Он не спрашивал себя, почему его не звали на все эти предсвадебные спектакли. Он угадал это; его посуровевшие глаза встретились с глазами графини, и та покраснела. Они поняли друг друга.
Когда он сел, все замолчали: его неожиданный приход парализовал приподнятое настроение присутствовавших; потом герцогиня обратилась к нему, и он отвечал ей прерывающимся, внезапно изменившимся, странно звучавшим голосом.
Он смотрел на всех этих сидевших возле него людей, возобновивших разговор, и думал: «Они меня надули. Они мне за это заплатят». Особенно он был зол на графиню и на Аннету, невинный обман которых он внезапно постиг.
Тут граф взглянул на часы.
— Ого! Пора ехать! — воскликнул он. И обратился к художнику. — Мы отправляемся на открытие сессии. Только жена остается дома. Не хотите ли поехать с нами? Я буду очень рад!
— Нет, благодарю вас. Ваша Палата меня не соблазняет, — сухо ответил Оливье.
Тут к нему подошла Аннета и со своим обычным игривым видом сказала:
— Поедемте, дорогой маэстро! Я уверена, что с вами нам будет гораздо веселее, чем с депутатами!
— Нет, нет! Вам будет весело и без меня. Догадываясь, что он раздосадован и опечален, она настаивала, желая быть с ним как можно приветливее:
— Ну, поедемте, господин художник! Я без вас не могу, честное слово!
— Э, вы обойдетесь без меня так же легко, как и все остальные!
Эти несколько слов вырвались у него так неожиданно, что он не сумел ни удержать их, ни смягчить их звучание.
Слегка удивленная его тоном, она воскликнула:
— Вот тебе раз! Он опять называет меня на «вы»! На губах его мелькнула та судорожная усмешка, которая выдает душевную муку.
— Рано или поздно, а придется мне к этому привыкнуть, — с легким поклоном проговорил он.
— Почему это?
— Потому что вы выйдете замуж, и ваш муж, кто бы он ни был, вправе будет заметить, что «ты» неуместно — У нас еще будет время обсудить это, — поспешила вмешаться графиня. — Но я надеюсь, что Аннета не выйдет за такого обидчивого человека, который станет придираться к вольности старого друга.
— Скорей, скорей одевайтесь! Мы же опоздаем! — кричал граф.
Те, кто собирался ехать с ним, встали и вышли после обычных рукопожатий и поцелуев, которыми герцогиня, графиня и ее дочь обменивались при каждой встрече и при каждом расставании.
Художник и графиня остались одни. Оба продолжали стоять у портьеры, за закрытой дверью — Садитесь, мой друг, — ласково сказала она.
— Нет, благодарю вас, я тоже ухожу, — почти грубо проговорил он.
— Но почему? — умоляюще вымолвила она.
— Потому что мое время, очевидно, миновало. Прошу извинить, что явился без предупреждения.
— Оливье! Что с вами?
— Ничего; я только сожалею о том, что расстроил эту увеселительную прогулку. Она схватила его за локоть.
— Что вы хотите этим сказать? Им пора было ехать, раз они отправлялись на открытие сессии. А я решила остаться. Напротив, вам, право же, что-то подсказало, чтобы вы пришли сегодня, когда я одна.
Он усмехнулся.
— Подсказало! Да, да, именно подсказало! Она взяла его за обе руки и, глядя ему прямо в глаза, еле слышно прошептала:
— Признайтесь, что вы ее любите! Не в силах больше сдерживать раздражение, он отстранился от нее.
— Да вы просто помешались на этой мысли! Она снова схватила его за руки и, вцепившись пальцами в рукава, принялась умолять его:
— Оливье! Признайтесь! Признайтесь! Я хочу знать правду, я уверена в этом, но я хочу знать!.. Я хочу!.. О, вы не понимаете, во что превратилась моя жизнь!
Он пожал плечами.
— Чего вы от меня хотите? Чем я виноват, что вы теряете голову?
Она не выпускала его, она тащила его в другую гостиную, ту, что была дальше, — туда, где их не могли услышать. Хватаясь за его пиджак, цепляясь за него, задыхаясь, она тянула его за собой Доведя до круглого диванчика, она заставила его сесть, чуть не повалила его, а затем села рядом с ним.
— Оливье, мой друг, мой единственный друг, прошу вас, скажите мне, что вы ее любите! Я это знаю, я это чувствую в каждом вашем поступке, я в этом не сомневаюсь, я умираю от этого, но я хочу услышать это из ваших уст!
Он все еще не сдавался, и она упала к его ногам. Голос ее стал хриплым — Друг мой, друг мой, единственный Друг мой, ведь вы ее любите, это правда?
Пытаясь поднять ее, он крикнул:
— Да нет же, нет! Нет, клянусь вам!
— Не лгите! Я так страдаю! — зажимая ему рот рукой, пролепетала она.
И, уронив голову ему на колени, разрыдалась Теперь он видел только ее затылок, густую копну светлых волос, в которых было уже много седины, и его пронзила бесконечная жалость, бесконечная скорбь.
