Ги де Мопассан: «Крестины»

Ги де Мопассан
Крестины


Рассказы –



Ги де МопассанКрестины
— Ну как, доктор, выпьем коньячку?— Охотно.Старый морской врач, протянув рюмку, смотрел, как наполняет ее до краев ласкающий глаз напиток с золотистым отливом.Затем он поднял рюмку до уровня глаз, пропустил сквозь нее свет лампы, понюхал коньяк, взял в рот несколько капель и долго смаковал их, щелкая языком по влажной, нежной мякоти неба.— Чудесная отрава! — воскликнул он наконец. — Или, точнее, обольстительный убийца, вероломный губитель народов!Но где вам знать его! Вы читали, правда, замечательную книгу под заглавием Западня и все же не видели, подобно мне, как алкоголь истребляет целое племя дикарей, маленькое негритянское королевство, именно алкоголь, привезенный в пузатых бочонках, которые безучастно выгружают рыжебородые английские матросы.Послушайте, я расскажу вам о бессмысленной и потрясающей драме, вызванной пьянством; она разыгралась на моих глазах, да, на моих глазах, неподалеку отсюда, в Бретани, в деревушке возле Пон л'Аббе. Взяв как-то отпуск на год, я поселился в загородном доме, доставшемся мне от отца. Вам знакомо это плоское побережье, где ветер свищет день и ночь в кустах дикого терновника, где попадаются огромные камни, бывшие некогда богами, которые стоят или лежат на земле, храня что-то жуткое в своем положении, обличье, форме. Мне всегда казалось, что они вот-вот оживут и двинутся по равнине медленной и тяжелой поступью, поступью гранитных великанов, или улетят на гигантских крыльях, крыльях из камня, в рай друидов.Море замыкает там горизонт и господствует над ним, беспокойное море, полное черноголовых рифов, окруженных кипящей пеной, которые, словно собаки, поджидают рыбаков.И люди уходят в это грозное море, которое одним движением своей зеленоватой спины переворачивает рыбачьи лодки и глотает их, как пилюли. Днем и ночью они выходят в море на утлых суденышках, отважные, буйные и пьяные. А пьяны они бывают часто. “Если бутылка полна, — говорят они, — то и риф заметишь, а если пуста, ничего не увидишь”.Зайдите в любую хижину — и вы не найдете там отца семейства. А если спросите хозяйку, что сталось с ее мужем, она укажет рукой на угрюмое море, которое, ревя, окатывает белой слюной побережье. Он остался там навеки однажды вечером, когда хватил лишку. И старший сын тоже. У нее есть еще четверо сыновей, четверо здоровенных белокурых молодцов. Скоро настанет их черед.Итак, я жил в загородном доме близ Пон л'Аббе со слугой, бывшим моряком, и с бретонской семьей, присматривавшей за усадьбой в мое отсутствие. Семья состояла из трех человек — двух сестер и мужа одной из них, который ухаживал за моим садом.В тот год, незадолго до Рождества, жена моего садовника родила мальчика.Молодой папаша попросил меня быть крестным ребенка. Я не мог отказать ему, и он занял у меня десять франков, якобы для того, чтобы заплатить священнику.Крестины были назначены на второе января. Уже неделю земля лежала под снегом, покрытая мертвенно-белой, плотной пеленой, конца которой не было видно на этом низком и плоском берегу. Только вдали за белой равниной чернело море; оно бушевало, выгибало спину, катило волны, словно собираясь наброситься на свою бледную соседку, умиротворенную, сумрачную и холодную, как покойница.В девять часов утра папаша Керандек явился ко мне со свояченицей, старшей из сестер Кермаган, и с повитухой, которая несла ребенка, завернутого в одеяло.Мы тотчас же отправились в церковь. Мороз был такой, что долмены — и те могли расколоться, один из тех свирепых морозов, от ледяного дыхания которых трескается кожа и точно от ожога нестерпимо болит лицо. Я думал о несчастном младенце, которого несли впереди меня, и о том, что бретонцы поистине железный народ, если их дети, едва родившись, могут выдерживать такие прогулки.Мы подошли к церкви, но дверь ее была заперта. Священник опаздывал.Тогда повитуха, усевшись на одну из каменных тумб возле паперти, стала развертывать ребенка. Я подумал было, что он намочил пеленки, но она раздела его догола, да, догола, и оставила несчастного крошку, совсем голенького, на жестоком морозе. Я подошел к ней, возмущенный такой неосторожностью.— Да вы с ума сошли! Он замерзнет! Женщина невозмутимо ответила:— Нет, хозяин, он должен голенький ждать господа бога.Отец и тетка взирали на это с полным спокойствием. Таков был обычай. Если нарушить его, с новорожденным случится беда.