Я осуществляюсь в твоем взгляде. Я люблю тебя за компьютерные игры, которые ты изобретаешь. Ты используешь свои знания, чтобы создать нечто на радость другим. Ты будешь прекрасной матерью. Ты… ты знаешь, кто ты есть, откуда ты есть и куда хочешь прийти, знаешь, что тебе нужно, чтобы жизнь удалась. Я люблю тебя за надежность пристанища, которое есть у тебя в этом мире. И ты прекрасна. – Он коснулся рукой ее лица, как будто комната была не светлой, а темной, и он ничего не видит. – У тебя самые черные волосы, которые я когда-либо видел, и самый дерзкий нос, и невероятно волнующие губы, одновременно чувственные и нежные, и я до сих пор не могу прийти в себя. – Он прижался к ней. – Ну что, достаточно?
5
В мае, когда закончился семестр, Сара и Анди поехали в Германию. На рассвете они прибыли в Дюссельдорф и пересели в поезд на Гейдельберг. Когда поезд пересекал Рейн у Кельна, взошло солнце, и в лучах его заблистали знаменитый собор и музей.
– Да, – сказала Сара, – это прекрасно.
– А будет еще прекрасней.
Он любил поездки на поезде вдоль Рейна, когда река, петляя, открывала взгляду то покатые, то обрывистые берега, виноградники и отроги, поросшие лесом, замки и небольшие деревушки, торговые суда, легко скользящие вниз по реке и с трудом идущие против течения. Он любил этот отрезок пути зимой, когда в холодном зимнем воздухе над водой стоят клубы пара, а солнце с трудом пробивается сквозь пелену тумана, любил его и летом, когда сказочный мир игрушечных замков, деревушек, поездов и автомобилей на противоположном берегу уютно греется в ярких лучах солнца. Весной его радовали цветущие деревья, а осенью он любовался золотыми и багряными листьями.
День, когда они ехали с Сарой вдоль Великой реки, выдался безоблачным, и небо было необыкновенно ясным и синим, перед ними раскинулась игрушечная Германия. Анди показывал ей поистине с детским восторгом «аллею замков» в Брюле, остров Нонненверт, скалу Лорелеи и средневековый замок на островке посередине реки напротив Кауба. Когда поезд свернул в долину Рейна, от этой встречи с родиной у него вдруг защемило сердце. Широкая долина, горы на востоке и западе, рыжие песчаные карьеры, открывшиеся взору, когда поезд повернул от Мангейма на Гейдельберг, – он родился здесь, здесь его дом. И сюда он вез сейчас Сару. В Гейдельберге он все время ей что-то показывал, пока такси катило по городу, на другом берегу реки медленно тащилось на гору. Потом они вышли, прошли по Дорожке философов, и тут он гордо «бросил свой родной город к ее ногам»: замок, старый город, Старый мост и речку Неккар, гимназию, в которой учился, городской зал торжественных приемов, где на выпускном вечере вместе с одноклассником он играл концерт для двух флейт, студенческую столовую, где обедал, учась в университете. Он говорил и говорил, стремясь заинтересовать ее, заинтриговать, сблизить с родными местами.
– Милый, – сказала она и прикрыла пальцем его губы. – Милый! Тебе не надо бояться, что мне не понравится твой город. Я смотрю на него и вижу, как маленький Анди бежит в школу, а позже – в студенческую столовую, я люблю этот город, и я люблю тебя.
Они приехали в дом его родителей, туда же пришли его сестра с мужем и двумя детьми. Немного позже пришли дяди и тети, а также несколько друзей семьи. Двадцать гостей пригласили его родители на свою мраморную свадьбу, как они называли сорокалетний юбилей совместной супружеской жизни. Как легко Сара вписалась в мою семью, думал он, как очаровательно она болтает со всеми на смеси английского и немецкого, какое у нее свежее лицо, хотя она почти не спала. Какая чудесная у меня жена!
Перед обедом они сидели с отцом и шурином Анди.
– Откуда родом ваша семья? – спросила Сара его отца.
– Мы из Форста. Это по ту сторону долины. Сколько себя помню, мы всегда были виноградарями и трактирщиками. Я первый, кто не пошел по стопам родителей. Зато моя дочь вновь занялась виноделием.
– Вам что, не нравилось вино?
Отец рассмеялся.
– Нет, конечно же нравилось, и виноградники всегда притягивали меня. Но прежде, чем я выбрал свою будущую специальность, мне пришлось стать солдатом и уйти на фронт, и там я понял, что именно мне нравится. Четкая организация. И после плена я пошел в экономику. Кроме того, двоюродный брат, которого из-за больной ноги не взяли в армию, семь лет вел все дела на виноградниках, и я не хотел отбирать их у него. Но как мне их не хватало, моих виноградников! Я потому и женился-то так поздно. Жениться и не поселиться со своей женой рядом с нашим виноградником, а жить в другом месте – этого я себе вообще не мог представить.