Захватив полные горсти этих тяжелых волос, он насильно приподнял ее голову, и на него посмотрели безумные глаза, из которых ручьями текли слезы. Тогда он стал осыпать поцелуями эти мокрые глаза, повторяя:
— Ани, Ани! Дорогая, дорогая моя Ани! Пытаясь улыбнуться, она заговорила, всхлипывая, как ребенок, который задыхается от горя:
— Друг мой! Скажите мне только, что вы еще немножко любите меня!
Он снова стал целовать ее.
— Да, я люблю вас, дорогая Ани Г Она поднялась, села рядом с ним, опять взяла его за руки, взглянула на него и ласково сказала:
— Ведь мы давно любим друг друга! И это не должно так кончиться.
Он спросил, прижав ее к себе.
— Почему же это должно кончиться?
— Потому что я стара и потому что Аннета слишком похожа на ту, какою я была, когда мы с вами познакомились!
Теперь уже Оливье зажал рукой эти скорбные уста.
— Опять вы за свое! — воскликнул он — Прошу вас, не говорите больше об этом! Клянусь вам, что вы ошибаетесь!
— Только бы вы хоть немножко любили меня! — повторила она.
— Да, я люблю вас! — снова сказал он. Потом они еще долго сидели молча, держась за руки, глубоко взволнованные и глубоко опечаленные.
Наконец она нарушила молчание и тихо проговорила:
— Невеселы будут те дни, которые мне осталось прожить!
— Я постараюсь скрасить их.
Пасмурное, предзакатное небо все хмурилось, сумерки сгущались в гостиной, и сидевших в ней мало-помалу окутывала серая дымка осеннего вечера.
Пробили часы.
— Мы уже давно сидим здесь, — сказала она — Вам пора уходить: кто-нибудь может войти, а у нас с вами такой взбудораженный вид!
Он встал, обнял ее, поцеловал, как когда-то, в полураскрытые губы, и они прошли обе гостиные под руку, точно муж и жена.
— Прощайте, мой друг!
— Прощайте, мой друг!
И портьера опустилась за ним.
Он спустился по лестнице, повернул к ев Магдалине и зашагал наугад, оглушенный как после удара; ноги у него подкашивались, сердце пылало и билось так, словно в груди у него развевался горящий лоскут. Часа два, а может быть, три, а может быть, и четыре он шел, куда глаза глядят, в каком-то таком душевном отупении и физическом изнеможении, что сил у него оставалось ровно столько, сколько нужно для того, чтобы передвигать ноги. Потом пришел домой и погрузился в размышления.
Итак, он любит эту девочку! Теперь ему стало понятно все, что испытывал он в ее присутствии со дня прогулки по парку Монсо, когда услышал в ее горле звуки того голоса, который узнал с трудом, того голоса, который в былое время пробудил его сердце, ему стало понятно это медленное, непобедимое возрождение в нем еще не совсем угасшей, еще не совсем ушедшей любви, в котором он упорно не хотел сознаться самому себе.
Что делать? Да и что мог он поделать? Когда она выйдет замуж, он будет избегать частых встреч с нею, вот и все. А до тех пор он по-прежнему будет ходить в этот дом, чтобы никто ничего не заподозрил, и будет от всех скрывать свою тайну.
Он пообедал дома, чего с ним никогда не случалось. Затем приказал затопить большой камин в мастерской: ночь обещала быть морозной. Он даже велел зажечь люстру, словно боялся темных углов, и заперся Какое странное, страшное, какое глубокое, почти физическое чувство печали охватило его! Он ощущал его в горле, в груди, во всех своих ослабевших мускулах и в изнемогшей душе. Стены комнаты давили на него, а ведь вся его жизнь — жизнь художника, жизнь человека — не выходила за пределы этих стен Каждый написанный им этюд, висевший на стене, напоминал ему об очередном успехе, каждый предмет обстановки вызывал у него воспоминание Но и успехи, и воспоминания принадлежали прошлому. Ну, а его жизнь? Какой казалась она ему короткой, пустой и вместе с тем какой полной! Он писал картины, и опять картины, он вечно писал картины и любил одну женщину На память ему пришли вечера восторга после свиданий вот в этой самой мастерской Он шагал по ней ночи напролет в нервном возбуждении, переполнявшем все его существо. Радости счастливой любви, радости успехов в свете, ни с чем не сравнимому упоению славой он обязан незабываемыми часами духовного торжества.
