До Рождества он вызывался добровольцем во все лыжные разведывательные походы в горы с привалами в овчарнях и в высокогорных приютах при температуре 10–15 градусов мороза. В своих письмах Арману он ни на что не жаловался, разве что на слишком поздние отходы ко сну и на запаздывание газет.
Это было время небылиц и опровержений, которое Ролан Доржеле назвал уже в конце октября на первой странице «Грингуар» «странной войной». Состязание коммюнике. Иллюзии. Ложь. Пропаганда и беспочвенные прогнозы. Печать и радио подвергались цензуре, правилом стало сообщение, не поддающееся проверке. Звучали ничем не подкрепленные разглагольствования о рейдах на Лондон или Лион, о разгроме немцев под Варшавой, о торпедированном в Северном море американском теплоходе. Астрологи с восхитительным единодушием предсказывали, что сороковой год принесет Франции славу.
Правительство скупало у частных лиц из расчета пятнадцать франков за центнер старые жбаны, кастрюли, сетчатые кровати, ручные тележки, дырявые ведра и прочую металлическую дребедень, чтобы делать из нее патроны для пулеметов. Арман написал старшему капралу Бенито, что избавился от большого количества старых лемехов и вил. Эфраима не могли обмануть откровенные попытки управляющего поднять его боевой дух, однако почту из Коль-де-Варез он всегда открывал с сильно бьющимся сердцем. Обычно Арман знакомил его с местными новостями, а Элиана ограничивалась поспешной припиской внизу листка темно-синими чернилами – несколько нежных словечек.
Весной 1940 года 14-й батальон покинул временное расположение и разместился близ Экс-ле-Бен, где к нему присоединились бойцы Легиона из Ларзака. Слухи о северной экспедиции ходили давно, но захват вермахтом Дании и Норвегии 9 апреля ускорил события. Высшее франко-британское командование решило «перерезать стальную дорогу». Не прошло и недели, как Эфраим узнал, что отбывает в направлении, о котором ему запрещается упоминать.
Путешествие по железной дороге продолжалось тридцать восемь часов: поля, сады, лесные опушки, сменяющие одно другое чудеса Франции сельских колоколен – весенней, многоликой, обильной, полной соков незапамятных времен, не догадывающейся о своем завтра. Альпийским стрелкам не говорили, где их погрузят на суда. Но это должен был быть военный порт, поэтому выбор был невелик. На узком вокзальном перроне, в неразберихе прибытия, солдаты прочли на стеклянном фасаде слово «Брест». Через три дня, промаршировав под фанфары по городским улицам, весь батальон погрузился на белый пароход «Президент Думер».
Жаль, что Эфраим потерял дневник, где он вел хронику этого плавания: очень хотелось бы поведать о его первом впечатлении от океана. У него, сына гор, море не могло вызвать никаких детских воспоминаний. Может быть, оно ему снилось? Думаю, он знал его по «Одиссее», по «Труженикам моря», по старым английским романам, по сказке о Синдбаде. Но достаточно ли Гомера или Гюго, чтобы представить эту грозную стихию, ее грубый запах, необузданность, переливы зеркальных граней, мгновенно превращающихся в антрацит, способность успокаивать, манить и внушать страх, какой наряду с ней обладает только сон?
«Президент Думер» покинул рейд в сопровождении «Фландрии» и «Женне», тоже военных транспортов. Конвой эскортировали противолодочные катера. Эфраим делил каюту второго класса с тремя солдатами своего взвода. Он вышел на палубу, взглянуть, внушает ли доверие противовоздушная оборона. Его первая вахта начиналась в полночь, время у него было.
В Ирландском море английский самолет выпустил две красные ракеты, предупреждая, что поблизости находится подводная лодка. Вскоре раздались взрывы, от которых застонал весь корпус корабля. В это время Эфраим утолял голод в салоне, предназначенном для молебнов, и предположил, что идут учения с тренировочной пушечной стрельбой. Свою тарелку холодной лапши он доел не торопясь. Немного позже, при смене вахтенных, знакомый сержант рассказал, что конвой атаковала подводная лодка, но ее потопили противолодочные катера, забросав глубинными бомбами.
Следующим вечером, сразу после захода солнца, снова была тревога. Заныли сирены, объявлявшие подготовку к бою, в небо ударили прожекторы ПВО, стрелки сели к пулеметам. Но оказалось, что ошибся наблюдатель, спутавший Венеру, большую утреннюю звезду, с немецким самолетом. Обознаться может всякий.