– А что вы делали в плане организации во время войны?
– Все что угодно. В России я имел дело с произведениями искусства. Коммунисты превратили церкви в склады, мастерские, амбары, конюшни, и мы из-под гор мусора и хлама вытаскивали великолепнейшие иконы, светильники и другую церковную утварь.
– И что стало с этими ценностями?
– Мы сделали опись найденных сокровищ, упаковали их и отослали в Берлин. Что с ними стало в Берлине, я не знаю. С организационной точки зрения интересней было во Франции, где я занимался вопросами поставок зерна и вина.
– А в Италии?
– В Италии я был чем-то вроде атташе по экономическим вопросам при последнем правительстве Муссолини.
Анди слушал потрясенный.
– Так много ты еще никогда не рассказывал о войне.
– Но сейчас должен был это сделать. Необходимо рассеять ее недоверие. – Отец посмотрел на нее мудрым и добрым взглядом.
Вечером, когда Сара и Анди лежали в постели, они вспомнили этот мудрый и добрый взгляд. Да, его отец хорош собой – красивой формы голова с коротко подстриженными седыми волосами, и в лице так прекрасно сочетаются крестьянская порода и острый ум. Но под этим взглядом ей стало не по себе.
– Откуда он знает, что я еврейка? Ты что, говорил ему об этом?
– Нет, и я не знаю, имел ли он это в виду, когда говорил о недоверии. Судя по тому, как ты спрашивала, не оставалось ни малейшего сомнения в том, что ты хочешь получить определенный ответ.
– И что за ответы я получила? Что делает кто-то вроде немецкого «атташе по экономическим вопросам» у Муссолини, который правит своей страной лишь благодаря немцам? И что это такое, заниматься поставками вина и зерна из Франции в Германию? Речь шла о военной добыче, и во Франции, и в России, то есть о разбое и грабеже.
– Почему же ты его не спросила?
Но нет, Анди был рад, что она не спросила отца, и он ей не ответил и не показал икону в своем рабочем кабинете.
– Поэтому я и веду речь о его взгляде. Он сказал мне своим взглядом, что на всякий мой вопрос у него всегда найдется ответ, который покажет неправомерность моего недоверия к нему. Но сам он при этом мне ничего не расскажет.
Анди вспомнил о своих спорах с отцом, тогда у него возникало похожее чувство. И в то же время ему не хотелось, чтобы в грабеже и разбое упрекали его отца.
– Я верю, что русские церковные ценности погибли бы, если бы он и его люди не спасли их.
Сара, лежавшая на спине, вскинула было руку, будто хотела сделать какое-то принципиальное замечание. Но потом опустила.
– Может быть. Да мне все равно, что мне до них, до русских икон, французского вина и зерна и его дел с Муссолини. И пока ты не смотришь на меня так же, как твой отец, пусть он смотрит, как хочет. Твоя мать очень милая женщина, мне нравятся твоя сестра и ее дети. – Она задумалась. – А твой отец, это еще тот тип, видит бог. – Она повернулась на бок и посмотрела на Анди. – Как прекрасна была наша поездка на поезде! А вид с горы! Давай завтра походим по городу? А сейчас займемся любовью?
6
В Берлине он впервые ощутил страх, что несхожесть миров, в которых они жили, может поставить их любовь под угрозу. Они побывали в Мюнхене и в Ульме, на Боденском озере, в Шварцвальде и во Фрайбурге, и Сара рассматривала все внимательными, добрыми глазами. Она любила природу больше, чем город, и этот пейзаж на краю долины Рейна глубоко запал в ее сердце, это была любовь, как любовь к Анди, к Горной дороге, Ортенау, Маркграфскому краю. Целый день они провели в термах Баден-Бадена. Там был вход отдельный для женщин и отдельный для мужчин, им отдельно делали массаж, они отдельно потели в сухой финской и влажной римской жаре, затем встретились в обрамленном колоннами центральном зале старых терм в бассейне под высоким куполом. Он еще никогда не видел ее идущей к нему абсолютно обнаженной. Как она была прекрасна – длинные черные волосы, ясное лицо, округлые плечи, полные груди, плавные бедра; коротковатые, но прекрасной формы ноги. Как грациозно она шла – гордая своей красотой и одновременно смущенная, что он так открыто разглядывает ее. Как мило она улыбалась, иронично, так как знала толк в иронии, счастливая тем, что ею откровенно восхищаются, и исполненная любви.
В городах, где они бывали, она иронизировала над тем, как обстоятельно немцы описывали разрушения, которые принесла им Вторая мировая война.
– Да война уже пятьдесят лет как закончилась! Гордитесь тем, что в итоге вы и так стали самыми великими в Европе.
Проходя по пригородам, она иронизировала над маленькими белыми домиками с ухоженными садиками и аккуратными заборами, а когда они ехали по сельской местности, иронизировала над тем, что вокруг нет никакого хлама, ржавеющих автомобилей и изъеденных молью диванов, как это часто видишь в Америке возле небольших ферм.