Он любил эту женщину, и эта женщина любила его. Благодаря ей он вступил в таинственный мир чувств и страстей. Она почти насильно открыла его сердце, и теперь он уже не может закрыть его снова И в эту брешь, помимо него, вошла другая любовь! Другая, или, вернее, та же любовь, только еще более жарко запылавшая при виде нового лица, та же любовь, только усиленная потребностью обожания, которая в старости приобретает такую огромную власть. Итак, он любит эту девочку! Больше незачем бороться, сопротивляться, отрицать — он любит ее и в отчаянии сознает, что не дождется от нее ни капли жалости, что она никогда даже не узнает о его жестоких страданиях и что на ней женится другой. При этой мысли, которая постоянно возвращалась к нему и отогнать которую он не мог, его охватывало животное желание завыть, как воет собака на привязи: он чувствовал себя беспомощным, порабощенным, точно и его посадили на цепь Чем больше он думал об этом, тем больше нервничал, и все ходил и ходил большими шагами по просторной комнате, освещенной словно для праздника Наконец, не в силах долее терпеть боль от этой все время растравляемой раны, он попытался исцелить ее думами о своей былой любви, пролить на нее бальзам воспоминаний о своей первой сильной страсти. Он вынул из шкафа копию портрета графини, давно сделанную им для себя, поставил на мольберт, а сам сел напротив и принялся рассматривать ее Он пытался вновь увидеть, вновь обрести ее живой — такой, какою он когда-то любил ее Но на полотне все время возникала Аннета. Мать исчезала, таяла, уступая место другой, которая была так удивительно на нее похожа Это была она, это были ее волосы, чуть более светлые, чем у матери, ее чуть более шаловливая улыбка, ее чуть более насмешливое выражение лица, и он явственно ощущал, что душой и телом он во власти этого юного существа — никогда не имела над ним такой власти та, другая, — так тонущая лодка оказывается во власти волн!
Он поднялся и, чтобы не видеть более этого призрака, повернул холст; потом, чувствуя, что все его существо проникнуто печалью, пошел в спальню и принес оттуда в мастерскую ящик от своего письменного стола, в котором покоились все записки от его возлюбленной. Они лежали здесь, как в кроватке, одна на другой, образуя что-то вроде пышного ложа из тоненьких листочков. Он погрузил в них руки — во все эти письма, говорившие о нем и о ней, в эту живую воду их долгой любви. Он смотрел на этот тесный дощатый гроб, в котором опочило такое множество сложенных в кучу конвертов, на каждом из которых было написано его имя, только его имя. Он думал о том, что она, эта желтоватая бумажная волна, на которой там и сям виднелись красные печати, рассказывала об одной любви, о нежной взаимной привязанности двух существ, рассказывала историю двух сердец, и, склонившись над этой волной, вдыхал веяние прошлого, наводящий тоску запах давно запертых писем.
Ему захотелось перечитать их, и, порывшись на дне ящика, он вытащил несколько самых старых По мере того, как он разворачивал письма, с их страниц сходили отчетливые воспоминания, и они переворачивали ему душу. Среди писем он узнавал множество таких, которые когда-то носил при себе по целым неделям и, пробегая написанные мелким почерком строки, говорившие ему такие ласковые слова, заново переживал волнения прошлого. Вдруг пальцы его нащупали тонкий вышитый платок. Что это такое? Поразмыслив несколько мгновений, он вспомнил! Однажды она расплакалась у него — она слегка приревновала его к кому-то, — и он украл у нее и спрятал этот смоченный слезами платок!
Ах, как все это грустно! Как это грустно! Бедная женщина!
Со дна ящика, со дна прошлого все эти воспоминания поднимались, словно какие-то испарения, да это и были теперь только неосязаемые испарения иссякшей жизни. И все же он страдал от этого, он плакал над письмами, как плачут над мертвыми, потому что их уже нет.
Но эта всколыхнувшаяся в нем прежняя любовь пробудила в нем новый, юный пыл, брожение соков неукротимого чувства, вызывавшего в памяти сияющее личико Аннеты. Когда-то он любил ее мать и теперь, в каком-то страстном порыве, добровольно шел в кабалу, начинал любить эту девочку как раб, как старый, покорный раб в оковах, которых ему уже не разбить никогда.
В глубине души он чувствовал это, и ему становилось страшно.
Он пытался понять, как и почему она получила такую власть над ним. Ведь он так мало знает ее! Ведь она еще только становится женщиной, а ее душа и сердце спят сном юности.
А он? А его жизнь почти кончена! Каким же образом этот ребенок сумел покорить его несколькими улыбками и локонами? Ах! Улыбки, белокурые локоны этой девчушки вызывали у него желание упасть на колени и склониться до земли.
Можем ли мы, можем ли мы знать, почему женское лицо действует на нас так же сильно, как яд? Кажется, будто мы выпили его глазами, и оно стало нашей мыслью и нашей плотью! Мы пьяны им, мы сходим от него с ума, мы живем этим поглощенным нами образом, и мы умерли бы за него!
И как порой заставляет страдать сердце мужчины эта жестокая и непостижимая власть чьего-то лица!
Оливье Бертен снова зашагал по мастерской; была уже глубокая ночь, камин погас. Холод проникал через окна в комнату. Он лег в постель, но все думал, думал и страдал до утра.
Встал он рано, сам не зная зачем, не зная, что ему делать, взвинченный, безвольный, как вертящийся флюгер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30