Я рассердился, обругал отца, пригрозил, что уйду, попробовал насильно укрыть беззащитного младенца. Все было напрасно. Повитуха спасалась от меня, бегая по снегу, а тельце ребенка становилось лиловым.Я хотел было уйти от этих дикарей, когда увидел священника, шедшего по полю в сопровождении пономаря и мальчика-служки.Я побежал к нему навстречу и резко высказал свое негодование Он нисколько не удивился, не заспешил, не ускорил шага.— Ничего не поделаешь, сударь, таков обычай. Они все так поступают, мы тут бессильны, — ответил он.— Ну хоть поторопитесь! — воскликнул я.— Не могу же я бежать, — возразил он.Кюре вошел в ризницу; а мы остались на паперти, и, вероятно, я страдал больше, чем бедный мальчишка, который ревел на морозе, обжигавшем его тельце.Наконец дверь отворилась. Мы вошли. Однако ребенок должен был оставаться нагим в продолжение всего обряда.Он длился бесконечно. Священник тянул латинские слова, которые слетали с его губ, теряя всякий смысл, — так несуразно он произносил их. Он ходил по церкви медленно, с медлительностью священной черепахи, а его белое облачение леденило мне сердце, как будто кюре надел снежную мантию, чтобы мучить именем безжалостного, неумолимого бога эту дрожавшую от холода человеческую личинку.Наконец обряд, совершенный по всем правилам, подошел к концу, и повитуха снова укутала в длинное одеяло окоченевшего ребенка, который продолжал плакать тонким, страдальческим голоском.— Не угодно ли вам расписаться в метрической книге? — спросил меня кюре. Я обратился к садовнику:— Возвращайтесь поскорее домой и отогрейте ребенка.Я дал ему несколько советов, как избежать, если еще не поздно, воспаления легких.Он обещал выполнить все мои наставления и ушел вместе со свояченицей и повитухой. А я последовал за священником в ризницу.Когда я поставил свою подпись в книге, он потребовал с меня пять франков за крещение.Поскольку я уже дал десять франков отцу ребенка, я отказался платить еще раз. Священник пригрозил разорвать листок с записью и признать обряд недействительным. Я, в свою очередь, пригрозил ему прокурором.Спор длился долго, в конце концов я уплатил.Возвратившись домой, я тотчас же зашел к Керандекам, чтобы узнать, не случилось ли какой беды. Однако отец, свояченица и повитуха с ребенком еще не вернулись.Роженица, оставшаяся одна, дрожала от холода в постели, к тому же она была голодна, так как со вчерашнего дня ничего не ела.— Куда же к черту они запропастились? — спросил я.— Они, видно, выпили, чтобы спрыснуть крестины, — ответила она спокойно, без тени раздражения.Это тоже был здешний обычай. Тут я вспомнил о своих десяти франках, которые, очевидно, пошли на выпивку, а не на оплату крещения.Я велел отнести крепкого бульона матери и хорошенько протопить ее комнату. Я беспокоился, возмущался, давал себе слово выгнать этих дикарей и с ужасом думал о том, что сталось с несчастным крошкой. В шесть часов вечера они еще не вернулись. Я приказал слуге подождать их и лег спать. Заснул я быстро, ибо сплю обычно как убитый. На заре меня разбудил слуга, который вошел в спальню с горячей водой для бритья. Едва открыв глаза, я спросил;— А Керандек?Помедлив, слуга пробормотал:— Он вернулся после полуночи пьяный в дым, старшая Кермаган тоже, да и повитуха тоже. Я думаю, они весь день проспали где-нибудь в канаве. Малыш умер, а они даже не заметили.Я мигом вскочил с постели.— Что, ребенок умер? — воскликнул я.— Да, сударь. Они принесли его матери мертвым. Как она увидела его, так и начала плакать. А для утешения они и ее напоили.— Как напоили?— Да, сударь. Но я узнал об этом утром, только что. У Керандека не оставалось ни водки, ни денег. Тогда он вылил спирт из лампы, которую вы ему дали, и все четверо выпили его до последней капли. Так что тетка Керандек совсем расхворалась.Я поспешно оделся, схватил палку, чтобы отколотить этих извергов, и побежал к садовнику Опьянев от денатурированного спирта, роженица лежала в агонии рядом с синим трупиком своего ребенка.Керандек, повитуха и старшая Кермаган храпели на полу.Мне пришлось ухаживать за больной женщиной, она скончалась к полудню.Старый врач замолчал. Он взял бутылку коньяка, налил себе полную рюмку, снова пропустил сквозь нее свет лампы, который превратил золотистую жидкость в прозрачный сок расплавленных топазов, и осушил одним духом коварный и живительный напиток.

1