– У вас все выглядит так, будто только что отстроено.
Ее смешила разметка на дорогах, она все время указывала Анди на ту тщательность, с которой граница парковки обозначалась заштрихованным треугольником, а здесь водителю, делающему поворот, проезд через перекресток указывался пунктирными линиями, а водителю, едущему по встречной полосе, – крестиками.
– Надо бы освободить ваши дороги от автомобилей и сфотографировать с воздуха – получились бы настоящие шедевры!
Сара говорила все это с улыбкой, и ее улыбка как бы приглашала его посмеяться вместе с ней. Он знал, что ирония была для нее способом познавать мир и что в Нью-Йорке она подсмеивалась над соотечественниками с не меньшим удовольствием – над дирижерами, хотя была в восторге от концерта, над слащаво-безвкусным фильмом, а потом плакала после его просмотра, и даже на следующий день при воспоминании о нем в глазах у нее блестели слезы. Она иронизировала даже над бар-мицвой младшего брата и одновременно волновалась за него, когда он читал в синагоге молитву и за обедом говорил о Торе и о своей любви к музыке. Анди обо всем этом знал, но тем не менее тяжело воспринимал ее иронию, для которой не было запретных тем. Он улыбался вместе с ней, но при этом мускулы его лица были напряжены.
В Берлине они жили у его дяди, который унаследовал виллу в Грюневальде и отдал в их распоряжение свою небольшую квартиру со спальней, гостиной, кухней и ванной. Однажды он пригласил их на обед, который приготовил сам, а в остальном не мешал им, полностью предоставляя самим себе. Но однажды вечером, когда уже собрались ехать в Ораниенбург, они столкнулись с ним в дверях.
– Ораниенбург? Что вам надо в Ораниенбурге?
– Посмотреть, как это было.
– А как это должно было быть? Точно так, как ты это себе представляешь, и именно потому, что представляешь. Я был пару лет назад в Освенциме, там нечего смотреть, ну абсолютно нечего. Несколько кирпичных бараков, между ними трава и деревья. И это все. Остальное вы додумываете, оно у вас в голове. – Дядя, учитель на пенсии, смотрел на них удивленно и сочувственно.
– Вот мы и проверим, что у нас в головах. – Анди засмеялся. – Давайте сделаем из этого познавательно-теоретическую проблему.
Дядя покачал головой:
– Ну зачем ты так. Война закончилась пятьдесят лет назад. Не понимаю, почему мы все время бередим прошлое. Почему мы не можем перестать мусолить это прошлое, равно как и любое другое.
– Может быть, потому, что это особое прошлое? – Сара задала вопрос по-английски, но, к удивлению Анди, поняла разговор, происходивший на немецком.
– Особое прошлое? У каждого народа есть свое прошлое, которое он считает особенным. Несмотря ни на что, прошлое, обыкновенное и особое, творят люди.
– Да, для моих родственников как раз немцы и сотворили это самое «особое» прошлое. – Сара холодно посмотрела на дядюшку.
– Конечно, это было ужасно. Ну так что, из-за этого жители Ораниенбурга, Дахау или Бухенвальда должны иметь ужасное настоящее? Люди, которые родились много лет спустя после войны и которые никому ничего не сделали плохого? Потому что особое прошлое места, где они живут, вспоминается и ставится им в вину? Но к чему все это? Твоя подруга – американка, а для американских туристов Европа нечто иное, чем для нас. Вы пойдете в итальянский ресторан, что там на углу? Приятного вам аппетита.
Сара молчала, пока они не нашли столик и не сели.
– Надеюсь, ты не такого же мнения, как твой дядюшка?
– Какого «такого же» мнения?
– Что не нужно бередить прошлое и что его не бередили бы, если бы евреи всех не накручивали.
– Разве не ты говорила, что война вот уже пятьдесят лет как закончилась?
– Понятно. То есть ты того же мнения.
– Нет, я не того же мнения, что мой дядя. Но все не так просто, как тебе кажется.
– И насколько же это сложно?
У Анди не было никакого желания вступать с Сарой в дискуссию.
– Нам обязательно об этом говорить?
– Ответь только на этот вопрос.
– Насколько это сложно? О прошлом нужно помнить, чтобы оно не повторялось, о нем нужно помнить, потому что этого требует уважение к жертвам и их детям; холокост, как и война, был пятьдесят лет назад; какая бы вина ни лежала на поколениях отцов и детей, поколению внуков не в чем себя винить; кто, находясь за границей, скажет, что он из Ораниенбурга, тому не позавидуешь; молодежь называют неонацистами только потому, что им надоело слушать про «немецкую вину», – правильно все это воспринимать, я считаю, совсем не просто.
Сара молчала. Подошел официант, они сделали заказ. Сара продолжала молчать, и Анди увидел, что она тихонько плачет.
1 2 3 4 5 6