Между прочим машина Ваша «Москвич» и собаки по кличке Наль и Домоянтя, взятые для отвода глаз, находятся в Афанасьевском пер. д. № 8-б в сарае у заводского шофера Телегина О. И. Упомянутый шофер, как мне случайно стало известно, четыре раза в воскресные дни по причине своей охотницкой страсти, добровольно (за плату) сопровождал Вашего супруга в его личной машине на охоту. Но также исходя из подчинения начальству скрывает уже два раза машину и собак у себя в сарае, категорически против своей воли потворствуя оморальным явлениям. Выше указанный шофер ни кому про это ни говорит и никто про это покамест не в курсе дела, но эта история также как и мне, я уверен, ему претит. Ее надо прирвать вначале, а потому срочно примите меры.
Еще раз увожающий Вас X.»
Анна Петровна стояла у входной двери и медленно натягивала перчатки. Письмо неизвестного Икс она опустила в карман. Вдруг вспомнила, что в этом кармане лежит письмо к Володе, вынула оба, переложила по разным карманам.
Может «по наведению справок указать». Значит, еще могут быть такие письма, написанные аккуратными печатными буквами, с грамматическими ошибками? Дал точный адрес «местонахождения». Справился по документам или сам ходил в Песочный тупик? Об Зурновой Анна Петровна думать не хочет. Она ее как-то видела на заводском концерте самодеятельности. Объявили: «Наш экономист товарищ Зурнова споет романс «Ни слова, о друг мой». Экономист Зурнова была полная блондинка в плохо сшитом голубом платье. Анна Петровна запомнила нескладное платье, а то, как пела Зурнова, она не помнит. Если бы хорошо пела, она непременно запомнила бы. Но сейчас Анна Петровна не хочет думать о ней. И в Песочный тупик «удостовериться лично» она не пойдет.
А Налька и Дамка, значит, в сарае у Телегина? И неужели так было каждый раз? Так почему же они, глупые, радовались?… Нет, Икс пишет, так было два раза. А если все это – гадкая сплетня? Да, но почему же собаки у шофера? Или это тоже неправда? В тупик она не пойдет, но сейчас же отправится к Телегину. Чтоб собаки целые сутки маялись в сарае! И потом все сразу станет ясно. Жена Телегина Наташа выйдет и скажет: «Мой Олешка с Вашим Алексеем Пахомычем на охоте, а что вы хотите, Анна Петровна?»
До Афанасьевского переулка не близко, но ей не хочется брать такси или ехать на автобусе. Лучше идти пешком, чтоб еще полчаса верить, что это ошибка или ложь. Уж очень противное письмо. Оно в левом кармане, а Володино в правом.
И хотя не хочется ни о чем думать и необходимо верить, что это ложь, думается только об этом… Гости ели утку: «А нет ли тут дроби?», «Какой молодец ваш Алексей Пахомыч, совсем молодой!» А возвращаясь домой после ужина, наверно, лицемерно жалели ее и осуждали его. Или, наоборот, его оправдывали, а про нее говорили: «Домашняя хозяйка, узкий кругозор». А разве в Песочный тупик он ездит для расширения кругозора?
Кажется, обида подступает к глазам и к горлу, а это нельзя, потому что ей сейчас откроет жена Телегина и придется с ней разговаривать.
Она звонит. Ей открывает Олег Иваныч и по его лицу Анна Петровна понимает, что все – не ошибка и не ложь.
– Олег Иваныч, я пришла за собаками. – Голос у нее спокойный, но совершенно неестественный, она это чувствует.
Телегин суетится, сперва зовет ее в комнату, потом говорит, что собаки в сарае, надо идти во двор.
Только там света нет, надо бы фонарик или свечу. А то можно и со спичками.
– Можно и со спичками, – соглашается Анна Петровна.
Налька и Дамка вырываются из сарая с таким оголтелым лаем, что кто-то в темноте шарахается в сторону и говорит озлобленно:
– Наплевать на людей, завели кобелей!