Скапа-Флоу
Вопреки сообщению по радио о воздушной атаке на транспорты, первые дни похода были, скорее, спокойными. Когда у Эфраима выдавались свободные от службы минуты, он наслаждался сильными ощущениями, рождаемыми открытым морем. Сам он признавался гораздо позже, что это монотонное движение в северном направлении, сопровождаемое мерной качкой, оказалось целительным бальзамом для его погруженной в траур души. Думаю, метаморфоза происходила незаметно для него самого, потихоньку, подобно тому, как зарубцовывается рана. Что он замечал, быть может, с проницательностью выздоравливающего – так это оживание своих прежних чувств, появление энергии, которой у него до смерти Бьенвеню всегда было хоть отбавляй.
Как-то утром море, озаренное бледным апрельским солнцем, встретило его тяжелым покоем, ленивыми переливами, будуарной синевой. Конвой тянулся вдоль берегов Клайда с их туманными пейзажами; Эфраим полеживал на койке, изучал карту и дремал. Вдруг в глазке иллюминатора появился пологий склон с лужайкой, окруженной деревцами со светлой листвой, потом замок из красного кирпича, казавшийся с корабля игрушечным домиком; можно было предположить, что в нем насчитывается тридцать-сорок комнат с коврами, есть фехтовальный зал, гостиная для музицирования, танцевальный зал, окруженная этажами галерей библиотека и много этажей спален, а еще помещения для слуг, конюшни, бассейны, пруды, теннисные корты и самшитовые лабиринты…
Эфраим извлек из чехла бинокль, подробно изучил волшебную картину и обнаружил на фоне зелени молодую женщину в белых рейтузах и желтой куртке, выгуливавшую на манеже лошадь. Он покрутил колесико четкости и залюбовался гарцующей всадницей, в которой усмотрел сходство с Телонией.
Однако корабль делал пятнадцать узлов в час, и замок растаял вдали. Эфраим положил бинокль на грудь и закрыл глаза. Меня ждет фронт, думал он, возможно, через несколько дней меня убьют, а эта женщина ничего про меня не узнает. Для нее война – абстракция, невидимое облако, а реальность – дрожь конских боков, сжатых ее коленями, живой запах конской гривы и пота, стук копыт по сухой или мокрой земле. Возможно, реально для нее и лицо любимого, с которым она скоро встретится, – местного джентльмена, которого она обожает с раннего детства и который скоро станет для нее такой же реальностью, как эта лошадь, если только облако не приблизится и если война, перестав быть абстракцией, не отнимет у нее жениха.
Видение окончательно пропало из иллюминатора. Корабль плыл мимо темно-зеленых песчаных равнин, доходивших до самой воды. Потом от берега пришлось отойти, чтобы не сесть на мель. Следующей ночью, заступив на вахту, Эфраим вспомнил наездницу на манеже, не сразу поняв – а возможно, и сразу! – что наделяет ее чертами лица, глазами, живостью Элианы.
Заря еще только занималась, когда конвой, беспрестанно помигивая бортовыми огнями, сбавил ход при подходе к Скапа-Флоу. Впервые в истории французские суда пригласили на самый секретный рейд Британской империи. Сотня кораблей на якорях, вымпел флота метрополии. Трепет флагов на солнце. Сверкающие борта и башни, оживление на всех палубах, ощущение мощи и воодушевления при виде грозных крейсеров и миноносцев. Невзирая на частые тревоги, о которых свидетельствовали красные флажки на мачтах всех судов, прибывшие улавливали атмосферу радости. Дело было, видимо, в весне, сосредоточении огромной энергии на столь малом пространстве, в молодости моряков, лица которых выражали уверенность в своих правах и в скорой победе их страны.
Стоянка длилась три дня, но сходить на берег было запрещено. На рассвете четвертого дня на борт поднялись и приступили к маневрированию английские рулевые. Сдержанные или возбужденные, но неизменно вежливые, сочетающие беспечность денди с точностью бухгалтеров, они оставались изящной загадкой для французов, которым не нравилось это сочетание противоположных качеств. Эфраим подружился с одним из них, по имени Малком, разделявшим его пристрастие к поэзии Катулла и познакомившим его с Йитсом и Томасом Харди.
Переход через Гебридское море оказался нелегким. Под рев ветра на палубу обрушивались тяжкие валы. Пришлось накрыть пулеметы брезентом и надеть липкие плащи, от которых мокли колени. Многие воины, способные не отступать под пулями, что они вскоре доказали, оказались бессильны перед качкой и вопреки своей воле расставались со съеденным. Бенито спасался от больных из своей каюты в корабельных коридорах и в обществе Малкома, восхищавшего его своей лаконичностью. Теперь в бинокль можно было разглядывать только лоскутья серых облаков, чаек, черные базальтовые скалы, сверкающие влагой и восстающие из океана, как окаменевшие волны.
В честь перехода через Полярный круг днем 26 апреля кричали по традиции «ура!» и поднимали тосты. Эфраим, никогда не имевший пристрастия к выпивке, тайно поднял свою карфагенскую чашу за здоровье старика Армана и за будущее Элианы. Как представлял он это будущее? Честно говоря, никак.
