые получила в задаток от Мариоля. Что же касается кройки, а также шитья, то это нисколько ее не смущает, так как она четыре года работала вместе с матерью на магазин готового платья Он не мог удержаться, чтобы не сказать:
- Оно вам очень идет Вы очень милы. Она снова зарделась.
Когда она ушла, он подумал: "Уж не влюбилась ли она в меня, чего доброго?" Он поразмыслил над этим, поколебался, посомневался и наконец решил, что это вполне возможно. Он был с ней добр, посочувствовал ей, помог; он был почти ее другом. Что же удивительного, что девушка увлеклась своим хозяином после всего, что он для нее сделал? Впрочем, эта мысль не была ему неприятна: девочка была действительно недурна и ничем уже не походила на горничную. Его мужское самолюбие, так сильно оскорбленное, задетое, раненное и попранное другой женщиной, чувствовало себя польщенным, утешенным, почти исцеленным. Это было возмещение, очень маленькое, едва ощутимое, но все-таки возмещение, потому что, раз в человека кто-нибудь влюблен - все равно кто, - значит, этот человек еще может внушать любовь. Его бессознательный эгоизм также был этим удовлетворен. Его немного развлекли бы и, может быть, пошли бы ему на пользу наблюдения над тем, как это сердечко оживет и забьется для него. Ему не пришло в голову удалить этого ребенка, оградить его от той опасности, которая причинила ему самому такие страдания, пожалеть девочку больше, чем пожалели его, - сострадание никогда не сопутствует любовным победам.
Он стал за ней наблюдать и скоро убедился, что не ошибся. Множество мелочей ежедневно подтверждало это. Как-то утром, подавая ему за столом, она слегка коснулась его платьем, и он почувствовал запах духов - простеньких духов, очевидно, купленных в галантерейной лавке или у местного аптекаря. Тогда он подарил ей флакон туалетной воды "шипр", которой сам постоянно пользовался, умываясь, и запасы которой всегда имел при себе. Еще он подарил ей хорошее туалетное мыло, зубной эликсир и рисовую пудру. Он искусно способствовал ее превращению, становившемуся с каждым днем все заметнее, все полнее, и следил за ним любознательным и польщенным взглядом. Оставаясь для него скромной и преданной служанкой, она вместе с тем становилась глубоко чувствующей и влюбленной женщиной, в которой наивно развивался врожденный инстинкт кокетства.
Он и сам понемногу привязывался к ней. Он забавлялся, он был растроган и благодарен. Он играл с этой зарождающейся любовью, как играют в часы тоски со всем, что может хоть чуточку развлечь. Он не испытывал к ней иного влечения, кроме неясного желания, толкающего всякого мужчину ко всякой привлекательной женщине, будь она хорошенькой горничной или крестьянкой, сложенной, как богиня, своего рода сельской Венерой. Его больше всего притягивала к ней та женственность, которую он в ней находил и которая была ему теперь нужна. Это была смутная и неодолимая потребность, вызванная другою, любимою, пробудившей в нем властное и таинственное влечение к женской сущности, к близости женщины, к общению с ней, к тому тонкому аромату, духовному или чувственному, который каждое соблазнительное создание, от простолюдинки до великосветской дамы, от восточной женщины с огромными черными глазами до северной девы с голубым взором и лукавой душой, изливает на мужчин, для которых еще жива извечная обаятельность женского существа.
Это нежное, непрестанное, ласкающее и затаенное внимание, скорей ощутимое, нежели видимое, обволакивало его рану, как слой ваты, и делало ее менее чувствительной к новым приступам душевных страданий. Но страдания, однако, не унимались, ползая и кружась, как мухи вокруг открытой раны. Довольно было одной из них коснуться ее, чтобы мучение возобновилось.
Он запретил давать кому-либо свой адрес, и его друзья отнеслись с должным уважением к его бегству, но отсутствие новостей и каких бы то ни было известий беспокоило его. Время от времени ему попадались в газете фамилии Ламарта или Масиваля в перечне лиц, присутствовавших на званом обеде или на каком-нибудь торжестве. Однажды ему встретилась фамилия г-жи де Бюрн, которую называли одной из самых изящных, самых красивых и изысканно одетых дам на балу в австрийском посольстве. Дрожь пробежала по нему с головы до ног. Фамилия графа фон Бернхауза стояла несколькими строками ниже. И вновь вспыхнувшая ревность до самого вечера терзала сердце Мариоля. Предполагаемая связь стала теперь для него почти несомненной. Это было одно из воображаемых убеждений, более мучительных, чем достоверный факт, потому что от них нельзя ни избавиться, ни исцелиться.
Не в силах переносить неизвестность и неуверенность в своих подозрениях, он решил написать Ламарту, который, зная его достаточно хорошо, чтобы догадаться о его душевных терзаниях, мог бы ответить на его предположения даже без прямого вопроса.
Однажды вечером, при свете лампы, он составил длинное, хитроумное письмо, неопределенно печальное, полное скрытых вопросов и лирических излияний на тему о красоте весны в деревне.
Через четыре дня, получив почту, он с первого взгляда узнал прямой и твердый почерк романиста.
Ламарт сообщил ему множество прискорбных новостей, полных для него глубокого значения. Он говорил о людях, но, не вдаваясь насчет г-жи де Бюрн и графа фон Бернхауза в большие подробности, чем насчет других, он как будто выделял их свойственным ему стилистическим приемом и привлекал к ним внимание как раз до намеченной точки, ничем не обнаруживая своего намерения.
Из письма вытекало, что все подозрения Мариоля были в общем обоснованны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23