Собаки бросаются к Анне Петровне, подпрыгивают, лижут ее в лицо.
Она говорит:
– Сейчас, сейчас пойдем.
– Зачем идти, я довезу вас, Анна Петровна, – мрачновато предлагает Телегин.
Она отказывается, нет, лучше пешком.
– Как хотите, только уж я тогда провожу.
На это она тоже не согласна. Ночь? А кто ее тронет с собаками?
– Да они сами могут делов натворить, за кошкой бросятся.
Олег Иваныч чуть не сказал: «А мне перед Алексеем Пахомычем отвечать», – но понял, что сейчас это сказать ни в коем случае нельзя. И он упрямо повторяет:
– Уж как там хотите, а я провожу.
Они идут по ночным пустынным переулкам, молчат. Время от времени Анна Петровна говорит собакам:
– Тихо, к ноге.
На минуту собаки послушно идут слева, но опять вырываются вперед и натягивают поводок. Олег Иваныч не выдерживает молчания.
– Анна Петровна, небось вы думаете – подлец Телегин! От вас ничего, кроме доброго, не видел, а сам…
– Нет, Олег Иваныч, я ни о чем таком не думаю.
И опять идут молча. В скупо освещенных переулках ни души и только под воротами шепчут и вздыхают, в подъездах тихонько смеются, а за обшарпанной колонной старого особнячка краснеет огонек папиросы. Где-то хлопнула дверь и на середину улицы, под свет фонаря, вышли, обнявшись, двое. Они идут медленно, ее голова у него на плече – смелые от любви, ко всем равнодушные и гордые своим счастьем.
Олег Иваныч произносит глубокомысленно:
– Все начинают одинаково: е2 е4, а потом ход конем, разыгрывается блиц-турнир – и шах королеве.
Анна Петровна думает: «Нарочно сказал не ферзю, а королеве, чтоб было подходяще к случаю», – и говорит:
– Олег Иваныч, тут уже недалеко, я дойду одна.
Но он заговорил неожиданно горько, с обидой:
– Анна Петровна, ведь мое-то положение какое – крути баранку и не вникай! Конечно, я бы мог отказаться, время не рабочее, машина ваша личная, езжайте сами! А результат? Взял бы другого – и все. Перевоспитал бы я его? Черта с два… извиняюсь. Да и кто бы мне что ни говорил, я скажу – не шоферское это дело – начальство перевоспитывать. А ведь мне с ним работать.
– Я понимаю, – говорит Анна Петровна.
Но Телегин уже не может идти молча.
– Если б я обнаружил преступление по должности или еще что похуже, я бы не поглядел на звание и личность, я бы одной минуты раздумывать не стал. Но тут, Анна Петровна, дело личное, а личное дело щекотливое. В таких делах почти все люди сами себе дают поблажку, сами себе адвокаты. Дескать, я устаю, я очень перерасходываю на работе свою нервную систему, так неужели же я не имею права освежиться какой-нибудь малостью? Одни освежаются охотой или рыбалкой, но, так сказать, по-честному: сидят с удочкой, клюет не клюет, а они, знай, сидят. Другие футболом. Некоторые выпивают, а есть которые вот так вот. И даже, представьте, особого значения своим поступкам не придают. А что этот поступок может близкого человека поранить или даже убить… Ну, думают, авось не убьет! И не одни мужчины так думают, Анна Петровна. Есть и женщины, которые себе позволяют…
Анна Петровна ускоряет шаг, но Телегин поспевает за ней, думая только о том, что не все еще высказал. Ему жаль эту женщину, он уважает ее и удивляется, как это она так крепко держится перед своим женским горем.
