OCR Busya
«Луис Сепульведа «Старик, который читал любовные романы»»: Амфоря; СПб.; 2004
Аннотация
Первый роман чилийского писателя, активного участника движения «Гринпис» Луиса Сепульведы (р. 1949) выдержал более сорока изданий на испанском языке и был переведен на многие языки мира.
Луис Сепульведа
Старик, который читал любовные романы
От автора

В то время как эту книгу читали в Овьедо члены жюри, несколько дней спустя присудившие ей премию имени Тигре Хуана, в нескольких тысячах километров от этого города, за невидимой стеной, отделяющей наш тихий и внешне спокойный мир от царства насилия и жестокости, банда вооруженных убийц, чьи преступления щедро оплачивают другие преступники – из тех, что сами не держат в руках оружия, носят хорошие костюмы и любят выступать якобы от имени прогресса, – лишила жизни одного из самых ревностных и бескорыстных защитников амазонской сельвы и, пожалуй, едва ли не самого выдающегося представителя современного мирового экологического движения. Дорогой друг Чико Мендес! Эта книга уже никогда не попадет в твои руки. Дорогой товарищ, говоривший всегда так мало и делавший так много! Я хочу, чтобы ты знал, что премия имени Тигре Хуана по праву принадлежит тебе, равно как и всем, кто пойдет твоей дорогой – этой общей дорогой для тех, кто выступает в защиту нашего единственного мира, которому нет и не будет замены.
Посвящается моему далекому другу Мигелю Тсенке, представителю племени шуар в муниципалитете города Сумбе в верховьях реки Нангаритцы, большому знатоку и верному защитнику амазонской сельвы.
В один прекрасный вечер, наполненный чарующими рассказами о его прекрасном крае, он поведал мне историю, случившуюся в этом величественном и малоизученном зеленом мире.
Позднее, в других краях, находящихся очень далеко от того экваториального эдема, рассказанная им история была положена в основу этой книги.

Глава первая
Серое, готовое вот-вот пролиться дождем небо, похожее на раздувшееся ослиное брюхо, почти касалось земли нижним краем туч. Влажный липкий ветер гнал вдоль берега реки первые сорванные листья и с какой-то особой неприязнью трепал шеренгу рахитичных банановых деревьев, высаженных перед входом в дом алькальда.
Все немногочисленные обитатели Эль-Идилио и горстка золотоискателей-авантюристов из окрестных джунглей собрались на пристани и ждали, пока подойдет их очередь занять место в переносном стоматологическом кресле доктора Рубикундо Лоачамина, который ввиду ограниченности имевшихся в его распоряжении инструментов и лекарственных средств пытался облегчить страдания своих пациентов весьма своеобразным способом «вербальной анестезии».
– Ну что, больно? – участливо спрашивал он.
Пациенты, вцепившиеся мертвой хваткой в подлокотники кресла, в ответ лишь потели и таращили на мучителя и без того округлившиеся, полные ужаса глаза.
Некоторые изъявляли желание выдернуть из своих ртов руки инквизитора и высказать все, что они думают по поводу таких вопросов, а заодно и по поводу его собственной персоны. Однако все эти попытки мгновенно пресекались опытным в таких делах дантистом, который перехватывал своими сильными лапищами любое опасное движение пациента и пускал в ход резервное оружие – мощный властный голос.
– Сидеть, твою мать! – кричал он. – Сидеть спокойно, кому сказал! Руки, руки убери, урод! Больно ему, понимаешь ли! Ясное дело, что больно! А кто виноват? Ну кто виноват, что тебе сейчас больно? Что, я? Хрен тебе! Правительство! Правительство – вот кто виноват! И заруби себе это на носу. Это правительство виновато в том, что у тебя гнилые зубы. Это, мать его, правительство виновато в том, что тебе сейчас больно!
Получив такую дозу словесного обезболивающего, пациенты смирялись со своей судьбой и, прикрывая глаза или чуть заметно кивая, выражали согласие с высказанной доктором точкой зрения.
Доктор Лоачамин ненавидел правительство. Не только то, которое находилось у власти, а все правительства вообще и каждое в отдельности. Незаконнорожденный сын политэмигранта из Испании, он унаследовал категорическое неприятие всего, что каким бы то ни было образом связывалось в сознании с понятием государственной власти. Впрочем, накричавшись вволю бунтарских лозунгов еще в молодости, на студенческих собраниях, он с тех пор уже и забыл, что именно было причиной так бурно пылавшей в его груди ненависти к государственной системе. Тем не менее, повзрослев, доктор Лоачамин сумел превратить бесполезные анархистские бредни в своего рода доходное дело. Слава противника тирании летела впереди него и вызывала симпатию и доверие у большей части его пациентов, также не испытывавших большой любви к властям.