Следуя в кильватере английского минного тральщика, конвой направлялся к архипелагу Лофотен, а это означало, что высадка произойдет в высоких широтах, вблизи Нарвика, а то и еще севернее. Теперь в главное событие превратились непрекращающиеся метаморфозы света. Вечером красное солнце исчезало за горизонтом, чтобы снова выползти спустя несколько часов, но ночь за это время так и не успевала наступить. Эта причуда природы всем действовала на нервы: никто не желал отправляться спать при свете дня, а свет этот отказывался меркнуть.
В последний вечер долгого полярного плавания Эфраим, отстояв двухчасовую вахту, растянулся на койке и увидел сон, будто они с Бьенвеню шагают по незнакомым местам. Ни деревца, ни живой твари, ни жилья. Ни малейшего признака жизни. Безжизненная земля из романов о рыцарях Круглого стола, которые Маленький Жан брал в библиотеке кюре. По прихоти сна, нисколько не смущающей спящего, у старика была борода медового цвета, как у царя древности или раннего средневековья. На плечах у него белела накидка с красной оторочкой, в руке вместо скипетра он держал раскаленный докрасна ружейный ствол.
– Куда мы идем? – спросил Маленький Жан.
– В страну диких гусей, – ответил Бьенвеню. – Туда, где мы так хорошо жили вдвоем, прежде чем…
– Прежде чем что?
– Ты еще спрашиваешь? Забыл, что ты сделал?
– Что вы хотите сказать?
– А лицо Телонии?
Эфраим открыл глаза и посмотрел в иллюминатор, не зная, действительно ли проснулся, или сон продолжается, только по-другому. Конвой шел вдоль гористого, сильно изрезанного берега. Хрустальный свет падал на море и на заснеженные вершины, под которыми, в глубокой бездне, змеились берега. «Президент Думер» сбавил ход, скалы приблизились. Скоро теплоход бросит якорь у устья узкой глубокой бухты, и солдаты перейдут на маленькие норвежские рыболовецкие суда. Застегивая вещмешок, Эфраим вспомнил, как впервые записал в свой ученический блокнот слово «фьорд», произнести которое он тогда не умел.
Бравияр
В норвежской кампании участвовало более десяти тысяч молодых людей. Капрал Жан Бенито был одним из них. На его долю выпало много безжалостных схваток. Он страдал от голода, холода, грязи, усталости. Он спал в ямах, выкопанных в снегу. Он отморозил себе пальцы на ногах. Он теснил неприятеля, не видя его в лицо. Могло выйти так, что он никогда не вернулся бы в Коль-де-Варез.
Замысел командования заключался в захвате Нарвика и оттеснении к шведской границе немецких оккупационных войск, состоявших, главным образом, из полков хорошо обученных егерей. На вооружении у них были сотни пулеметов, пушки и минометы, гидросамолеты разведки и поддержки бомбардировщиков. Закрепившись на местности, они, несмотря на проигрыш в численности, не спешили откатываться назад.
В начале вторжения, в котором участвовали норвежские батальоны генерала Флейшера, британская морская пехота и авиация, французские альпийские стрелки и Иностранный легион, а также один польский полк, Эфраим чувствовал себя «не в своей тарелке», как он писал Арману. Главное, ему была чужда полярная ясность, немеркнущий свет, холодный и жгучий, сплошной, более таинственный, сильнее навевающий чувство одиночества, чем ночь, делающая нереальным все вокруг. К этому добавлялось ощущение растянувшегося времени, вызываемое нескончаемым днем, смутное, какое-то колдовское чувство опьянения. Только после первых засад в горах, после первых стычек с противником, окопавшимся за хребтом, после гибели рядом с ним Бравияра Эфраим избавился от состояния постоянного сомнамбулизма, чуть было не стоившего жизни и ему.
Бравияр, детина добрых двух метров роста, не считая берета (и снега под ногами), был единственным во всей роте, кто мог помериться с Бенито силой. Выходец из Юры, сын лесоруба, он хвастался, что в пятнадцать лет притащил на спине через луг новый колокол для деревенской церкви, который с трудом выгрузили с баржи шестеро мужчин. На самом деле гигант под одобрительные выкрики собравшихся передвинул колокол на несколько метров, что тоже было подвигом, а потом покатился вместе с ним вверх тормашками, как огромный навозный жук со своим шаром, и сломал себе два позвонка. Этому он был обязан своеобразной осанкой, заставлявшей однополчан хохотом провожать его в атаку: он задирал одно плечо выше другого и втягивал голову в плечи, как баклан.
Убедившись, что Бравияр испустил дух, Эфраим содрогнулся, как когда-то в детстве, когда дотронулся пальцем до волчьего трупа, который старый Арман повесил на гвоздь головой вниз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23