– Я про тех не говорю, которые в открытую идут. Дескать, прости меня, сам мучаюсь, переживаю, но обманывать не хочу, полюбил другую. Чувствую, что сам себя побороть не смогу, давай лучше разойдемся. Это уж любовь, как болезнь: либо умереть, либо выжить. Такие на всякий материальный ущерб согласны, вплоть до алиментов и оставления нажитого имущества. А другие – нет! – они со своим домашним покоем и благополучием, да и с законной женой ни за что не расстанутся, но хотят, чтоб и на стороне было развлеченьице…
Однако, осудив таким образом Алексея Пахомыча и показав Анне Петровне, что связь его с Зурновой – просто так, развлеченьице, он тут же представляет себе, как тому трудно будет с глазу на глаз с женой. Трудно и стыдно. А когда стыдно, – это хуже всего. И он говорит подчеркнуто презрительным тоном:
– Эта экономистка до того, понимаете, прилипчивая, я бы даже сказал – смолистая баба. Некоторые потом сами удивлялись. Только ведь это, Анна Петровна, никакая не любовь, а как говорится, – стопроцентная физиология. Временное явление на почве личного баловства…
Чтоб идти еще быстрее, Анна Петровна отпускает поводок. Собаки рвутся вперед. Она не хочет слушать ни про любовь, ни про физиологию. Да, вот если уж Олегу Иванычу так хочется говорить, пусть скажет о собаках.
– И что же, каждый раз Налька и Дамка томились у вас в сарае взаперти?
– Вот уж это нет! И всего только второй раз. А то все на охоту и на охоту.
Это сущая правда, и об этом Олег Иваныч может сказать, не кривя душой. Другое дело, что Зурнова тоже один раз ездила с ними на охоту. Но про это у него не спрашивают и он может не рассказывать. И того, что есть, предостаточно, чтобы растравить человеку душу.
Он сбоку взглядывает на Анну Петровну. Лицо спокойное, даже как будто насмешливое. Красивое лицо и сама складная, не сравнить с экономисткой. Та – недопеченная ватрушка, или, еще похожее, разварная осетрина. Лично Олегу Иванычу она не нравится, но ведь известно: кому поп, кому попадья.
Собаки переменились местами, переплели поводки. Пришлось остановиться, распутывать. Пока Анна Петровна стояла «ад ними, наклонившись, они от нетерпенья перебирали лапами. Налька лизнул ей руку. Дамка поглядела и решила сделать лучше: подскочила и облизала ей лицо. Неожиданно для Телегина Анна Петровна засмеялась.
– Я-то за вас радовалась, что вы охотитесь, весь день на свежем воздухе…
«Чудно, – подумал Телегин. – Другая бы женщина на ее месте обревелась. Пришлось бы за валерьянкой в аптеку забегать. И непременно стала бы выведывать: где, когда, с каких пор. И потащила бы с собой в Песочный тупик. А эта… собак жалеет».
Поводки распутаны.
– Я-то вам желала ни пуха ни пера! Ну, пошли, мои глупые.
Телегину эта беседа с собаками кажется неудовлетворительной, и он пытается ответить за бессловесных спутников:
– Собаки, они собаки и есть. Хозяин их обманывает, а они все ему верят: авось в этот раз не в сарай, а взаправду на охоту.
Сказав это, Олег Иваныч понимает, что получилось глупо: верили хозяину не одни собаки. Уж хоть бы скорее довести до дому. За это сегодняшнее свое мученье он завтра отыграется на Алексее Пахомыче. Нынче он, Телегин, из-за чужих грехов не знал куда глаза девать, а завтра пускай Алексей Пахомыч поморгает.
– Сейчас, сейчас, мои хорошие, придем домой, – говорит собакам Анна Петровна, и вот тут-то, при слове «домой», голос у нее обрывается.
Осталось пройти всего три дома. Возле почтового отделения Анна Петровна останавливается, шарит по карманам, достает письмо. Она внимательно перечитывает адрес, медлит немного и опускает конверт в почтовый ящик.
Телегину становится не по себе.