Помимо традиционного яростного охаивания каждого правительства, приходившего на смену предыдущему, он не упускал возможности хорошенько обматерить и гринго, которые порой забирались в эти глухие уголки страны с нефтяных месторождений у побережья. Американцы действительно не отличались уважением к местным жителям, и доктору порой приходилось чуть не с кулаками бросаться на них, чтобы те перестали бесцеремонно, не спросив ни у кого разрешения, фотографировать его пациентов с разинутыми ртами в момент выдергивания очередного зуба.
В нескольких шагах от трудившегося не покладая рук стоматолога немногочисленный экипаж старой посудины под названием «Сукре» перегружал с пристани на борт гроздья зеленых бананов и мешки с кофе.
Здесь же, на пристани, лежали только что выгруженные ящики с пивом, фронтерой – тростниковой водкой – и солью, а также газовые баллоны.
Погрузка шла к концу, и экипаж был готов отправиться в путь, как только доктор закончит приводить в порядок челюсти своих пациентов. Плавание предстояло неблизкое: сначала по Нангаритце до ее слияния с Саморой, а затем еще четыре дня, не особо напрягая двигатель высокими оборотами, – до речного порта Эль-Дорадо.
«Сукре» – старое ржавое корыто – держалось на плаву и было в состоянии худо-бедно двигаться против течения только благодаря упорству его владельца, капитана, а также механика – все в одном лице, бесконечной работе двух богатырей-матросов, составлявших команду, и необъяснимой воле к жизни, свойственной обычно лишь чахоточным в последней стадии болезни, которую проявлял старый, отработавший все возможные сроки дизельный двигатель. Судно было готово к отплытию, и в следующий раз должно было появиться в Эль-Идилио не раньше, чем закончится очередной сезон дождей, о скором начале которого ежесекундно напоминало набухшее серой дождевой влагой небо.
Доктор Рубикундо Лоачамин приезжал в Эль-Идилио два раза в год – с той же частотой, с которой здесь появлялся почтальон. От последнего местным жителям, впрочем, было куда меньше толку, потому что ни писем, ни какой-либо другой корреспонденции здесь давно никто не получал. Из потертого почтового саквояжа на свет извлекались лишь официальные бумаги, адресованные алькальду, да уже успевшие выцвести от влаги портреты очередных правителей страны и губернаторов, приходивших к власти.
Появление корабля у деревенской пристани означало для местных жителей всего лишь возможность пополнить свои запасы соли, газа, пива и водки. Зубного врача при этом многие ждали с нетерпением. Особенно радовались прибытию доктора те, кто перенес малярию и мучился от нестерпимой боли в оставшихся после болезни зубах. Эти несчастные вздыхали с облегчением, когда им наконец представлялась возможность очистить десны от гнилых осколков и примерить заказанный в прошлую встречу со стоматологом съемный протез – попросту говоря, вставную челюсть. Доктор Лоачамин всегда привозил с собой изрядное количество таких протезов самого разного размера и выкладывал их перед пациентами ровными рядами на алой, цвета кардинальского одеяния, салфетке.
Матеря правительство на чем свет стоит, доктор сноровистыми движениями освобождал челюсти измученных пациентов от последних остатков зубов, а затем, позволив им в знак милости хлебнуть водки, начинал примерку.
– Ну что, давай посмотрим. Как тебе эта?
– Маловата. Давит, и рот не могу закрыть.
– Твою мать, какие мы нежные! Хрен с тобой, попробуй вот эту.
– А эта болтается. Того и гляди вывалится, если чихну.
– А ты следи за собой, на хрен, чтоб не простужался! Ладно, урод, давай, разевай хлебало.
Никому из пациентов и в голову не приходило возмутиться и потребовать более вежливого к себе отношения.
Примерив несколько вставных челюстей и выбрав наконец одну из них, пациент начинал торговаться по поводу цены. Спор порой затягивался надолго, но редко заканчивался значительными уступками со стороны продавца. Тот, кстати, за это время успевал продезинфицировать взятые на примерку, но оставшиеся невостребованными протезы в склянке с крепким раствором хлорки.
Для обитателей поселков и деревень, раскиданных по берегам рек Самора, Якуамби и Нангаритца, переносное зубоврачебное кресло доктора Рубикундо Лоачамина представлялось чем-то вроде сложнейшего медицинского комплекса и едва ли не вершиной технического прогресса в стоматологии.
На самом же деле это кресло с подставкой для ног и белыми эмалированными подлокотниками отслужило свой долгий век где-то в парикмахерской, откуда и было за гроши продано Рубикундо Лоачамину ввиду своей безнадежной моральной устарелости и физической обшарпанности. Прилагалась к креслу и тяжеленная платформа-станина размером примерно метр на метр. Чтобы перетащить все это сооружение с борта «Сукре» на пристань даже по частям, требовались усилия владельца судна, обоих матросов и самого доктора. Тот, кстати, именовал эту территорию площадью в один квадратный метр не иначе как «консультацией».