– Уже поспешили Володе сообщить? Так сказать, на основе… непроверенных фактов. Погодили бы, Анна Петровна. Кабы про чужого про кого, а то ведь про отца. Обидно.
Анна Петровна качает головой:
– Нет, Володе пока писать не стану. Пока уж как-нибудь одна. Он сейчас от жизни ждет только хорошего и только в хорошее должен верить.
– Смотрю я на вас, силы у вас очень много, – с уважением говорит Телегин.
Подошли к дому. У подъезда Анна Петровна прощается с Телегиным, благодарит за проводы.
– Уж хоть бы не кляли в душе, а благодарить-то совсем не за что, – говорит Олег Иваныч и крепко жмет ей руку.
…В воскресенье, в шесть часов вечера, по уговору, Олег Иваныч останавливает машину в Песочном тупике и идет во двор.
Обитая клеенкой дверь во флигеле открывается. На крыльцо выходит Алексей Пахомыч во всем своем охотничьем снаряжении: и рюкзак за плечами и ружье в чехле. Он улыбается кому-то, кто стоит за дверью, помахивает согнутыми пальцами, как делают на прощанье маленькие дети; легко сбегает со ступенек и спешит через двор к машине. Двое подростков смотрят ему в лицо нагловатыми понимающими глазами и говорят:
– Ух ты, охотник, настрелял сколько-о!
Алексей Пахомыч делает вид, что не слышит, здоровается с Олегом Иванычем, кладет на заднее сиденье рюкзак, усаживается. Некоторое время едут молча.
– Ты куда же? Ведь надо за собаками заехать, – обращается к Телегину Алексей Пахомыч.
– Собаки давно дома, – говорит Телегин, глядя перед собой.
Впечатление, произведенное его словами, огромно, но он им не упивается, как думал накануне. Вчера было совестно, жаль хорошую женщину, и за это хотелось отыграться на Алексее Пахомыче. Нынче же и совестно, и противно, и вроде жалко, а в общем-то – сам заварил, сам и расхлебывай.
Алексей Пахомыч переменился в лице, моргает, выспрашивает, торопит. А что он знает, Телегин? Ну, пришла ночью, велела отдать собак… Ну, отдал, проводил до дому. Шли и шли, какие тут могут быть вопросы-ответы. Уж конечно она не сказала ему, откуда ей все известно… А ему почем знать?
– А как вообще она?
Телегин взглядывает на Алексея Пахомыча. Тот сидит сгорбившись, совсем не похож на того красавчика глухаря, который токовал на крыльце во флигеле. Лоб наморщен, щека вздрагивает, как в тех редких случаях, когда он волнуется. Что его волнует сейчас, интересно бы знать: предстоящее объяснение с женой? Или то, что кончилось приятное времяпрепровождение? Или он боится, что обо всем узнает сын?
– Вообще-то она виду не показывала, – отвечает Телегин. – И сказала, что Володе писать воздержится. Стало быть, надеется, что это явление временное.
Алексей Пахомыч смотрит на него с такой надеждой, у него такое жалкое, расстроенное лицо, что Телегину уже хочется чем-то помочь ему. Но чем он его может подбодрить, когда они с Анной Петровной полдороги шли и молчали. Она ни полсловом не обмолвилась о своих переживаниях или намерениях. И тут он вспоминает про собак.
– Чудно мне показалось, Алексей Пахомыч, – говорит Телегин, – другая женщина, безусловно, впала бы в психическое состояние, потребовала бы конкретных объяснений, все факты разузнала бы, а чего нет – сама бы додумала для пущего мучения. Но у Анны Петровны диаметрально противоположное поведение: об вас ни полслова и только, понимаете, все о собаках!
– О собаках? – Алексей Пахомыч подымает голову, недоверчиво смотрит на Телегина.
– Исключительно о собаках, – подтверждает Телегин. – Об вас прямо-таки ни звука, а об них очень даже сожалела.
1 2 3