– Молчать, уроды! Здесь, в консультации, я командую, ясно? И делать будете то, что я вам скажу! Вот когда слезете с кресла, можете называть меня зубодером, коновалом, гландорезом или еще хрен знает кем. Там дело ваше. Я, может, даже посмеюсь вместе с вами и, так уж и быть, сделаю пару глотков за ваше здоровье, если, конечно, вы меня угостите.
Томившиеся в очереди «на прием» слушали все это с самым страдальческим видом. Те, по чьим челюстям уже прошлись зубодерные щипцы, выглядели ничуть не лучше.
Единственные, кто продолжал безмятежно улыбаться в радиусе прямой видимости от «консультации», были сидевшие чуть поодаль на корточках хибаро.
Хибаро – индейцы, ставшие изгоями в собственном племени. Народ шуар изгнал их за то, что они слишком поспешно и необдуманно стали перенимать казавшиеся большинству индейцев дикими и постыдными обычаи «апачей», то есть белых людей.
Индейцы-отщепенцы безропотно приняли это позорное прозвище, данное им еще испанскими конкистадорами, в чьем родном языке слово «хибаро» обозначало тупого, необразованного жителя какой-нибудь дальней деревни.
Разница между настоящим шуар и типичным хибаро была видна невооруженным глазом. Индейцы, продолжавшие жить в сельве, были преисполнены самоуважения и гордости, чего никак нельзя было сказать о жалких оборванцах, собравшихся у пристани Эль-Идилио и униженно дожидавшихся милостыни в виде пары глотков любой жидкости, содержащей спирт.
Хибаро довольно улыбались, сверкая при этом заостренными, сточенными с помощью речной гальки зубами.
– А вы что скалитесь? Какого хрена уставились? – кричал на них стоматолог и, грозно размахивая в воздухе щипцами, предупреждал: – Ничего, ничего, подождите, макаки! Попадетесь и вы ко мне в лапы!
Заметив, что на них обратили внимание, хибаро, не переставая улыбаться, закивали головами и затараторили:
– Хибаро хороший зубы иметь! Хибаро много обезьяний мясо кушать!
Время от времени кто-нибудь из пациентов, не выдержав мучений, испускал пронзительный крик, от которого срывались с деревьев и взлетали в воздух перепуганные птицы, и хватал доктора за руку, державшую орудие пытки; при этом другая ладонь страдальца непроизвольно сжималась на рукояти мачете. Суровый окрик Рубикундо Лоачамина приводил бунтовщика в чувство.
– Веди себя как мужик, ты, козел! Больно ему, видишь ли! Знаю, что больно. Кто виноват? Я тебе, кажется, уже сказал. Так что сиди смирно и не вздумай хвататься за нож. В конце концов, докажи всем, что яйца у тебя промеж ног не просто так подвешены. Мужик ты или баба сопливая?
– Да понимаете, доктор, уж очень ведь больно, – смиренно и смущенно оправдывался секунду назад кипевший гневом пациент. – Вы же у меня не зубы, вы как будто прямо душу вытаскиваете. Дайте я хоть водки хлебну, что ли.
Закончив прием и обслужив последнего больного, доктор Рубикундо Лоачамин тяжело вздохнул. Обтерев со лба пот, он завернул оставшиеся невостребованными вставные челюсти в алую салфетку и стал дезинфицировать свои инструменты. Неожиданно какое-то движение на реке привлекло его внимание. Доктор поднял голову и увидел, что к пристани приближается индейское каноэ.
Одинокий гребец-шуар стоял на корме лодки и изо всех сил орудовал веслом. Подойдя вплотную к пристани, индеец удачно сманеврировал – так, чтобы каноэ пристало точь-в-точь к борту «Сукре».
Хозяин судна перегнулся через борт, и индеец стал что-то говорить ему, отчаянно при этом жестикулируя.
Дантист тем временем успел просушить инструменты и сложить их в кожаный футляр. Затем он небрежно высыпал в реку добрую пригоршню вырванных зубов и ополоснул водой мисочку, в которую их до этого складывал.
Владелец судна и индеец прошли мимо него и, сойдя с пристани, направились к дому алькальда. Капитан в двух словах объяснил врачу, что происходит:
– Доктор, тут такое дело… Боюсь, придется немного подождать. Этот парень говорит, что индейцы везут сюда по реке мертвого гринго.
Это известие никак не могло обрадовать Рубикундо Лоачамина. «Сукре» и так нельзя было назвать комфортабельным транспортным средством. Особенно неудобно на нем было плыть на обратном пути, когда весь корабль был завален зелеными бананами и залежалым, полусгнившим кофе.
1 2 3